Блез Паскаль и Лев Толстой

В одном из писем, датированном 1876 годом, Толстой пишет: “Я знаю, что чем больше я буду думать, тем меньше могу верить, и что если приду к этому, то чудом…”  Несколькими годами позже он признается уже в счастье обретения веры сердцем, а в работе “Религия и нравственность” Толстой уже вполне осознает религиозную веру как откровение, для обретения которого не требуется ни научных, ни философских знаний.

Не заметить в такой позиции явного влияния “Мыслей” Паскаля, которого Толстой читал, которого любил до умиления и которого ставил в ряд с величайшими мыслителями, невозможно.

Духовный путь исканий обоих, и Паскаля, и Толстого сравним, хотя, разумеется, не тождественен. Толстого несомненно роднит с Паскалем обостренное до драматизма нравственное чувство, неподкупная совесть, наивно-детская вера в добро, а также неистребимая убежденность в том, что за всеми завесами бытия должен быть сокровенный, но непреложно высший смысл его. Обреченные оба на духовный поиск, они двигались в одном направлении: от осознания суеты жизни – к “чистому житию”, от сомнения – к вере, от переживания людских страданий – к радости и счастью в обретенном Боге, от ужаса смерти – к жизни вечной во Христе. Фундаментальные истоки их духовности – в глубинах “сердца” (из уважения к обоим не станем уточнять этот термин, разумеется, вынеся за рамки его анатомический смысл), прозрения которого они противопоставляли рассуждениям ума. Сам “ум” здесь понимается как более поверхностная “инстанция души”, не затрагивающая “внутреннего человека”, не свободная от лукавства, лицемерия и даже извращения. Толстовское понятие “извращенного ума”, который легко подменяет ложью истину (“Разум людей, воспитанных в человеческом обществе, никогда не бывает свободен от извращения”) весьма сходно с теми строками у Паскаля, где говорится о “флюгере на ветру” чувств, страстей и интересов.

С неподражаемой искренностью Толстой описывает в своей “Исповеди” коллизии суетного безрелигиозного сознания, потрясаемого трагизмом жизни ввиду поджидающего всех “дракона смерти”. Тема очень личная и экзистенциальная, волнующая каждого, а не только Толстого и Паскаля. Но не всеми столь тщательно обдуманная и прочувствованная, не всех приводящая к вере в учение Христа. Конечно, Толстой, как и Паскаль, прошел этот путь вслед за многими. Но отношений прямого учительства и ученичества в этом искать нельзя: духовный путь – путь к постижению истины исключительно своей, чужую здесь усвоить невозможно, как невозможно за другого человека прожить или умереть.

Вслед за Паскалем Толстой говорит о бесполезности науки для решения “слишком человеческих” вопросов о смысле жизни и смерти. Действительно, прикладной науке нет дела до подобных запросов человеческого “Я”. Она служит конкретным, временным и витальным потребностям. Наука равнодушна к нравственному порядку бытия.

Стоит заметить, пока как бы вскользь, что антисциентизм Паскаля, хоть и однозначно определен, но носит, все же, более спокойный характер. Паскаль, замечая “бесполезность” научного знания в духовном постижении, этим не ставит нравственных оценок, а только констатирует понятый порядок вещей. Для Толстого же из “бесполезности” прямо следует “ненужность” и даже “вредность”.

Люди науки, не без сарказма говорит Толстой, “севшие терпеть на седалище Моисеевом”  уверенно считают, что христианство якобы отстало от них на 1800 лет, тогда как, напротив, они-то и отстали от христианства ровно на 1800 лет. Правда, сам же он в другом месте обращается к авторитету тех самых “людей науки”, указуя, что среди верующих и преуспевших в духовном опыте находились “отнюдь не невежды”, что, по мнению Толстого, свидетельствует в пользу сознания религиозного, которое часто объяснялось “просвещенными” современниками лишь недостатком образования.

Противоречие самому себе замечательное. Именно Толстой, полемизируя, прибегает к доводам, понятным окружающим, но отнюдь не приемлемым для него самого. Действительно, проникнувшись религией Христа, Толстой противопоставил его светлое, спасительное учение коварному и опасному “учению мира”, оправдывающему всяческое насилие, подменяющему нравственную основу “верой в городового и урядника”. Он ужасается безрелигиозному выбору западного человека, распространению заразы “свободомыслия и нигилизма” (Если и оговорка, то снова весьма показательная). Во всем этом он видит победу тела над духом, светского начала над религиозным, относительных утилитарно-земных ценностей над вечным нравственным абсолютом.

Христианское учение просто и доступно всем. И оно одно могло бы избавить человечество от девяти десятых всех страданий, которые приходится по нравственному невежеству претерпевать. Между тем, всего десять, таких понятных и безусловных заповедей Христа ( в отличие от шестисот тринадцати Ветхого Завета), не исполняются не только мирянами, но и служителями церкви. Претензии к Православной Церкви у Толстого те же, что у Паскаля к иезуитам: отступление от христовой морали, приверженность соблазнам мира, внешний культ вместо живой веры. В “Исследованиях догматического богословия” Толстой прослеживает многочисленные отступления церковных иерархов от учения Христа как в теории, так и в практической жизни. Возразить здесь нечего: роскошь и чинопочитание, нетерпение и разжигание ненависти ко всем иноверцам и инакомыслящим, суды, казни, пытки, участие в войнах – все слишком явно и, без всякого сомнения, расходится с требованиями Нагорной Проповеди.

Но обличительному пафосу Толстого предела нет. Антицерковная деятельность его и углубление воззрений соответствующего характера заставляют Толстого осудить столь любимого им Паскаля. Осудить за приверженность католицизму, в котором так же мало находит он истины, как и в родном православии.

Великую заслугу Паскаля Толстой видит в том, что тот “неотразимо доказал в своей удивительной книге… необходимость веры, невозможность человеческой жизни без веры. Паскаль показывает людям, что люди без религии – или животные, или сумасшедшие, тыкает их носом в их безобразие и безумие, показывает им, что никакая наука не может заменить религию“.

Тут стоит остановиться и сказать в защиту Паскаля, что показывать-то он показывает, и доказывает, спору нет, но никого никуда не “тыкает”. Во всяком случае, не создается от чтения его текстов такого впечатления, что себя, столь умного и духовно развитого, он почитает во всех отношениях лучше тех людей, которых ему позволено “тыкать”. Паскаль назидателен лишь в том смысле, что мысли его и умозаключения сообщены коротко и сформулированы емко и однозначно. И есть тому еще одна причина, кроме чрезвычайно развитого ума: Паскаль для записывания своих мыслей имел слишком мало времени. Особенно по сравнению с Толстым. И по количеству лет жизни, и по причине тяжких болей во всем теле и в голове, которые лишали его возможности мудрствовать многословно с утра до ночи.

Толстой же, несомненно, ощущает себя именно тем, кому позволено и даже вменено в обязанность “тыкать” прочих неразумных. И его периодически успешная перманентная борьба с собственной гордыней никак на этом подсознательном убеждении не отразилась. Уверенный в своем призвании духовного просветителя, Толстой реализовал многотомное издание “Круга чтения на каждый день” – подборку мудрых мыслей выдающихся представителей культуры всех времен и народов. В которой, в частности, Паскалю принадлежит почетное место. Толстым же была подготовлена специальная книга “Мысли Паскаля, расположенные по указанию графа Л. Н. Толстого”, которая издана не была. Но в 1903 году в Москве выходят “Мысли мудрых людей на каждый день (собраны графом Л. Н. Толстым)”, потом “Круг чтения”, “На каждый день (учение о жизни, изложенное в изречениях)”, “Народный круг чтения”.

Толстой, восставший против посредничества Церкви между Богом и человеком, оказывается, вполне допускал, и даже считал полезным собственное посредничество (между человеком, жаждущим духовного пути и… кем?), распространение не только собственного опыта искания истины, но и даже навязывание сугубо личного толкования мыслей (а как иначе можно относиться к произвольной выборке?), отнюдь не им сформулированных.

Называя Паскаля “учителем человечества”, то есть, назначая ему статус, отнюдь самим Паскалем не приемлемый, Толстой, кажется, высвечивает свою личную позицию в этом вопросе. Учителем стремится быть сам Толстой. Именно он берет на себя просветительский труд донесения до народа мыслей полезных, отсекая все, на свой взгляд, сомнительное и сложное для восприятия.

Не удивительно. В полезность ума Толстой не верит вовсе, а в самостоятельность – тем более, если ум – не его собственный.

Не однажды выдав себя оговоркой, соединяющей свободомыслие с нигилизмом, Толстой доказывает свое исключительно отрицательное толкование этого понятия. “Свободомыслие” в его представлении - непозволительная распущенность ума и не более. Утверждая необходимость духовного опыта, Толстой столь скверно относится к мыслительному процессу как таковому, что готов признать нравственной высотой лишь полное его отсутствие.

Вот почему он считает откровение скорее доступным “неученым людям, детям, которые ясно, сознательно и легко принимают (? – авт.) высшее (?) христианское жизнепонимание, тогда как ученые и культурные люди продолжают коснеть в самом грубом язычестве”.

Мыслитель и духовный странник, борец духа, восхищающийся Паскалем, Толстой, тем не менее, не любит свободной мысли. Не любит он ее в тех людях, нравственности которых не доверяет. То есть – во всех. И в этом он солидарен, скорее, с Великим Инквизитором: к искушению собственным умом человека допускать нельзя.

Блез Паскаль оставил фундаментальную науку в зените своей  недолгой жизни – на третьем, последнем десятке отпущенных ему лет. Он любил свободу и силу научной мысли, но убедился в бесполезности научных знаний для постижения Бога и обретения веры. “Мыслящий тростник” объемлет разумом вселенную и пределы ее, хотя подвержен всем стихиям, и физическая его оболочка слаба. Без мысли – он просто трава. Об этом сказал Паскаль. А Толстой не заметил.