“Овидий в изгнании” Романа Шмаракова

Это литература. Если вы ещё не забыли, как она должна выглядеть.
.

***
Городская достопримечательность «Дом с башенкой» по улице К. Фридриха проваливается в землю по четвертый этаж. Прораб Петрович вызывает на объект Генподрядчика Гену, дабы тот оценил масштаб катастрофы ради принятия возможных мер.
Масштаб впечатляет: дом вместе с обитателями погрузился уже то ли в ранний девон, то ли в эпоху мирового потопа. За какие грехи постигла жильцов столь великая напасть – читателю предоставляется делать о том собственные выводы. (Впрочем, как будет замечено вскользь одним из главных героев ближе к финалу, причиной любых потопов всегда является засор стока, имейте в виду.) Через ушедшую глубоко в земные недра подъездную дверь Генподрядчик попадает прямёхонько в Преисподнюю, из которой, понятно, естественного обратного хода нет.

А тем временем, четыре сантехника, квартирующие в том же доме на шестом этаже, всерьёз задумываются о пределах авторского произвола и всемогущества.

«Тем временем» здесь – не совсем оправданная фигура речи, поскольку время в романе нелинейно: оно свободно растекается в космосе мифа, устремляясь в щели и образуя воронки, свивается струями, замедляя или ускоряя ход, и петляет по прихоти рельефа повествования. Персонажи и автор не стеснены его пресловутой необратимостью, как и мнимой трёхмерностью пространства. Притом, сей континуум густо заселен, заполнен телами, физическими и бездыханными, а равно и бестелесными сущностями, продвигаться по нему непросто.

Так вот, этим неразлучным друзьям-сантехникам, отъявленным интеллектуалам, не по вкусу зачин романа. И то сказать, три главы пройдены, а творится не пойми что: старушка и отрок обращаются девицами, девицы же развоплощаются до осиротевшего голоса в домофоне или до полной аннигиляции, прикидываются растениями, а шланги и макароны наделяются непобедимым могуществом, грозящим мирозданию разгулом беспорядочного полиморфизма. Несмотря на явленное в отношении Четвертого Сантехника доказательство вездесущности автора, троица бунтарей решает проблему внутритекстового детерминизма и свободы воли в пользу доказательства последней: друзья берутся переписать роман заново, чтобы создать хорошую прозу, вопреки неясному авторскому замыслу.

Поначалу самонадеянность самозваных соавторов серьёзно ухудшает положение. Надежды на помощь со стороны творческого потенциала соседствующих персонажей не оправдываются. Вдобавок, оскорблённый недоверием Автор издевательски подсовывает наглецам свой опус a la chanson de geste – ну, ни в какие ворота. Наконец, одному из героев удаётся овладеть формой романа и свести разветвившиеся сюжетные линии к победному финалу.

Об аллюзиях и реминисценциях говорить не стану – окончательно изгнанный за пределы ойкумены Овидий строчит где-то жалобные письма императору, ужасаясь диким нравам ментально чуждых цивилизованному человеку варваров. Но от начала до конца, в великом и малом, все соответствует угаданным им космогонии и телеологии, до финальной звездной точки – ах, он знал! Все метаморфозы рифмуются, линии смыкаются, знаки прошивают слоящиеся сюжеты – убеждайтесь в том сами, читая, а я не люблю объяснять анекдоты.

Быстро читать не советую: за сюжетом не угонитесь (метаморфозы, всё-таки), а лишите себя тысячи тонких удовольствий, щедро рассыпанных автором буквально в каждом абзаце. Зато, при внимательном и вдумчивом прочтении, к той странице, на которой мелькнёт за окном автобуса щит с надписью: «Это место – середина романа», будете уже вполне ощущать себя, как и я, хомячком Анатолия Вассермана.

Текст романа пародирует даже не собственно литературный процесс, а общие условия его существования. Шум массовой информации, сериалы, сетевые форумы и чаты с транслитом и характерной пунктуацией-орфографией, едкий канцелярит методичек и инструкций, псевдохудожественная фуфель дамских романов, бытовое косноязычие и всемирный потоп самодеятельной графомании – такова наша языковая среда. Потому другого подручного материала и подножного корма у творческих сантехников нет.
Куда податься, если даже курная дурь славянского фентези насквозь клиширована, не меньше заброшенных в подпол лозунгов славы капээсэс. Правда, в трещинах изношенной пошлости иногда вдруг может обнаружиться нечаянная глубина – да, бывает. Но не искать же её там.

Ни за что не напишу сейчас слово «стилизация», даже не уговаривайте! И слова «постмодернизм» тоже не напишу, а прямо отправлю каждого умника с этим стикером наизготовку учить матчасть – кто нынче не постмодернист и не среднего роста? Сказано вам в самом начале, что потоп, значит – Потоп. Разверзлись хляби и смешали всё, что имелось в наличии: лингвостилистический спектр романа представляет нам «вторичный бульон» современной словесности, образовавшийся из разжиженных смыслов, обмылков культурных кодов, пустых фразеологических оболочек, обёрток и фантиков, строительного мусора новостных блоков, речевой шелухи коллективного бессознательного, слипшихся плавучих масс самовыраженной глупости и мелких извращений беспочвенных интеллектов.

Поможет ли тут мифический Стол, в который, как известно, пишется всё самое великое и гениальное? Не исключено. Парадоксов друг тоже дышит, где хочет. Тем только и спасаемся.