ДВЕНАДЦАТЬ ЛУН (часть 2-я)

***

Всегда зная о значительном количестве прибывающих в Париж иммигрантов с востока, Регина долгое время ничего не думала о них и даже почти не замечала, впрочем, считая их вполне себе подобными: каждый, по ее мнению, волен был искать счастья в чужих благополучных краях.

Но семья турчанки по имени Адиля, ставшей матерью единственного наследника рода Валь-ди-Торе-Фоссано, канула в безвестность, породив тем неясные размышления Регины на означенную тему. Из слов Жан-Батиста следовало только, что разрыв его первой жены с семьей произошел гораздо раньше их знакомства и означал буквально смерть неверной дочери, исполнившуюся потом некоторым промедлением проклятия. Куда делись эти люди, неизвестно чего искавшие на земле Французской Республики и что нашедшие в своем неколебимом стоицизме, осталось тайной. С тем большим любопытством стала Регина вглядываться с тех пор в смуглые лица этих «иных».

Сначала, кажется, «они» были в основном мужчинами, нанимавшимися на тяжелые работы, живущими тесными коммунами в маленьких квартирах дешевых кварталов и неизменно уезжавшими на родину, временно или навсегда – тратить заработанные гроши. Но с некоторых пор все больше женщин в темных одеждах и с замотанной головой, беременных и обвешенных детьми почти неразличимых возрастов появлялось на улицах Парижа. Эти уже не уезжали никуда и, похоже, вообще не собирались никогда и никуда возвращаться.

С удивлением узнала она однажды, что в Париже больше двух десятков мечетей, и что строятся новые, поскольку гражданам Франции, верующим в Аллаха, катастрофически не хватает молитвенных мест. Потом выпуски новостей сообщили еще об одной проблеме: общеобразовательные школы, запрещавшие девочкам появляться в классах в мусульманском платке, подверглись обвинениям в нарушении свободы вероисповеданий. Все это озадачивало. Всякий раз, встречая такую семью, Регина думала: вот так, наверное, выглядят люди, способные проклятием убить собственную дочь и, не глядя отказаться от абсолютного сокровища – Этьена.

Она ничего не знала о в чем-то особенно авторитетных мусульманских общинах Лондона, ничего не думала о турках в Германии, пока однажды не возникла шумиха насчет какой-то беллетристики. Экраны телевизоров показывали Англию, Йоркшир, но вопреки всякой логике соответствия действия месту, бесноватая улюлюкающая толпа бросала в огонь книги, а голос за кадром пояснял, что проводится акция по уничтожению сочинения некоего Рушди, уличенного в богохульстве.

Уже с комментариями Жан-Батиста Регина поняла, наконец, что тегеранский религиозный лидер аятолла Хомейни издал фетву – закон для всех мусульман мира – приговорившую автора безбожной книги к смерти.

Он не имел права так делать, задумавшись, добавил Жан-Батист: Европа – не территория ислама! А, надо заметить, в подобных вопросах Жан-Батист разбирался.

Ровно на следующий день, а это была середина февраля, советские войска перешли обратным маршем мост на границе с Афганистаном. Закончилась последняя бесславная война России на чужой земле. Россия, так долго уже не называвшаяся собственным именем, казалось, готовилась возвращаться к себе. Но никому уже не было до этого дела.

Подобно старой тетушке Жан-Батиста в ее доме на Лазурном берегу, дряхлеющая аристократка Европа уже мало интересовалась беспорядками, происходящими вне родных стен. Ревниво озабоченная точностью исполнения обязанностей бедной компаньонкой-сиделкой, а еще более – ее молодостью и красотой, она не желала замечать очевидного: в ее доме иная жизнь непреодолимым законом времени уже вступала в свои права. После пышных и скорых уже похорон наследство ее будет поделено жадными и веселыми непрямыми наследниками, его материальная часть пойдет на устроение их интересов, а всякий хлам, которым сочтут черно-белые фото, коробочку с письмами и засушенным цветком между страниц безжалостно выбросят. Красавица выйдет замуж или как-то иначе, по-своему, устроит свою судьбу и навсегда забудет «благодетельницу», за которой выносила ночной горшок и чистила вставную челюсть.

- Что ж, – улыбнулся Жан-Батист, заметив тревогу на лице жены. – К Сент-Эсташ и Сакре Кер они со временем смогут пристроить минареты. Как думаешь, они согласятся оставить нам Нотр Дам, хотя бы в качестве музея?

***

- Мамуля! Я вина французского купил, давай выпьем? – объявил Максим с порога, доставая бутылку.

В кухоньке было тепло, печка прогрела. Мама нажарила картошки с домашней колбасой, нарезала помидоры, открыла банку огурцов.

- Подойдет? Чем его закусывают?

- Его не закусывают, мамочка. Им запивают.

- Кислое, – отпила мама – Дорогое?

- Среднее.

- Хочешь, я наливочку достану?

- Потом, потом. Ты попробуй сначала.

Мама уселась напротив, подперев рукой щеку.

- Три дня в одной рубашке ходишь.

- Я постирал, ма. У Тамары машинка с сушкой. Можно не гладить.

- Погладить все равно лучше. Может, грибочки открыть? Хлеба еще?

- Сиди, ма. Не надо ничего. Давай, поговорим. Расскажи, как ты тут. Скучаешь?

- С соседкой познакомилась, с Галиной Матвеевной. Да, я говорила тебе уже. Не скучаю, но и рассказать нечего. Полочку, вон, прибила.

- Мамуль, ну, полочку я мог бы и сам, зачем ты?

- Отдыхай, ты и так устаешь. Что у тебя там на работе?

- Что там может быть, нормально все. Не переживай.

- Как не переживать? Мне не о ком больше. Ночью уезжаешь, ночью приезжаешь. Забегался совсем. Похудел.

- Завтра высплюсь. Наливай, посидим подольше. Я соскучился.

- Тогда, я наливочки, лучше! – мама достала из шкафчика бутылочку и налила себе. – Давай! За тебя, сыночка!

- За тебя, мамочка! Ты у меня – самая золотая, я столько лет по тебе скучал. А теперь мы всегда вместе будем, за тебя!

Мама выпила и налила себе снова.

- Что тебе со мной всегда быть? Тебе девушку надо найти, жениться. А мне бы – внуков. Вот так было бы хорошо.

- Может, напьемся, ма?

- Думаешь? – мама заулыбалась. – А – давай! Раз не рано вставать…

Они «чокнулись», Максим предупредил, чтобы до дна!

- Мам? А почему ты замуж не вышла?

- Ой, сына, разве такое спрашивают у матери?! Такое не объяснишь.

- А ты попробуй. Я пойму, я взрослый.

Она задумалась. Давно уже взрослый. Ее сыну уже почти тридцать. Так много лет прошло с того дня, когда молодой красивый капитан с семьей прибыл к месту прохождения службы в городок из нескольких домов, которого никогда не было и не будет на карте Казахстана. Подруги-связистки бегали посмотреть на него, а потом шушукались: мол, а жена – так себе, ничего особенного. И ей рассказывали, что, прям – Оцеола, Гойко Митич, и глаза как у Риши Капура! Не знали – она увидела его первой, еще на станции. И даже разговаривала. У нее он спросил, как найти комендатуру. А она, позор какой, номера корпусов перепутала.

- Ты-то поймешь. Да, может, я не объясню. Так вышло.

- Мне знакомая одна говорит недавно: с мужем лучше. У нее муж – пьянчуга, никакой! Представляешь, а ей – лучше! Не врет, правда! Представляешь?

- Чего ж не представлять? Понятно.

- Что – понятно?

- Что ей лучше.

- И, что – все так?

- Многие так, сыночка.

- А ты?

- А я – не так. Ты не подумай, твой отец не пил.

- Знаю, я же не про него. А потом? Почему потом не вышла?

- Не особенно-то брали. Говоришь – взрослый. В те-то годы с ребенком!

- Все из-за меня, получается?

- Нет, ну, что ты! Из-за меня самой. Сначала еще долго не нравился никто. Потом годы ушли.

- Так никто ни разу и не понравился?

- Понравился один. Не получилось у нас с ним. Как-то, сначала получалось, вроде, но не получилось. Он бестолковый был. Голова – не для дела. Песни он пел красиво. Особенно украинские. Ту, что твой отец любил. «Нич яка мисячна, зоряна, ясная…» – затянула мама.

- «Выдно, хочь голки збирай…» – подхватил Максим.

Ночь за окном была темной, хоть глаз выколи – ни месяца, ни звезд. Светились редкие окна соседней пятиэтажки и доносился из тишины едва различимый стук поездов с железнодорожной платформы.

Мама пела негромко и разливисто. Максим старался подпевать тихонько, не заглушая ее красивый голос. Когда они допели и рассмеялись, налил снова.

- Что за знакомая? С мужем-пьяницей?

- На работе. Ты что подумала?

- Ничего не подумала. Спрашиваю. Ты молчком все, а я знаю, что у тебя девушка есть, Тамара сказала. Правда? Есть?

- Есть.

- Ну?

- Ну, есть.

- Познакомишь когда?

- Познакомлю. Не торопись.

- Расскажи хоть?

- Ее зовут Надя. Она очень хороший человек. Учится в институте, на втором курсе. В транспортном. На экономиста. Не знаю, что еще рассказать?

- Молоденькая?

- Девятнадцать лет

- Молоденькая. Девять лет, значит, – прикинула мама разницу. – Ну, это ничего, не страшно.

- Не страшно. Все – не страшно. Но что-то – страшно.

Мама насторожилась.

- Ты бы рассказал мне все, сыночка? Что не так?

- Все так. С ней все так. А «не так», может – со мной. Не знаю я, что рассказывать. Пока не знаю, мама. Разберусь и расскажу. Обязательно. Потом.

Она не стала расспрашивать. Понимала, что не все можно рассказать. Нет, Максим про отца, в общем-то, все знал. Все, что и другие знали – мама покойная, сестры.

Как уговаривали ее тогда не рожать! И он уговаривал. Плакал. Что ты делаешь, со своей жизнью, Катя, говорил! Что я с тобой сделал!..

***

Ничего не могла поделать с собой Регина, чтоб эту старуху, Наталью Андреевну, забыть. Да и просьба сентженевьевских обитателей казалась ей лишь формально исполненной одним простым посещением. Тремя неделями позже Регина собралась с мыслями и отправилась к Наталье Андреевне с повторным визитом, накупив по дороге всякой красиво упакованной еды и сластей к чаю.

Наталья Андреевна узнала новую знакомую и обрадовалась ей. Из гостинцев сразу выбрала зефир. На остальное глядя, задумчиво сказала:

- До революции не такие были коробки. С ленточками. Папа покупал у Елисеева на Невском рахат-лукум. А мама считала, что нужно жить скромно и не баловать детей сладким.

- Вы, разве, из Питера? – только сейчас, услышав про Невский, сообразила Регина.

- Да. Из Питера. Мы жили на Каменоостровском, там, где балерина Кшесинская построила себе дом. У нас была большая квартира, а сколько комнат – не помню, я тогда их не считала. Правнуку, вот, стала рассказывать, говорит: бабуля, не сочиняй. Думает, наверно, я из ума выжила. А я все помню. Комнату свою, шторы панбархатные. Двери были во-от такие! (Она показала рукой в потолок.) Помню кухню большую с печами посредине и трубой сверху, а рядом – холодную кладовую. Для продуктов. Мама пугала, что накажет за непослушание и туда запрет. А ты бывала в Ленинграде после войны?

- Бывала, – Регина снова удивилась и не решила, стоит ли объяснять, что до войны она никак в Ленинграде бывать не могла – не родилась еще. Во второю очередь она подумала, что не вполне уверена, какую войну имеет в виду Наталья Андреевна.

- Что же, осталось там что-нибудь?

- Осталось. Все осталось. И дом Кшесинской тоже.

Наталья Андреевна задумалась

- А я все думала раньше: как это большевики его, Питер, весь не разрушили совсем? Нельзя же было оставлять, чтоб напоминал?

- А вы… Вы ни разу не были там? Ни разу после… после Крыма?

Старуха отрицательно покачала головой.

- Сначала Соломон привез меня в Екатеринослав. А оттуда – в Москву. Нам две комнаты дали на Садовой, потом квартиру хорошую на Красной Пресне, там, где Трехгорная фабрика. Соломон домовитый был, хозяйственный. Не любил, когда в доме казарма голая, как у многих. Ковры у нас были, два кожаных дивана. Все он где-то доставал. Шелковые отрезы мне покупал на платья, панбархат, атлас. Ты, говорил, у меня будешь не хуже царицы! Ревновал как бешеный, а, все равно, любил, когда на меня заглядывались, соловел даже от удовольствия. Тогда как было: детей уложим, сами – в гости. Или – к нам полон дом. Пока Надя еще была жива, в Москве весело жили.

- Какая Надя? – спросила Регина, почти уже догадавшись.

- Надя Аллилуева.

Ну, точно. Еще – не легче.

- А где находилась ваша квартира в Питере? Вы адрес помните?

Наталья Андреевна безразлично мотнула головой, мол, нет.

- Я маленькая была. Мама умерла перед самой войной. А папа ушел воевать. Он прежде не военным был, но, говорил, что Еленевы всегда служили царю и отечеству, в трудные времена – с оружием в руках. А меня тетка на Волгу увезла, в Самару. Тетка тоже потом умерла. В Гражданскую. Тогда я уже была при папе. Вот, Дон помню. Таганрог. Недолго мы там стояли, а запомнила. Холодно очень было. И вода плохая, ее развозили в бочках, так она скверно пахла. Потом уже – Крым.

- В вашей питерской квартире теперь, конечно, коммуналка, – сказала Регина, задумавшись уже о своем.

- Она и не наша была. Доходный дом. Наши имения были в Самарской губернии.

- Наталья Андреевна, а не осталось у вас чего-нибудь памятного? Фотография, может, или письмо, вещь какая-нибудь..?

- Фотографии есть. Там, в комнате. Всей семьей на Кавказе в тридцать четвертом, Соломон с Якиром и Ворошиловым, мы с ним, с Молотовым и с Полиной. Еще детские и мой портрет небольшой, что в чемодан поместился. Вещей не осталось. Наш дом разбомбили. Мы с Гешкой вернулись из эвакуации – ровное место там. Ничего. Знаешь, мы когда в эвакуацию отправлялись, в сорок первом, суматоха, бежим… Я с баулом, Гешка с узлами, а там случилось что-то – не пойму, а люди все навстречу стеной давят и крик!.. Я Гешку свободной рукой тащу – сил нет, не опоздать бы. Прорываемся, и вдруг он как заорет!.. Тут только я перед собой глянула: дым, вагон разбитый – бомба попала, и люди убитые лежат. Кто целый, а кто – кусками. Мясо розовое оторванное, пол головы… Кровь. Гешка мой с тех пор никогда мяса не ел. Володя после фронта смеялся над ним. Телячьи, говорил, нежности.

Ничего не получалось. Кажется, вся память Натальи Андреевны осталась в тридцатых-сороковых и не пересекала в обратном направлении Перекопа. Никто она теперь несчастному сыну есаула Семилетова, никем не приходится его семье и нечего сообщать. Безымянный умерший в начале прошлого века ребенок никого ни с кем не связал, оставив пустоту на месте забытой любви.

Зря страдал есаул. Утерянная невестка его бытовала себе в благополучном браке с совсем чужим и чуждым человеком. Радовалась и страдала, рожала детей, гостей пирогами кормила на кожаных диванах. Смеялась их скабрезным шуткам. Танцевала с кем-то в шелковых платьях. Потом оплакивала мужа-еврея. Потом, как все, переживала войну, сына ждала, боясь похоронки. И ни дня за все годы не была той Наташей, дочерью полковника, которую помнил и искал есаул. Но обязательство оставалось, и что-то нужно было предпринять, что-то сделать такое, что порадовало бы старика Семилетова, чем-то связать обрывки прошлых жизней, обналичить смысл.

- А из дореволюционной жизни, Наталья Андреевна? Ничего не осталось? Хоть крестик нательный? Или иконка?

Наталья Андреевна покачала головой.

- Иконка! Смеешься? Голая я из лазарета вышла. Как родилась. А ты, что же, в Бога веруешь? Молодая же, странно. Ну да, вот же и крестик на тебе. Конечно, оно бы неплохо, если бы Он был. Как думаешь, а?.. Только, что же, Ему тогда не страшно на нас смотреть?

В третий раз, словно закидывая невод без особой надежды, как старик из сказки, Регина приехала в Тулу через неделю. Дверь открыл юноша лет пятнадцати и на ее вопрос ответил сразу:

- А Наталья Андреевна умерла…