ДВЕНАДЦАТЬ ЛУН (часть 1-я)

Михайловской Наталье Георгиевне

Когда мы снова встретимся, Наталья Георгиевна, чтобы я узнала Вас в Ваши 33 года будьте, пожалуйста, в муаровом шелестящем платье цвета розового жемчуга и с шарфом из искрящейся органзы.

 

Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
O no! it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth’s unknown, although his height be taken.
Love’s not Time’s fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle’s compass come:
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.

Shakespeare’s Sonnet 116

Он шел по пыльному дырявому тротуару совершенно свободный, наконец, от устава и приказов, но не чувствовал желанного счастья. Еще недавно он считал дни до дембеля и сейчас пытался вспомнить об этом и о том, как представлял  себе возвращение, чего ожидал. Возвращение получилось долгим, смазавшим целое лето. Ожидания растерялись по пути или забылись. Выходило, что ожидать было нечего. Жизнь, кажется, так и виделась  – без подробностей. Она ничего не обещала, и потому никак нельзя было сказать, что обманула или не исполнила чего-то. Но все в ней оставалось пока чужим.  Воздушно-десантные войска его не отпустили, нет – выплюнули. Первые дни прошли, как водится, сплошным нетрезвым куском. После чего все люди разошлись по своим делам. Мама уехала. Он, наконец, выспался. Сегодня утром, допивая чай в пустой квартире сестры, вдруг ясно почувствовал, что пора начинать. Вообще все пора было уже начинать. Что-то решать с работой, жильем. Сперва, конечно – работа. Что огорчало. Там, в армии, он кое-что умел и все понимал. А здесь, на гражданке, приходилось признаваться себе, что ты, в сущности – никто пока. Никто. В двадцать восемь лет и без профессии. Ничего, подумал Максим, как-то все образуется.

Он вспомнил о маме, и от этого стало хорошо. Провожая ее в Симферополь он понял, как сильно скучал без нее все время. Сердце заныло, когда он прижал к груди ее голову там, на перроне. Ее волосы сильно поредели и стали тусклыми. Ничего, ничего, теперь уже ненадолго. Главное, теперь есть деньги на покупку квартиры в Подмосковье. Должно хватить. Работа, работа – и скорее, чтобы не тратить этот небольшой НЗ! Любая, для начала. Не все ли равно, если временно. Потом перевезти маму. А там видно будет.

Максим размялся на ржавом турнике возле загаженной собачьим пометом детской площадки, принял душ, переоделся и пошел. Идти было легко.

Нежаркий летний день, слишком хороший для августа, радовал истово гуляющих гостей столицы. Максим шел и шел, не скоро ожидая усталости, сквозь пустые скверы и безнадежную толчею проспектов, шел через тихие дворы, обходил припаркованные впритирку автомобили, пересекал толпы и потоки или попадал в них нечаянно – казалось, он не искал ничего и никуда не торопился. Но шаг его был скорым, а плечи держали привычную осанку. Пройдя чуть не пол Москвы – от  Сокола к центру – вдобавок, петляя по задумчивости и от нежелания резать город ножом Тверской, он погрузился в тесноту улочек, зажатых бульварным кольцом. Его приятель, год назад демобилизовавшийся, работал в охранной фирме. Где-то здесь, в одном из этих кривых и ветвящихся переулков Максим искал по описанию небольшой отель. Он, было, уже решил, что спутал повороты и заблудился, когда увидел вынесенное вперед крыльцо под зеленым балдахином и оборудованную стоянку на шесть автомобилей. Егора он тоже увидел почти сразу – тот как раз стоял на самом крыльце. По его лицу Максим сразу понял: работы нет. Но Егор после рукопожатия принялся длинно объясняться, и Максим, не слишком себя обнадеживая, уразумел, однако, что не все так однозначно плохо. Да, мол, взяли сейчас парня, он чей-то родственник, но это еще ничего не значит – уходят и родственники, причем, они даже чаще других. Новые точки обслуживания, опять же, появляются, а, значит, штат растет. Ну и – вообще…

- …Отзвонись мне дня через три. Но можешь и не звонить – я сам, если что. С шефом я договорился: как только появляется место – он тебя берет. Не сомневайся.

Максим не сомневался. Егор был парень простоватый, но правильный. Служил потому, что так положено. Женился, потому, что обещал. Дружить с такими людьми не прикольно, но на них можно надеяться. Максим как раз подумал о том, что «таких людей», пожалуй, намного меньше, чем всяких прочих, чем сволочей и подлецов, мелких и выдающихся; что он сам, гребаный интеллектуал воздушно-десантного розлива, совершенно несправедливо присвоил себе право относиться к Егору свысока – словом, все эти неприятные мыслишки нестройно возникли в его ленивом сознании, когда появилась эта женщина.

Вернее, было так: сначала Егор приветливо заулыбался, открывая дверь. А потом Максим оглянулся и увидел женщину в очень ярком, небесно-синем платье. Максим точно не знал, как называется этот цвет, но в Москве такой точно никогда не носили и не носят. В этом узнавалось что-то киношно-курортное. Или рекламное, когда кокосы медленно падают, разбрызгивая по телу томной мулатки вожделенную влагу. Женщина была загорелая или смуглая, очень высокая и худая. Она сказала: «Здравствуй, Егорушка», за ней прошел мужчина с пакетами, плотный, как набитый чемодан. Лица ее Максим не разглядел, потому что в этот момент удивлялся тому счастливому, чуть не влюбленному взгляду, каким «Егорушка» провожал это небесное отродье.

- Эй?  Она не одноклассница твоей бабушки?

- Почему? – обиделся Егор. – Это Регина. Она графиня, между прочим!

- В каком смысле?

- В обыкновенном. Жена графа. Итальянского. То есть вдова.

- Ну да. Вдова Клико. А ты – ее паж. «Егорушка»!

- Просто, мы давно знакомы. Она в нашем отеле живет по полгода, иногда только уезжает. Чего скалишься?.. Да, иди ты!..

- Ладно-ладно! Я – так… Звони, если что, – Максим протянул руку для прощания и мысленно подытожил первую половину дня: по нулям!

Послав подальше явившуюся было нудную мысль о дальнейших планах, то ли о тех, что на жизнь, то ли на остаток дня, Максим, не сговариваясь сам с собой, продолжил путь.

Дороги он теперь вовсе не выбирал, а бульвары показались весьма пригодными – листва давала приятную тень, и людей наблюдалось не много. Заметив на пути лишь неприятные препятствия в виде голых площадей с перекрестным и круговым движением автомобильных потоков, он, наконец, почувствовал что-то вроде усталости и остановился на Чистых прудах, найдя эту местность подходящей, чтобы остановиться без причины.

Темная вода казалась тяжелой и вовсе не чистой. Здесь было почти безлюдно, а трамвайные рельсы в камнях брусчатки и песчаные дорожки напоминали что-то хорошее. Может быть, родное. Может, сонный летний Симферополь и тетеньку с газировкой на углу.  Может, Киев и дорогу из школы, и те пятачки, что подкладывали под трамвайные колеса для расплющивания. Может, люди, которые здесь тоже не спешили, а просто прохаживались, были похожи на других людей, тех, что остались в других городах и годах, там – далеко и давно.

Максим долго смотрел в непрозрачную воду, словно угадывая в ней ту же пустоту, с которой засыпал и просыпался все последние дни. Густеющая тьма под легким глянцем поверхности могла хоть что-то скрывать. Пусть только свое дно, но пусть тогда это будет неизвестно наверняка. Неизвестность позволяет воображать любые тайны. Во тьме должна быть хоть одна «черная кошка». Печально, если ее нет.

Четыре кошки, разномастные, но одинаково тощие, расположились поблизости, не замечая друг дружку. Две – черепаховая и серая – чутко подремывали, свернувшись клубком. Рыжая сидела и вылизывала грациозно выставленную лапу. Черная напряженно замерла и, вытянув шею, смотрела прямо вперед. Максим проследил направление кошачьего взгляда. Справа от него у другого берега стояла девушка. Руки ее были опущены и сложены ладошка в ладошку. Густая русая челка скрывала половину склоненного лица. Короткая белая футболка и серые джинсы давали понять только что она тоненькая и не очень высокая – не больше метра семидесяти. Девушка как девушка, непонятно, чем могла она так заинтересовать кошку, подумал Максим. Подняла бы глаза, что ли?

И она подняла глаза. Посмотрела вверх, словно ища чего-то в небе. Тыльной стороной ладони провела по розовым щекам. Девушка плакала.
Хорошенькая девушка плакала на другой стороне пруда. Это – знак, решил Максим. Девушки, тем более – хорошенькие, не часто плачут на виду у всех, в одиночестве, которое само взывает его нарушить. Не теряя ее из виду, Максим тут же направился в обход разделявшей их воды. Настроение уже на ходу поправлялось само собой, а на лице появлялось вдумчивое выражение, вполне соответствующее приготовленному вопросу: не подскажете ли как пройти к Исаакиевскому Собору?.. Неужели?! Вы уверены? Как же я мог так промахнуться! О, ужас! Сами мы – не местные… Помогите скитальцу, милая незнакомка! Раз уж так вышло, подскажите, что этом городе, по-вашему, интересно посмотреть?..

***

Надя Кислова жила в Москве с пяти лет. Сначала это была коммуналка. Здесь, на Чистых прудах. Недолго. В памяти остался палисадник внутри двора и то, что девочки с ней не захотели дружить. Потом – уже навсегда – трехкомнатная хрущевка на Большой Черемушкинской. Старая, с сырым известковым запахом ремонта. И в которой не так давно, после женитьбы брата, рождения племянницы и долгожданного переезда молодой семьи на отдельную жилплощадь, ей досталась целая комната. В этой комнате она оклеила стены постерами, передвинула одежный шкаф и завела на подоконнике клетку с канарейками, назвав их Цезарем и Клеопатрой. Вообще-то, ей хотелось щенка, но мать впала в истерику. Пять дней спустя Цезарь был выпущен в форточку зловредной племянницей, жившей теперь на два дома. А Клеопатра, ставшая постепенно просто Клепой, осталась делить свое одиночество с Надиным. Знала бы она, какую судьбу уготовил ей злой птичий рок.

Племянница, еще не научившаяся вполне человеческой речи и потому совершенно невменяемая сразу же проявила к живым игрушкам жгучий интерес, направленный на их внутреннее содержание. Цезарь спасся бегством. Клеопатру едва удалось уберечь от безвременной смерти, отшлепав и выдворив ревущее дитя за дверь. Но угроза мучений осталась. Иногда, возвращаясь домой с занятий, Надя находила птицу в весьма потрепанном состоянии. То в крыльях не доставало перьев, то пушок на голове оказывался пощипанным, то хвост подрезанным. Или же Клеопатра неестественно криво сидела на жердочке и жалась в угол клетки. Истязания закончились переломом лапки. Племянница снова была бита, притом нешуточно и с серьезным предупреждением, в доме разразился полноценный скандал, но дальнейшая жизнь канарейки будто бы наладилась. К ней постепенно вернулся естественный беззаботный нрав, лапка скоро зажила, и Клепа опять стала прыгать по жердочкам и заливисто чирикать.

Однако новое несчастье не заставило себя ждать. Уезжая на картошку, Надя не понадеялась на родителей в смысле обеспечения безопасности птички и пристроила ее на время в одну знакомую семью. В семье той тоже водились пернатые, а именно – волнистые попугайчики, но и тоже был ребенок. Мальчик птиц не мучил, наоборот, даже очень любил. Ему и пришла в голову прекрасная идея – подсадить Клепу к попугайчикам, чтобы она не скучала. Неизвестно, как там развивались отношения обитателей общей клетке, но кончилось все плохо. В последний день перед приездом Нади попугаи отчего-то взбесились и заклевали бедную Клепу чуть не до смерти. Правда, первая помощь была оказана грамотно – Клепа выжила, но сохранила в характере меланхоличность и головку налево поворачивать уже не могла.

С того дня Надя окончательно почувствовала в своей канарейке родственную душу и полюбила ее еще больше. Судьба-злодейка взяла тайм-аут, и почти год они вдвоем прожили без потрясений. Вместе грустили, глядя в окно. Слушали музыку, подпевая. Так они дождались лета. И в последний день перед отъездом к бабушке Надя запомнила свою подружку слегка повеселевшей – радовало яркое солнышко. Надя погладила Клепу пальцем по покалеченной шейке и простилась с ней, не зная, что навсегда.

Жизнь несчастной птички закончилась и вовсе ужасно. В Надино отсутствие родителям неожиданно повезло с поездкой на отдых в Азов. По деньгам выходило скромно, а к морю давно уже хотелось. Сборы были скорыми, родители уехали, а Надин брат, которого попросили заехать и забрать клетку с канарейкой к себе, забыл, замотался. На солнечном подоконнике, в середине лета одинокая канарейка по имени Клеопатра умерла от голода и жажды. Куда был обращен ее последний взгляд, звала ли она Надю и как приняла жестокую смерть – тайну о том маленькая птичья душа унесла с собой.
Представляя ее долгие предсмертные мучения, Надя вздрагивала от ужаса, и слезы катились сами. Видеть никого из «этих извергов» не хотелось. Бросив сумку и даже не переодевшись с дороги, она ушла из дому куда глаза глядят. Так, оплакивая трагическую жизнь любимого создания, Надя плутала по переходам метро, потом по улицам, пока не очутилась на Чистых прудах, недалеко от двора с давно вырубленным  палисадником. Прошла по дорожке, подошла к воде, совсем близко, к самому краю и остановилась. Вдруг стало совсем тихо, на несколько мгновений Наде показалось, что она оглохла от тишины. И тогда она услышала голос. А потом увидела.. Его.

***

Женщина в слишком-ярко-голубом, которую Егор назвал графиней Региной, а Максим – вдовой Клико, возвращалась в отель из загорода, где гостила в уик-энд у давнего друга, князя Ивана Б.

Князь, широколицый, средних лет мужчина, со всеми приметами отменного жизнелюбия в фигуре, называвший старшего сына «прынцем», а себя – «французским ситроеном», почти постоянно жил теперь в России и уже построил для семьи дом в скудной деревне, в сорока километрах на северо-запад от Кольцевой дороги. По выходным у него иногда собиралось небольшое общество. Съезжались обычно к вечеру субботы, выстраивая приличных пород внедорожники у княжеского имения. Воскресным утром чинно отстаивали литургию в еще пахнущей штукатуркой церквушке, причащались и причащали детей. Потом гуляли по деревне и лесу, в хорошую погоду шумно обедали на большой веранде, оглашая окрестности обрывками иностранной речи. От такой необычной прежде потехи местных в выходные будто заметно прибавлялось –  всей округой любопытствовали. Стали наведываться городские внуки – поглазеть. Женщины обсуждали занятное соседство только между собой, а кое-кто из мужиков уже пытался просить у «барина» с утра «на поправку». Не дал. Князь полагал пьянство занятием вредным для возрождения России. Привычка русского человека пить угрюмо, а не, напротив, радостно, для полноты ощущения жизни, как делают французы или, например, грузины, тоже обсуждалась на воскресных посиделках, в качестве одной из причин всех русских зол.

«Прынц», то есть пятнадцатилетний старший сын князя Ивана Сашка, с некоторых пор тоже выступал обязательным гвоздем в программе воскресного отдыха, в интеллектуальной его части. Отпрыск с почти детских лет пристрастился к философиям и оттого уже давно выглядел не по годам серьезным. Сперва это только забавляло. Но теперь уже и сам Князь Иван, всегда слегка подтрунивающий над сыном, чтоб не зазнавался, находил иногда его суждения весьма интересными.

- Прынц! Сообщи обществу и свои соображения, почему Христос не смеялся и не шутил? Тут у нас возникла здравая мысль, что Совершенство не может быть лишено чувства юмора, – звал князь сына к общей беседе.

Тот задумался на минуту.

- Еще как шутил! А предложение отдать кесарю кесарево?

- Пожалуй. А, Андрюша? – согласился князь, все еще, по привычке, больше демонстрирую находчивость сына, чем собственно слушая.

- Ну, маловато, – уклончиво отвечал гость. – А, все же, смеющимся Его нигде нет!

- Где – «нигде»? – уточнил Сашка.

- В Евангелиях, разумеется.

- Апостолы записали то, что считали важным.

Взрослые уже готовы были продолжать свои словопрения без участия Сашки, но он продолжил.

- Послушайте, люди в те века находили очень смешным, если старушка наступает на арбузную корку и падает лицом в грязь. Еще лучше – если юбки на голову задираются. По-вашему, Христос должен был ржать вместе с ними? Я думаю, он при этом расстраивался. А Его юмора они просто не понимали. Он их… Как это сказать, папа? – переспросил он по-французски, – Да, озадачивал.

- Ну… – прервал князь общее минутное молчание, – Не хочешь ли ты намекнуть на прогресс и исправление нравов с тех времен? Его нет, как известно.

- Все правильно, его и нет, – вступился за Сашку тот гость, что спорил, – Большинство людей находят это смешным и сейчас.

Болтая, уже почти никогда не сбивались на французский. Во-первых, князь запрещал это в общих беседах, а, во-вторых, англоязычных все прибавлялось в их стане, что естественным образом делало язык предков наиболее приемлемым.

Графиня Регина наезжала сюда обычно одна и нечасто. Нынешний визит имел причину: недавние события, в которых она, не без основания, подозревала участие князя Ивана. Тот не стал отпираться и сразу сознался: ну, да, мол, мои «козни» – хотел тебя полезным делом занять. Но подробностей никаких не знал и попросил рассказать все по порядку.

***

Дело было так. Дома, в Мезон-Лаффите, уже готовясь к очередному отъезду в Москву, Регина получила неожиданный звонок от некой мадам Лану. Сославшись на рекомендацию госпожи Марины Грей, незнакомая мадам настоятельно попросила Регину посетить Русский Дом в Сент Женевьев, отказавшись, тем не менее от пояснений в телефонном разговоре. Удивительным показалось все: во-первых, сюда давно уже никто не звонил. Во-вторых, с дочерью генерала Деникина, дамой хоть и весьма знаменитой, Регина никогда лично знакома не была. Никаких причин не предположив и теряясь в догадках, в Русский Дом она конечно поехала.

Мадам Лану, встретившая ее, оказалась приятной изящной женщиной лет шестидесяти с лишком, русского происхождения, говорившей свободно по-русски, но с очень сильным акцентом. В предварительной беседе мадам сообщила, что имеет к Регине просьбу приватного характера по делу «нашего друга» господина Семилетова, сына покойного есаула Семилетова, почившего в восьмидесятом еще году и оставившего сыну в наследство одно долговое обязательство морального свойства. По причине двух случившихся подряд инсультов «наш друг» господин Семилетов, несмотря на наследственное долголетие, находился к настоящему моменту в состоянии весьма затруднительном. И не только не смог бы сам исполнить свой долг, что стало лишь недавно возможным благодаря внезапно открывшимся обстоятельствам, но даже и вести беседу был не способен без помощи. Саму же суть дела мадам пожелала изложить в его присутствии.

Комната, в которую мадам Лану привела Регину, оказалась довольно просторной, но темной. В полумраке от плотных задвинутых штор сидел старик, укутанный пледом. Подробностей обстановки комнаты и черт лица ее хозяина Регина долго не могла разглядеть, привыкая к резкой смене освещения. Старик показался обыкновенным, ничем не примечательным, с мелко дрожащей седой головой. Дальнейшее повествование мадам Лану он сопровождал киванием, возможно, подтверждая тем историю давно минувших  и незапамятных времен.

***

В конце весны двадцатого года молодой поручик Семилетов, младший брат покойного есаула обвенчался в Симферополе с дочерью полковника Еленева Наташей.

В июне войска Врангеля вышли в наступление на юг Украины. Оставленную в одиночестве новобрачную есаул, квартировавший при бароне, перевез под свое крыло. Летняя кампания складывалась успешно. Говорили уже о переломе и возрождали надежды. Но уже с середины осени удача навсегда отвернулась от белого движения, и к началу ноября войска вернулись в пределы Крыма, закрывшись от красных Перекопскими укреплениями. Так надеялись перезимовать. Но красные неожиданно договорились с Махно, вдобавок, ветер выгнал воду из Сиваша, и казавшаяся такой надежной оборона была прорвана.

С времен последнего наступления есаул больше не свиделся с братом до самого отплытия из Крыма, получая лишь короткие сведения о его судьбе – сперва смутные, а потом и вовсе трагические. По всему выходило, что и молодой поручик, и тесть его, доктор права полковник Еленев, погибли на Перекопе. Хоть очевидцев тому не нашлось, но по дошедшим слухам даже всех сдавшихся в плен, здоровых и раненых, красные расстреляли.

Есаул оплакал брата и полковника, утешаясь, конечно, гордостью и светлой памятью честных солдат России, до конца исполнивших свой долг. Еще более печально было другое: Наташа, оставленная мужем на попечение брата, но в любящем сердце хранившая надежду на чудесное спасение любимого, пропала. И отыскать ее есаулу не удалось. Кто-то из задержавшихся под большевиками якобы видел ее позднее: она хотела искать мужа среди пленных, которых ей тоже никто не сказывал где найти. Достоверность таких рассказов ничем не подтверждалась. В оставленном Крыму первые недели творилось черт знает что. Надеяться оставалось на лучшее и разве что – уповать. Глядя на удаляющийся Крымский берег, есаул напрасно успокаивал себя тем, что через месяц-другой вернется из Константинополя и непременно разыщет невестку. Сердце не верило ему и тогда. До конца жизни он не смог простить себе преступной оплошности, винился перед памятью брата и всеми возможными способами старался грех свой исправить. Много-много безнадежно прошедших лет. Пропавшая в Крыму романтическая юная Наташа была беременна.

Надежда отыскать бывшую невестку возродилась после войны. Правительства победивших стран каким-то образом собирались с Советской Россией дружить. Повержение черного фашистского морока сладостно отзывалось в русских сердцах светом былого и настоящего величия незабываемой Родины. Что-то, казалось, после всего пережитого, должно было измениться. И что-то менялось, но, как видно – не настолько и не так. Потом умер загадочный тиран, и все та же надежда забрезжила: вот-вот!.. Есаул обращался во все международные организации, но никаких сведений о Наталье Андреевне Елениной-Семилетовой или ее потомках не сыскалось.

Только недавно вдруг выяснилось, что она жива. Наталья Андреевна Гава – такова теперь ее фамилия по второму мужу – проживает в городе Тула. Адрес известен. Ей девяносто восемь лет. «Наш друг» господин Семилетов ради памяти отца хотел бы узнать о ее судьбе и о судьбе своего, возможно, двоюродного брата или сестры – словом, того ребенка, что должен был родиться в конце зимы двадцать первого года.

«Поскольку вы, – обратилась мадам Лану, наконец, к Регине, -  отбываете теперь в Москву, и, вообще, часто бываете в России, мы просим вас поспособствовать нам в этом деле, посетить, если найдете возможным, невестку есаула в Туле и сообщить нам все, что сможете узнать.»

Регина отказалась от дипломатично предложенных на возможные расходы денег и пообещала встретиться с обретенной родственницей господина Семилетова. И вообще сделать все, что окажется необходимым по ситуации.