Майские праздники

Когда Иосиф Ортенберг, по прозвищу “И.О.”, наконец разлюбил Лику, то женился на своей жене. В ЗАГС пошли родители и сын – в белой рубашке, брючках и с букетом розовых цветов. Неулыбчивый мальчик смотрел вокруг еврейскими глазами и праздника не понимал. Мальчик был точной копией отца, бледные гены его мамы без следа потонули в древней породе. Невеста-мама Аня и в двадцать лет не считалась хорошенькой, в тридцать пять ее оставалось только пожалеть. Голубое платье, свежесшитое к событию из чего-то давно лежавшего (название этой ткани всеми забылось) и ее неудачно взбитая из жидких химических волос прическа наводили служительницу Гименея на мысль об отчаянии как цементе брачных уз. Другой причины на ней жениться посторонним было не угадать. Между тем, Ио, хотя и был поэт, знойных женщин никогда не любил. И если в самом начале их знакомства Аня могла бы ему чем-то понравиться, то только своей безжизненностью. Она была выпущенной детдомовкой и голодала. Потом, хоть она так и не научилась есть досыта, все-таки растолстела. Расплылась. Могла понравиться, если бы он нашел повод обратить на нее внимание. А после отпала необходимость. Когда он узнал о ее беременности, то привел в дом своих родителей и оставил там жить. А сам ушел скитаться по друзьям и по жизни.

Но все это случилось позже, когда Ио закончил дважды бросаемый истфак и отслужил школьное распределение, а родители получили трехкомнатную квартиру в новостройках Соткино и покинули двор дома номер сорок пять по Шевченковской улице, где родился отец Иосифа, откуда ушел он на фронт, простившись навсегда с родителями и сестренкой, и куда вернулся с женой, которой возвращаться было вовсе некуда, и где прожил Ио от рождения двадцать восемь лет. Привыкший к старым кварталам и высоким протекшим потолкам, Ио в многоэтажных пустырях не прижился. И потому с радостью вернулся в знакомые, пусть чужие, дворы. А в том дворе, в который он больше никогда не входил, давно и всю жизнь его любила девочка Ира, внучка соседки тети Веры-подпольщицы. И ему казалось, что и он ее любил, легко и легкомысленно, и, может быть, даже сильнее прочих других. Пока однажды на трамвайной остановке он не увидел девушку, за которой побежал как дурак.

Из двора дома номер сорок пять по Шевченковской улице постепенно источилась жизнь. Постепенно, как столетний отсыревший кирпич перестал сохранять тепло. И то, и другое лучше всех чувствовала Рахиль Самойловна, которая последние годы боялась снимать пальто до самого лета, а ноги сразу после зимних сапог прятала в войлочные ботиночки с замочком впереди, известного фасона “Прощай, молодость”, сменяя их на туфли только в случаях выхода и торжеств. Словами Рахиль Самойловна могла объяснить себе, что истощение жизни и тепла, видимо, кажется ей по причине возраста. Во дворе все так же жили люди, а молодежь гуляла по улицам в летних платьях, не покрываясь гусиной кожей от холода. Но память, сохранившая теплые майские праздники многих послевоенных лет и залитые солнцем картинки минувшей жизни двора, не поддавалась простым объяснениям. Майские праздники, кажется, только что, но внезапно, вдруг, перестали быть общим счастьем и превратились в обряд отдания долга. А люди… Прежние люди были постоянными обитателями, их души материальной частью впитались в кирпич и штукатурку. А нынешние пребывали здесь временно, в ожидании лучших квартир, и не задерживались ни во дворе, ни в памяти друг друга. Сегодня Рахиль Самойловна отмечала выдающееся событие. Она собиралась в последний путь на кладбище. Никогда в жизни она бы не додумалась до такой шутки, что ей предстоит проделать его живой. По этому поводу она простояла в раздумье над туфлями, но страх застудить суставы и мучиться победил, и занывшие было от напряженного ожидания ноги с облегчением погрузились в мягкое войлочное нутро. Все-таки кладбище далеко, и там может быть сильный ветер. Она продумала маршрут и подсчитала, сколько нужно купить цветов. Сначала она зайдет к доктору, он ближе всех от входа. От него – к маме. Мама любила кремовые розы. Девятого мая и в день рождения она покупала их себе “от папы”. Саша, муж – от мамы недалеко. Потом она пойдет к дяде Пете. Оттуда – к Ирочке и тете Вере-подпольщице. Она постарается обойти всех, только бы погода не испортилась. Надо проститься со всеми. Рахиль Самойловна стала относиться к могилам как к людям, когда могил стало больше, чем любимых людей. К последней она пойдет к Тане. Она скажет ей, что больше никогда не сможет прийти, но что ее, Таню, как и маму, она увозит с собой.

У дочки тети Веры в пятьдесят пятом сынок родился и умер. И потом еще четыре года всем двором гадали: отчего снова не родит? Тема деликатная, доктор, видно, знал, да помалкивал. Решили: не сможет больше. Но к весне шестидесятого в фигуре тетьвериной дочки были замечены изменения. И в день рождения Ленина родилась девочка. Ее принесли из роддома на Майские. Соседи после демонстрации гуляли за выставленными во дворе столами. Старшие девчонки, Руся и Таня, тискали маленькую под нескромные крики подвыпивших взрослых, мол, неча вам – своих давай! А семилетнему Осе сказали: “Держи невесту!” Впрочем, тут же отобрали. Ирочка, самое выстраданное дитя сорок пятого двора по Шевченковской, сразу же стала общей любимицей, так что даже излишняя партийная идейность тетки Веры перестала соседей раздражать. Ирочка поначалу болела не больше других детей, но из каждой болезни выбиралась с трудом. Будто организм ее устал сопротивляться трудностям бытия еще до рождения. Русские женщины во дворе говорили: “Крестили бы, чем умничать, партийные!” Еврейки ничего не говорили. Доктор Марк Яковлевич, который обычно рассеивал страхи молодых мамаш, утверждая, что дети гораздо более здоровы и живучи, чем это на первый взгляд кажется, тоже молчал. Соседки и их дети любили с Иришкой возиться, между делом обучая буквам и цифрам. А безногий дядя Петя позволял нажимать клавиши аккордеона. А Оське потом так надоели с этой “невестой”, что, лет пятнадцати, он на дядю Петю чертыхнулся, за что получил от отца по физиономии первый и последний раз в жизни, но очень больно. Когда же пионерский галстук перестал быть постоянным атрибутом Ириной школьной формы, Ио не без удовольствия отметил, что “невеста” – ничего себе, симпатичная. Правда, жиденькие косички никак ее не украшали. И в шестнадцать лет Ира сделала себе чудную короткую стрижку, отчего не просто повзрослела, а даже как-то особенно “засветилась” серебристо-серым сочетанием ясных глаз и легких пепельных прядей. Когда он увидел это в первый раз, то сказал ей: “Привет, невеста!” И был, ей-богу, рад, что он тут не какой-то посторонний, встречный-поперечный двадцатитрехлетний прохожий, а законный “жених”!

Через год Ира заканчивала школу и готовилась поступать. Когда Ио вернулся из Крымской экспедиции, от археологов, легкий ветерок любовных историй вовсю насвистывал в его голове неопределенные, но очень приятные мотивы. Все обнаженные ранней жарой и модой-мини женские ноги, руки и плечи на улицах города принадлежали ему и его нескромному воображению. Ира сидела во дворе с учебником, и живая тень от неприлично-сладко пахнущей липы гладила светлый шелк ее открытой кожи. Ио остановился смотреть. Она, кажется, что-то сказала и смущенно улыбалась ему. – Ты похожа на ручеек. Смотри-ка, а я, дурак, не знал, что у тебя хрустальные глаза!.. Он был в ударе весь этот день. Она улыбалась, опуская пепельные ресницы, потом хохотала, потом уже всхлипывала, устав от смеха. Окружающие, считавшие этих двоих чем-то вроде брата и сестры, ни малейшего внимания не обратили на охотничий смысл Оськиного взгляда, блуждавшего по Ириным коленкам. – Тебе уже звонят со вчерашнего утра! – сказала ему мама, подавая листочек со списком женских имен. Наутро, едва проснувшись от телефонного перезвона, он уже назначал встречи, а вспомнив свое вчерашнее наваждение, сплюнул через плечо: с ума сошел! Связался черт с младенцем! Увы, не все женщины напоминали ему о любви, некоторые – о ее естественных последствиях. С тех пор Ио нечто такое замечал в Ириных глазах, отчего непременно бодреньким голосом говорил ей: “Привет, невеста!”, и с сожалением понимал, что выходило фальшиво.

Волшебную девушку с той трамвайной остановки звали Гликерия Листова, для нормальности – Лика. Она жила на улице Ленина, на втором этаже, над магазином “Косметика”, куда Иосиф без разрешения проводил ее, нагло навязавшись в собеседники. Беседа при тщетных усилиях получилась монологом: Лика молчала или отвечала “да-нет” и у дверей попрощалась. Это случилось пятнадцатого июня семьдесят восьмого года. К этому дню в жизни Ио накопилось с десяток замечательных женщин, ради которых он был готов на все, кроме женитьбы. Случайных дурочек он забывал после первого близкого знакомства, но настоящих душевных женщин не покидал никогда. Это было бы для него так же неестественно, как похоронить живого человека. Он заботился о них как мог, а они вязали ему свитера и шарфы, и оставляли у себя ночевать, если были одиноки. Молодые девушки в него тоже влюблялись, особенно после того, как он брал в руки гитару. Но, поскольку молодость не способна к нужной степени самопожертвования, Ио не мог общаться с ними на равных. Привыкнув к своим тридцати- и более-летним несчастливым наташкам и люськам, Ио стал считать себя в одной с ними категории. И только из-за Лики вспомнил, что ему всего-ничего – двадцать пять лет, и он молод скорее, чем стар. И разбитые судьбы, родные его поэтической больной душе, вдруг показались ему скучными серыми холстинами рядом с существующим шелковым праздником бытия. Он захотел быть счастливым, и Лика имела к этому самое прямое отношение. Ио радостно расстался со всем никчемным жизненным опытом. Не задумываясь о том, почему страдать ходят к старым подругам, а радоваться к веселым друзьям, постояв у дома, целиком пахнущего дорогими французскими духами, Ио двинулся, прикупив по пути бутылку наиприличнейшего двухрублевого вина, к ювелиру Сене, счастливо улыбаясь обаятельным прохожим.

Ювелир Сеня устал работать по “встречным планам” лет двадцать назад и имел сложную репутацию необязательного гения и мецената. В его хитрых денежных тонкостях Ио не разбирался, но знал, что у Сени всегда откуда-то есть деньги, по необходимости пользовался его финансовой поддержкой и ценил чрезвычайно высоко Сенину поэтическую болтовню и тонкий вкус к художественному слову. У Сени имелось бессчетное количество историй про заезжих знаменитостей, по сюжету похожих одна на другую. Сегодняшних друзей он угощал рассказом о некогда состоявшемся визите Марка Бернеса с уважаемой мамашей. Мамаша внимательно выбирали себе в подарок от сына кольцо весом побольше из этих невозможных штамповок, что покупает всякая необразованная шушера. И тогда Сеня предложил ей свои экземпляры, которые, по правде, вообще невозможно продавать, потому что нет столько денег, сколько они должны стоить. Мамаша выбрали самый толстый браслет, который Сеня, конечно, уступил, но, конечно, они с Бернесом, который “вот здесь вот прямо стоял, где ты сидишь”, друг друга поняли, что самый уникальный шедевр был такой тоненький браслет из серебра с бирюзой (“Увы, мы не в Амстердаме!”). И Бернес, которого мамаша почему-то называли Фимой, понимающе качал головой, мол, а что делать? И тогда Сеня этот свой лучший браслет им подарил. – …Чтоб я так жил, как это чистая правда! Потом Сеня разочарованно вздохнул и забурчал себе под нос, не поднимая глаз: – Эхе-хе, это я бы еще посмотрел, кто бы сейчас был Фаберже, если бы у меня были такие же возможности! Нет, конечно, я понимаю, что царизм угнетал всех трудящихся и евреев даже еще больше, но работать он никому не мешал… Этим сетованием заканчивались абсолютно все Сенины истории, как сказки Шехерезады, но никто, разумеется, ему об этом не напоминал. – Ты прав, Сеня, – радостно поддержал Ио, разбулькивая винище по стаканам. – Никакой пощады Временному правительству! – Ося, не привыкай произносить опасные вещи! – приструнил Сеня. – Не ты один умный, всегда найдется кому тебя правильно понять. – Давай выпьем за женщин, Сеня, – миролюбиво согласился Ио. – От них вся радость жизни! – О, это – сложный вопрос! Но в твои годы я тоже так заблуждался. Сеня опрокинул вино в рот и смачно вытер губы ладонью. – Хотя, между прочим, я должен сказать, что есть такие руки, для которых стоит гениально работать! Что там ни говори и на какой панбархат не положь в музее всю эту красоту, но кольцам нужны благородные пальцы, а браслетам – тонкие запястья! Это – да! Сеня медленно почухал пятерней живот под рубашкой, что должно было означать крайнюю степень концентрации мысли в его пролысевшей голове и что он еще будет продолжать философствовать. – И я еще вам скажу: для наилучшего эффекта должны быть не только тонкие запястья, но и тонкие лодыжки, идеальная талия и хорошая длинная шея. И еще кое-что в голове, чтоб она знала, как со всем этим богатством нужно красиво ходить и сидеть. Таких женщин, насколько я знаю, даже гораздо еще меньше, чем стоящих браслетов… Тем более – браслеты остаются, а женщины уходят. – Куда? – запутался Ио. – В прошлое, – подытожил Сеня и пошел поискать не начатое или хотя бы недопитое продолжение повода для дальнейшей задушевности разговора.

Поскольку Сеня жил как работал, а работал как жил – запойно, то давно догадался совместить эти два занятия и фигурально, и территориально. Тем более, что две добытые им в процессе жизни квартиры достались двум его бывшим семьям, а сам Сеня обосновался в мастерской полностью и на работу больше никогда уже не ходил, так как с нее никуда не возвращался, соблюдая, таким образом, полное единство места действия. В загашниках мастерской, кроме разного хлама, который Сеня по-плюшкински не любил выбрасывать, имелась слегка покореженная раскладушка. Основным правом на нее по договоренности обладал Ио. Подвешенный в ночи на ненадежном брезенте между дырявым полом и горбатым потолком, Ио создал на ней до сих пор самые лучшие свои творения. И не было повода усомниться в продолжении творческого роста тем же способом. С грузинским алкоголем в крови, пустотой в желудке и волнующим образом Лики в душе, Ио взлетал всю ночь, подскакивал, ходил по комнате и составлял строчки в ритме Сениного храпа. Обычно он не записывал ночные порывы, все подолгу, по многу раз перемешивалось, переставлялось и окончательно складывалось только утром, после сна. Главным образом он улавливал обрывки фраз и фразы, нерифмованные и пока выбивающиеся из ритма, которые нанизывались на его вопиющую немоту, и основным признаком попадания служило постепенное успокоение, с которым уже возможно было заснуть. “Лика! Укол фиолетового луча! Слизь организменной утробы высохла так, что каждый вдох дается с треском и скрежетом. По пересохшим сосудам до пальцев и волос растеклась горячая плазма. Ее выдыхают ноздри и ею заражается пыль и летучие запахи. Лика! Проросшая изнутри, взорвется коварная молния в обманчивом образе шара. Взорвется, чтоб выброшенным ломаным лучом чуть-чуть не дотянуться до тебя”. Утомившись от яркого света жаркой луны, Ио свернулся на раненой раскладушке вниз лицом и заснул.

Утром он схватил листок и неудобно короткий карандаш, стал быстро записывать, непрерывно черкая, и спел Сене новую песню, даже не подстроив прилично гитару. – Эхе-хе,– вздохнул Сеня, – плохая песня. Такое пишут сопливые пацаны, а не настоящие поэты. Ио огорчился. Впервые Сеня отозвался так нелестно. – Я ничего не понял, кроме, что ты влюбился. Да? Я думал, ты знаешь, что если ты пока не Пушкин и влюбился, про это не надо сочинять стихов, а надо идти и любить. И кто эта сильфида, если, конечно, мне есть до этого дело? Нет, я хочу сказать: и чем это она так отличается от других, от которых тебя не тянуло на глупости? Ио сообщил нехотя (потому что, действительно, никакого дела не должно быть Сене до той, о которой, как оказалось, написана плохая песня, а ведь еще и не факт, что она плохая, потому что это пока только личное мнение Сени, но все равно обидно), что “сильфиду” зовут Лика и добавил к этому все, что сам о ней знал. Сеня долго молчал, совершая некие действия, якобы по наведению порядка на рабочем столе. – Я ее знаю. Если так можно сказать, потому что я могу вспомнить только рыжую карапузиху в коляске и с соской. Но если она пошла в свою маму, то должен получиться хороший экземпляр. Скажи, она вся такая тонкая как шило и как будто может поломаться в любом месте? Ио закивал, несколько даже подавшись вперед. – Между прочим, ее прабабушка была жутко знаменитая пианистка, про нее даже есть в энциклопедии. А ее мама – это вообще отдельная история. Ну и, конечно, там нет никакой приличной груди и ни задницы, это обидно. Но там есть порода! – я тебя понимаю. Сеня сел, обстоятельно и со смыслом, как присаживаются перед дальней дорогой. Через некоторое время он встал с приготовленными словами: – Не пиши больше про свою любовь стихов. Если ты мне это пообещаешь, я тебе кое-чем помогу. Сеня достал из нижнего ящика-сейфа квадратную плоскую коробочку, открыл ее и подал Ио. Это был большой серебряный браслет из числа Сениных вдохновенных шедевров с большим зеленого цвета камнем, названия которого Ио, конечно, не знал. – Между прочим, когда-то эта вещица была двумя серебряными ложечками ее прабабушки. Я купил их после войны за хлеб и масло. Подари ей. Она возьмет, а у тебя будет достойный повод. Женщины с тонкими запястьями обожают браслеты.

Рахиль Самойловна иногда с интересом и удивлениям размышляла о том, что вся ее жизнь, оказывается, прошла в какие-то жуткие времена с идиотскими названиями: “застой”, “репрессии” и еще бог весть что. Она обнаружила, что для внука относительно недавние события ее молодости не ближе и ничуть не понятнее, чем средневековье и костры инквизиции. Такое представление казалось ей несправедливым и никак не проецировалось на прожитое. А расхожая фраза про жизнь, прошедшую в страхе, вызывала жгучий протест. Какое право имели ничего не знающие люди судить так плоско и однозначно?! Кандидат физико-математических наук Рахиль Самойловна Кузнецова прожила свою жизнь не в страхе – в преодолении, в постоянной необходимости вопреки обстоятельствам себя уважать! Последнее время она ловила себя на том, что теперь в разговорах с умершей Таней она будто выстраивает некий внутренний монолог, словно желая объяснить и объясниться. Ее никто не спрашивал об этом, но она могла бы сказать. О том, что жить было всегда не страшно, а трудно. Что этот труд и эти препятствия были основой формирования человеческого достоинства и самоуважения. Таня была бы с ней согласна. Уже вспомнилось тому примеров бесспорное множество: как достойные люди всегда умели ценить друг друга по деловым качествам, как эффектно могло быть честное сказанное слово, и как эффективно – молчание, не менее честное, доказующее честь. И еще: ее поколение начинало расти с высокого фундамента – с памяти об отдавших жизни в войне, и поэтому они всегда знали, что вниз – нельзя! Безотцовщина началась позже. А они вырастали с отцами, героически погибшими. Это – не постыдная боль, это – боль гордая. Несправедливость была, конечно, была! Несправедливости было много. Но ее было видно, и все понимали ее именно как несправедливость. Поэтому папин последний орден пришел к ней, наконец. И с нею радовались все соседи. Жаль, дядя Петя не дожил. – …лет не прошло, как получила, а вывозить нельзя, ты прикинь! – это сын разговаривал в другой комнате с Игорьком, сыном кассирши из булочной. Одноклассники. Рахиль Самойловна такую дружбу уважала. Выпивают. Ничего, ребята хорошие. Прощаются. Что-то еще надо было сделать сегодня? Да-да, коробочка с землей с могил! Целлофаном запечатать… – …Срали они на нас, понимаешь?! На всех! Без всякой пятой графы! – Сказать же ей как-то надо? Ей-богу, боюсь. – Может, пропустят? Документы какие там оформить? – Я уже узнавал. Не пропустят. Надо сдавать. Да, я знал! Думал – отменили. Сволочи! Если б не она, кинул бы им в рожу эту цацку! Нашла награда героя! Подонки. – Щас! Чего ради бросаться в них родного деда орденами?! Давай бучу поднимем? – Как маленький! Какую бучу? – Не знаю. Наливай! Когда еще так посидим!.. – Ленку встретил. Представляешь? Лет десять не виделись. Веришь: рад! – Верю. Плакать, что ли? Классные у нее были сиськи! – Пей, дурак! – Слушай, а если сделать второй такой орден? Или купить? Продают же? – Глупости. Они под номерами. – Этот сдать. Теть Руся бы не заметила. – Они под номерами…

Солдаты возвращались на Шевченковскую из-за поворота с улицы Розы Люксембург. Возвращались долго, все лето, и даже еще потом. Уже были случаи чудесных “воскресений” тех, кого считали погибшими или пропавшими без вести. Это пересказывалось во всех дворах, почти каждый день. Безногий дядя Петя-гармонист, отвоевавшийся еще в сорок четвертом, подогревал надежды бывальщинами о том, “как еще случается на войне”, и по его рассказам выходило, что еще могут вернуться все. Потом женщины расходились плакать по домам. Чудеса откладывались. А живой лейтенант Лева Ортенберг вернулся к тем, кто уже не ждал его во рву за городом. Когда первого сентября все дети пошли в школу, самыми большими были первые классы. Тетрадей сначала не было, писали иногда даже на газетах. А сбоку холщовых сумок шили узкий кармашек для чернильницы-непроливашки. Только у некоторых мальчишек имелись, как особый шик, отцовские планшеты. Серые, как сапог. На длинном ремешке.

Стыдно признаться, но если о чем из прошлого и жалела Рахиль Самойловна, так это о хорошем белье и колготках, которых не пришлось поносить в молодости. Шелковым чулкам не было места в жизни порядочной девушки. Во-первых, из-за цены. А во-вторых – за ними не признавалось никакого практического смысла, кроме признака легкого поведения. Кому рассказать, как натягивала она до треска в поясе и резинках эти проклятые простые чулки и при ходьбе боялась сгибать коленки! Как воевала с мамой за право не носить рейтузы с конца третьей четверти и не раньше мая получала от них избавление. Начиная с майских, улицы городов расцветали крепдешинами, а к летнему солнцу распускались китайские зонтики с не по-нашему ярким шелком между желтыми деревянными спицами. Дворы звучали аккордами неутомимых гармонистов, на улицах пели, смеялись и громко поздравляли друг друга. Прохожие звенели медалями. Молодые девушки мечтали о яркой помаде. К ночи, когда застолье переставало быть шумным, задумчивые женщины затягивали пронзительным многоголосым хором, обратив в себя потухшие взгляды: “До тебя мне дойти не легко, а до смерти четыре шага…”

Однажды, в конце весны, в городе появилась странная женщина в соломенной шляпе с красными бумажными маками. Она бродила по улицам, мечтательно напевая непонятные мелодии, нюхала цветы и листья и иногда обращалась к прохожим, говоря: “Господь последнюю войну остановил!” – и шла себе дальше, не обращая внимания ни на кого и ни на что. Чтоб отбить у мальчишек охоту потешаться над несчастной, доктор Марк Яковлевич рассказал однажды, что история болезни этой женщины засекречена, но, между тем, она – полный кавалер ордена Славы. Позже появились подобные слухи с разными подробностями. Но доктор, скорее всего, тогда правду сказал.

Две комнаты в коммуналке над магазином “Косметика” с мебелью в стиле “модерн”, ранее занимавшей весь этаж, над роялем портрет пианистки Гликерии Аспази – рыжеволосой женщины с мощным лицом Бетховена, по необходимости – некоторое число покорных обожателей, немного слов и отсутствие интереса к окружающим – кажется, это все, из чего состояла Лика. В первые дни он был уверен в себе, потом притворялся, что уверен все так же. Его даже не прогоняли. Тем больше он чувствовал себя подлым плебеем и готов был возненавидеть двенадцать поколений своих предков. Браслет был принят как должное. Два букета, десяток комплиментов и одно признание в любви Лика считала разумной ежедневной нормой и на большее претензий не имела. Она даже не была высокомерной. Она была одинаково равнодушно-приветлива со всеми, но пребывала в иной плоскости. Дрессированные самцы, поочередно отплясывающие перед ней нечто брачно-ритуальное, просто на время забывали о невозможности межвидового скрещивания. Все это Ио думал о ней ежедневно, но разум не помогал избавиться от желания. Оставалось утешаться способностью смеяться над собой. Однажды акции его резко возросли. Один из гостей, услышав его фамилию, бросился заглядывать в глаза и трясти руку со словами: “Ио Ортенберг?! Неужели Вы – тот самый Ио Ортенберг, который “Зеленые береты” Македонского” и “Отважный Сигурд”?!.” Гость знал с десяток песен Ио, которые, как выяснилось, уже пели археологи по всей стране. Ресницы Лики поднялись выше обычного и так она смотрела на Ио минуты по три несколько раз за вечер. Успокойся, говорил он себе, тебе всего лишь светит перевод из людской в лакейскую. И ведь, не пожелай она в тот раз слушать его песен, возможно, его неутоленное чувство само пошло бы на спад. Но его приблизили. И он приблизился. Настолько, что узнал, как она обкусывает ногти на мизинцах, и что любит творог со сметаной и молочные пенки. Настолько, что она стала с ним разговаривать, вызывать к себе телефонным звонком, просиживать вечера с ним наедине. Настолько, что стал называть ее Лукерьей. Многое были уверены в том, чего так и не произошло. Он даже не знал, могло ли? Он сам не мог.

Женщины, которые отдавались ему как бы по давно заведенному порядку, ничего не помогали Ио понять о своих мужских достоинствах. Все эти душевные шлюхи, старые подружки, официантки и продавщицы, оказывается, напрочь отучили его добиваться других. – Как? – спрашивал он у одной. – Как мне сделать это, если я люблю ее? – Да, очень просто: возьми и сделай! – Но как? А если..? – Ну, и черт с ней тогда! И хотя относительно “черт с ней” Ио согласен не был, но решился. Он не уходил, когда они остались одни и уже было пора. И не спрашивал разрешения остаться, чтоб не получить отказа. Она сидела в углу дивана, поджав колени. И поза, и не включенный до сих пор свет что-то напомнили ему уже много раз происходившее именно так, и он поддался условному ходу, как подсказке. Он стал гладить ее волосы, соскальзывая ладонью на щеку и висок. Лика не двигалась. Шея и плечи ее безвольно ослабли под его руками, а дрогнувший острый локоть выстрелил в его мгновенно набухшие вены горячей струей. На секунду покраснело в глазах, и пальцы сами потекли к ее ногам, а оттуда вверх, когда она закричала: “Нет! Ты что?!.” Ио замер и задержал дыхание. Пальцы его сжались на ее бедре. – Я люблю тебя! – Мне больно! – Лика!.. – Отпусти! Если бы в этот момент она попыталась его оттолкнуть… А она заслонилась. Сжалась сама, закрыв лицо руками.

– Сеня! Я ей противен? – выдавил из себя Ио ужасную догадку в конце второй бутылки. – Женщины, которых мы любим, чтоб ты знал, даны нам, чтоб мы их любили. А те, которые любят нас – чтоб любили нас. Только не надо путать! – Но я ее хочу! Сеня дернулся и скривился. – Ты не понимаешь? Я хочу именно ее! – Не кричи! Я понимаю! Ты хочешь ее перестать хотеть! Ио громко икнул и моргнул двумя глазами. – Слушай, а у ее прабабушки что-то было, кажется, с Рубинштейном, – сказал он зачем-то, глупо улыбаясь. – Ты сам видел, или тебе Рубинштейн сказал? – Что мне делать, Сеня? – Тебе? Спать ложиться. – Нет, вообще? – Вообще? Я думаю, что в твоем уже возрасте, так уже пора научиться никогда не называть имена женщин вслух.

Внук третий месяц посещал занятия в “Сохнуте”, а из обычной школы его документы уже забрали, и Рахиль Самойловна, в принципе признавшая необходимость подготовки к отъезду, раз уж так решилось, собралась, наконец, проверить, чему там ребенка научили. Поскольку сама Рахиль Самойловна, единственная в семье, на курсы языка не записалась, то нашла нелишним хоть кое-что заодно узнать. Но память уже перестала быть цепкой, новые слова просочились сквозь нее как вода в песке. Она смогла понять только, что у внука способностей хватит не на одну математику. Воздержавшись от оценок в незнакомом предмете, Рахиль Самойловна попросила внука перейти к истории, наивно полагая, что на родном языке она не окажется столь беспомощным экзаменатором. Ничего подобного! История оказалась Торой, и, похоже, этим образование ребенка исчерпывалось. Безобразие, в конце учебного года мальчик не посещает школу уже две недели, а родители и в ус не дуют! – Ладно. Это все? Какие еще есть уроки? – Еще реб Шмоэль рассказывает, как жить еврейской жизнью. Рахиль Самойловна опешила. – Это что за способ? – Как народу избранному. Внук посмотрел в ошеломленное бабушкино лицо и сделал для себя неожиданное открытие: до сих пор все, чему учили одни взрослые, всегда находилось в полном соответствии с пониманием других взрослых. А теперь оказывалось, что он получал некое знание, которого начисто нет в опыте его ученой бабушки. И ее неведение в еще не освоенных им самим вопросах его испугало. Будто ему предложили отныне нести ответственность за ее незнание в том, до чего он сам еще не дошел и в чем теперь должен разбираться самостоятельно и без подсказок. Рахиль Самойловна ощущала нечто похожее, но кроме уверенности в своей правоте, она еще и не собиралась признавать бесполезность личного опыта. – Не говори глупостей! Люди должны жить по-человечески! Разве вас не учат там, что все люди равны?! – Ба, ты просто не знаешь! До остальных людей, неевреев, реб Шмоэль говорит, Богу нет никакого дела. По правде сказать, до бога не было никакого дела Рахиль Самойловне, но раз уж пошел такой разговор, она согласилась принять модный тезис о его существовании за исходное данное. – Но тогда, мой дорогой, получается, что для одних людей Бог есть, а для других, причем – для большинства, его нет? Так он есть, или его нет? Бабушка Рахиль Самойловна верила в логику. – Полагаю, если он существует, то до кого ему есть дело, а до кого нет, он разберется без твоего раввина. Я надеюсь, этот господин с Богом лично не знаком и не состоит у него в советниках? Довольная собой, Рахиль Самойловна встала с кресла, давая понять, что дискуссия окончена с ее неоспоримым преимуществом. – Лучше займись, дружок, математикой: в страну, где ты собираешься жить, уехало очень много умных людей.

Даже перед отъездом Рахиль Самойловна в синагогу демонстративно не пошла. Она решила пока отложить знакомство с богом, тем более – имеющим национальные предрассудки. Закрыв за собой дверь с табличкой “Сохнут”, она прошла по коридору новой еврейской школы и остановилась у стенда “Наши праздники”. Даты в центральной колонке не напоминали ей ни о чем. Справа красовались загадочные значки иврита. Левая колонка мелким шрифтом поясняла по-русски: “Йом Кипур… Пурим… Рош Гашана…” “4 мая”, – нашли ее глаза. Четвертое мая. “День Независимости государства Израиль”. “Но никогда больше не будет холодно. Не будет мрачных, коротких зимних дней. Только весна и лето, лето и весна…”

Иришка со второго курса мучилась какой-то научной дурью, для чего просила Ио давать ей транскрипции всяких слов на известных ему языках. – Вот голова у человека! Как ты их запоминаешь? Знаешь, а я записалась на кафедре французского на курсы по методу профессора Китайгородской. Ты слышал, можно за два-три месяца выучить язык! Черт! Мне так нужно, а боюсь, что тогда придется на мехмат не ходить! – Куда? Мехмат еще тебе зачем? – Понимаешь, мне надо освоить вычислительные машины… – В бухгалтеры пойдешь? Правильно, пусть тебя научат! – Ты дремучий дуралей! ЭВМ – это… – Я знаю, знаю. Шутка. – Скажи, как мне быстрее французский выучить? Неужели получится за три месяца? – Запросто! Запоминаешь каждый день по тридцать слов. Лучше – сорок. Но можно и двадцать. И повторяешь те, что запомнила вчера, позавчера, и позапозавчера. – И все? Господи, как же еще и их запоминать-то? У меня голова треснет. – Нет, не все. Через месяц берешь в библиотеке книжку Монтеня и начинаешь читать. – Почему Монтеня? – Заодно просветишься насчет философии. Но можно и Гюго. Стихи, конечно. – Правда, что ты фарси учишь? Зачем? – Так. В июне в Таджикистан еду. Иван в экспедицию берет. – Надолго? Ира забилась в угол дивана и поджала ноги. – Посмотрим. Нечего мне здесь делать. Ира хотела спросить: а как же Лика Листова? Но промолчала, потому что главным было то, что она в этот момент подумала: а как же я? Вопроса о Лике Ио в ее глазах не прочел, так как пребывал в довольно распространенном среди влюбленных заблуждении относительно тайны своей души. А остальное… Он присел рядом. – Слушай, возьми назад список, ты сможешь мне написать это на фарси? – Ира попыталась вскочить, но он удержал ее. – Смогу. Я все могу. – Не балуйся! – сказала она, убирая его руки с колен. – Я серьезен, как никогда. – Что ты делаешь?! – Мне кажется, что на словах это называется: я ласкаю твои ноги. Неплохо звучит? А впрочем – дрянь, пошло. Кстати, тебе никто не говорил, что у тебя потрясающе красивые ноги? Нет? Значит, я буду первым. – Ты уверен? – Ира оттолкнулась от Ио, отчего он сразу же наклонился над ней и расстегнул нижнюю пуговицу ее рубашки. Потом вторую и все остальные, отводя ее дрожащие пальцы. – Теперь – да. Он медленно вытащил рубашку из-под ее спины за голову, так, чтобы откинутые руки она не смогла опустить, чтобы они ей не мешали чувствовать всем телом только его прикасания. Поднимаясь вверх от маленькой белой груди, по запрокинутой шее с синими прожилками, он притронулся губами к ее напряженно-закрытому лицу. – Не бойся, невеста. Ничего не бойся, я с тобой…

Сумасшедшая женщина, прозванная Фросей Маковкой, проходя мимо однажды, подарила Ире букетик из пожухлых листьев. Событие это было двором истолковано как дурной знак. Но скоро о нем забыли. Потому что прошел слух, будто Маковку забрала милиция и водворила назад в психушку за то, что та на площади перед обкомом, остановившись у молодцеватого брежневского портрета, принялась тыкать в него пальцем, заламывать руки и кричать, то ли: “Это – он!” – то ли: “Это – ты!” Свидетелей тому с каждым днем становилось все больше, как и подробностей. Но Фрося исчезла с тех пор. Что правда – то правда.

Как издавна подобает гениям, Сеня умирал в нищете. И еще слава богу, что не всеми забытый. Незаметно, за работой и заботами, в организме его вырос рак и проточил все внутренности, не оставив возможности справится с собой. Стали слепнуть глаза. Вдобавок, обнаглевшая подагра отобрала ноги. Ио теперь заходил к Сене почти ежедневно – поговорить. Это единственное, чем мог Сеня занять остаток дней. Обычно он обрушивался на входящего Ио потоком сообщений о новостях своего бытия и размышлениями глобального характера. Ио был терпелив и внимателен, особенно имея в виду, что присутствует при уходящем навсегда, возможно – при конце эпохи. В последний день Сеня стал тих и задумчив. Он смирился со страданием и оно согласилось его отпустить. Ио с трудом подбирал темы. Сеня почти не отвечал и, наконец, сказал, что намеревался. – Ося! Возьми ключи, открой нижний ящичек и забери, что там осталось. Там сверху бумажка, что все мною подарено тебе. Своим я что нужно раздал. Главное – красная коробочка. Там серьги, колье, два браслета и четыре кольца, называется “Зимнее небо в окне”. Это никогда не продавай. Ему лет через пятьдесят будет настоящая цена. И лучше до поры не показывай никому. Чтоб ты знал: это – платина, топазы и три бриллианта. Ио достал все, о чем сказал Сеня. Открыл коробочки, и бедная Сенина пещера засияла неуместной роскошью украшений. Мерцали камни, тускло и благородно отсвечивал гладкий металл. Сенина жизнь, окончательно покидавшая тело своего хозяина, перетекала в причудливые изгибы и тонкие сплетения творений его таланта. – Сеня! – Ио понял, что ему трудно будет не заплакать, раз уж пошла такая пьянка. – Как можно такое раздавать? Я не могу взять! Почему – мне? – Я что, похож на идиота? Я и не собирался все забирать с собой! И потом, это – не тебе, это – всем. Просто так мне спокойнее будет. Ио почувствовал соленое щекотание в носу и необходимость сказать нечто значительное. Или что-то еще предложить, обозначив понимание важности происходящего. – Сеня, давай я отдам это в музей? Или в синагогу – пусть там распорядятся, ты же хотел сделать счастливыми всех евреев, а? Сеня скривился. Ему досадно было опускаться до уличения явной фальши. – Я хотел, чтоб евреи меньше страдали, это правда. Но я никогда не хотел, чтоб ОНИ одни стали счастливее всех остальных людей. Сеня сказал о евреях: “они”! – А в музеях лежит навалом подобных вещей, а моей маме ничего такого не пришлось в жизни ни разу надеть. И вот – колье есть, но никогда уже не будет маминых великолепных плеч. – А что за камень был в том браслете, который ты дал мне для Лики, помнишь? – спросил Ио, чтоб немного отойти от прощального пафоса. Ему становилось не по себе и даже как-то стыдно оставаться живым при умирающем. – А, тот!.. Это, я тебе скажу, был редкий изумруд! Пятнадцати карат, хорошего цвета, я только чуток подправил огранку. Он мне достался от одного академика за английский астрономический справочник прошлого века. Да, такие камни иногда приходили ко мне сами, каждый своим путем. Ио вдруг вспомнил, о чем давно хотел спросить. Все эти “левые” драгоценные металлы, а теперь еще – бриллианты, изумруды..! Не то что даже – при Сениной нищете, а вообще – при нашей-то жизни? И не из госрезервов, а как? Конечно, Ио знал, что в военные и голодные времена собирались коллекции не хуже Эрмитажа, но неужели Сеня, человек особенного свойства, мог замарать свою совесть делишками темными и поступками неприглядными? Все-таки Ио знал Сеню не первый десяток лет, и образ зловещего гобсека в его сознании с Сеней совместиться не мог. – Сеня, скажи, а почему ты отдал ей такую дорогую вещь? За ложечки? За то, что они достались тебе так дешево, да? Ты, что ли, чувствовал, что виноват? – В чем? Сеня так удивился, что чуть не передумал умирать: – Ты хочешь сказать, что это был не совсем честный гешефт? Не-ет! Нет!!! Как ты мог так подумать?! Я что же, нажился на чужих слезах?! Или ты думаешь, что я сам не хотел хлеба с маслом в сорок шестом году?! Нет, если ты до сих пор не поумнел, то я скажу тебе! Я сам голодал! И я всегда имел в виду, что жизнь дороже серебра и даже бриллиантов, и даже всех уникальных браслетов в мире! Поэтому камни теряют цену, когда людей сваливают в ямы кучами и засыпают землей, не закрыв им глаза. Я им ее возвращал. Ио подумал быстро: кому? – камням или людям? Или – и тем, и другим? Но не переспросил: поэзии ради решил оставить так. Сеня умер через сорок семь минут после того, как это сказал. Глаза его закрылись сами, и по сморщенным векам растеклась желтоватая слеза.

Апрель восемьдесят второго года холодными дождями второй половины совсем замучил Иру. Ее угораздило промочить ноги в первый же дождь, а синоптики обещали похолодание не меньше двух недель и не ошибались, похоже. Теперь до настоящего майского тепла избавиться от кашля не было средств. Иру душило, будто воздух у ее лица становился теплым вязким бульоном. Ира вытягивала шею, с силой отталкивалась руками от любого упора, словно это могло помочь расширить грудь и протолкнуть в нее комок воздуха. В этой позе застал ее Ио и вернулся за порог – переждать. Неделя уже промелькнула с его возвращения из Средней Азии, несколько раз он собирался к Иришке и не собрался никак. Знал, что снова больна, но не ожидал того, что увидел. Слабый лучик был послан ему навстречу от измученных глаз. – …Что ж ты все болеешь? Ирка, кончай мне это! – Черт, представляешь! Хотя, можно сказать, еще повезло: до лета рукой подать. – Все пишешь? – Читаю. Там немного подправить, отослать нужно. Ося, отнеси это на кафедру! Мне сегодня-завтра лучше нос не высовывать. – Все хочу у тебя спросить, что за математические методы в лингвистике? – Тебе интересно? Понимаешь, звук есть квант информации. Ну и, соответственно: комбинация звуков – слово, комбинация слов – фраза. Все поддается обработке математическими методами… Ира говорила коротко, с трудом, перемежая рубленые фразы громкими одышками. – Здорово. Зачем только – непонятно. – Через двадцать лет компьютер будет в каждой семье, как телевизор… – В мою не поместится. – Они будут маленькие. Они будут соединены между собой во всем мире. Представь, ты сможешь разговаривать через полземли с японцем, и вы, каждый на своем языке, будете друг друга понимать… У всех языков – общая основа… Древний праязык. И это общее осталось… на элементарном уровне… – Ира вдохнула аэрозоль, предупреждая новый приступ удушливого кашля. – А еще по изменению фонем можно проследить путь носителей языка до самого глубокого прошлого… Там много интересного… Жизни не хватит… – Чем дышать книжной пылью, лучше бы ты влюбилась, – заметив, что Ира смутилась, Ио быстро продолжил. – Гулять надо больше, с мальчиками кокетничать. Ты же молодая девушка, симпатичная! – Терпеть не могу это слово! – И пора, наконец, с этим кашлем разобраться. Лечиться надо! Сколько можно кашлять?! К майским все это прекратить! Я зайду, проверю. – Качели откроются… На майские качели откроются. Сходим? – Ну, вот еще, с моими-то сединами – в детство впадать! Спрашивается, где толпа молодых поклонников? Всех разогнала? Сурова ты, мать! Он снова шутил фальшиво. Словно ему было стыдно, что она больна и что рада ему больше, чем он хотел бы. Она же старалась помочь ему, нарочно не замечая фальши. Они разболтались постепенно, ему было пора, а он уже не хотел уходить. Надо бы чаще заходить к ней. – Побегу я, невеста! Дела! Жди, на ваш с Ильичом день рождения явлюсь незамедлительно. Подарок закажешь или самому сообразить? – Закажу: приходи! Ося!.. А ты ее еще любишь? Пианисткину внучку? Ио, кажется, покраснел и отвернулся. – Она – правнучка.

Конец империи наступал в спокойной умиротворенной обыденности. Молодежь мучилась тоской от определенности скудных перспектив. Поколения переживших войну вполне довольствовались установившимся покоем. Проблемы разнообразием не баловали и не пугали: из продажи периодически исчезали масло, мясо, птица, яйца и весь неширокий ассортимент молочных продуктов. Все это люди научились легко переживать и привыкли. Наука, казалось, не слишком быстро шла вперед, основные массы народонаселения поспевали за ней невооруженным взглядом, но представленная студенткой пятого курса филфака работа с мудреным названием “Математические методы в лингвистике” вызывала у большинства ученого совета сложные чувства в спектре от непритворного восхищения, до суждений типа: некоторым больше всех надо, а что теперь с этим делать. Предложили к рассмотрению на конференции в Новосибирске, отфутболив к математикам. Неизвестно, как бы там отнеслись, но студентка исправленную по мелким замечаниям работу вовремя не представила. О ней чуть было уже не забыли, так она возьми и умри! Причем, в день собственного рождения, совпадающий с днем рождения Ленина. Пришлось ректору на похоронах пообещать, что судьба ее труда теперь будет делом его чести и делом чести всего университета. Ио так никогда и не узнал, занимается ли хоть кто-нибудь на свете ее темой, и не нашел никакого следа работы, отосланной в Новосибирск.

Кто там и когда был у Лики и почему бросил, Ио тоже не знал. Впрочем, когда узнал, не удивился: дура-Лукерья и должна была влюбиться по уши именно в какого-нибудь дерьмового пижона. Узнав, что он вернулся из Средней Азии, она сама разыскала его у одной душевной подруги, позвонила и позвала к себе. – Правда, что ты женился? – Нет. Просто подарил родителям невестку с будущим внуком. – Ты ее любишь? – Не знаю. Не думал об этом. Люблю, наверно. – А почему дома не живешь? Кто тебе эта женщина? – Женщина. – А жена? – Избавил бог от противоестественных влечений к члену своей семьи. – Ты все шутишь. – Ничуть. – Расскажи что-нибудь… – …о тебе? Ох, Лукерья..! Он провел рукой по ее волосам и почувствовал как она поддалась этой ласке. – Ты можешь остаться сегодня у меня. – Да, мне тоже кажется, что могу. Он сжал ее сильно за плечи, потом поднял и отнес на диван. – Скажи мне что-нибудь! – Я люблю тебя. – Почему ты никогда не писал мне песен? – Все, что я писал – я писал тебе. Она легко поддавалась его рукам, но он не мог поверить. Все получалось так, будто он спрашивал: и это можно? И получал в ответ только молчаливое несопротивление, которое ничего не значило для него. Движения его тонули в никуда и теряли силу. Она не приближалась. Она уходила из отданного ему тела. Ио обхватил и сжал ее всю, стараясь удержать, и рывком надавил на себя, крикнув при этом: “Лика!” Ее короткий стон помог ему на секунду ощутить ответ и все распалось. – Как зовут эту твою… жену или невесту? – спросила она потом. – Жену зовут Аня. А невеста моя умерла.

У ликиного дома, возле магазина “Косметика”, собралась и молча внимала толпа. Слабый голос доносился из ее центра: “От Господа весть! С холодами помрет прежний! За ним еще двое быстро помрут! А третий будет последним! И будет конец!..” Постаревшая Фрося Маковка дискантом повторяла эти фразы нараспев и ощипывала в руках ветхую шляпу из серой соломы и бурые мятые бумажки бывших маков. “Фрося! Запрут тебя опять!” – пожалел кто-то. С появлением милиции толпа саморастворилась. В пересказах появилось потом и “умрет Брежнев”, и “конец Света” – да мало ли вариантов родилось за прошедшие десять лет, в течение которых никто и никогда больше не видел Фросю. Но Ио запомнил точно. В предсказания он не верил. Оно совпало с его ощущением конца.

Через два года Лика вышла замуж. А еще через год уехала с мужем в Киев. Потом еще он слышал, что они получили статус и подались на жительство в Штаты. К тому времени он уже стал ее забывать.

Поначалу Ио вовсе не имел привычки отправляться мыслью вспять. Пока своего прошлого накопилось немного, оно было знакомо и неинтересно. Не “багаж”, а лишний, ненужный хлам, несколько невпопад прожитых лет. Попытка настоящего. Черновик. Ио привлекало лишь прошлое веков – вся великолепно несправедливая и неправедная История отзвучавших жизней, страстей, битв. А будущее, тогда еще имевшее счастливую форму мечты, и все, ему, Иосифу Ортенбергу, в нем предначертанное, должно было вот-вот начаться и в соответствии с таким пониманием Истории произойти. Кажется, впервые он поймал себя в потоке воспоминаний у заколоченной двери подвала-мастерской. Наверно потому, что войти было нельзя, Ио почувствовал, как там, с другой стороны двери, затаилось спрятанное Прошлое Время, заваленное мусором и засыпанное пылью, опадающей с ветхих стен. Прошлое время, которое он знал, но от которого навсегда был отлучен. На свете больше не было Сени. Не было так же окончательно, как Александра Македонского, загадочных скифов и полумифических героев и королей. И так же недостоверна была его отдаляющаяся в прошлое жизнь. Отныне весь Сеня, целиком, помещался в памяти Ио, и это казалось удивительным и неправильным, потому что Сеня был больше Ио, намного больше. Но теперь уже, а еще вернее сказать – пока, оставалась только та часть Сени, которая могла поместиться в других людях, а все, что помещалось в самом Сене, исчезло. Исчезло все, что он узнал и понял за прожитые шесть десятков лет. Исчезло то, чего никто не подсмотрел и о чем никто не спросил. О чем рассказывал Сеня и о чем промолчал. Из каких эфиров он создавал колдовские формы и каким образом, в какие сроки наполнял их материальным металлом и камнем. Плечи его мамы под платиновым колье. Чьи-то запястья, взывавшие к рождению достойных браслетов. Исчез поэтический паренек Ося, которого Сеня знал и любил. Измученный лишь одним несбыточным чувством и богатый романтическими увлечениями, Ио догадался, додумался до ужасающей истины: Сеня был его единственной Великой Любовью. Той, которая не объясняется ни родством, ни привычкой, ни влечением и желанием, а только основным, главным во всем существовании от рождения до смерти – устремлением богом данной души. От этого простое совпадение двух людей во времени и пространстве казалось таким естественным и приятным, что не замечалось и не называлось счастьем, пока не прервалось. А когда твоя душа в оставшейся пустоте не находит ответа, а вместо живой любви душу высасывает тоска, значит это – смерть, поглотившая вместе с кем-то его память о тебе. От слишком большой любви слишком много места остается для смерти. Оказывается, жизнь раскрывает нам свой обман, уже не в течении, а в мелькании лет, когда смерти случаются чаще и чаще: на этот свет мы приходим жить к тем людям, которые все покинут нас. Оставят одних, без своей любви. Уйдут или разойдутся. Каждый останется один, со всеми ушедшими в самом себе. И без никого, в ком был бы он молодым. И тогда прошлое подойдет так близко, что от настоящего его ничто уже не будет отделять. И тогда оно станет твоим и общим, а будущее – абсолютно чужим без твоей памяти и памяти о тебе. Жизнь есть отрезок во времени, ограниченный с двух сторон. Значит, смысл жизни – ее полная завершенность, то есть – смерть. Значит, смысл смерти – забвение. Значит, с жизнью мы успеваем прощаться, еще живя. Когда придет смерть, уже будет нечего терять.

Он возник как продолжение дурацкого сна, этот француз, похожий на стареющего мальчика, репортера, какими их показывают в кино. Весь обвешанный тяжелыми сумками на длинных ремешках, он громко и энергично нес несусветную русскоподобную абракадабру, из которой Ио понял, что незваный гость – француз, и что какая-то “мадам Ольден” его “сюда послать”. На четвертом повторе про “мадам” Ио, наконец, догадался спросить по-французски, по какой такой нужде господин в его дверях так орет. – Боже, какое счастье! Вы говорите по-французски! Еще месяц назад я знал два русских слова – “перестройка” и “Горбачев”, а моя переводчица заболела именно ангиной, представьте! А те фразы, которые она мне записала, сломают язык любому арабу, поверьте, их произносить невозможно совсем!.. У нас “мерси” и “бонжур” разве только собаки не понимают, а этот считает фамилию русским словом, так уж лучше бы вспомнил “дягилев” и “достоевски”, интеллигент хренов, подумал Ио и прервал эмоционально-бесконечный монолог предложением помощи. – Нет проблем. Скажите, кто Вам нужен, я смогу Вам помочь. Француз замешкался и прочел по вынутой бумажке, даже не слогами, а буквами: – И-о-си-ф О-р-те-н-бер-г. Разве это – не Вы? Мадам Ольден так хорошо описала, что я был уверен… – Не имею чести быть знакомым с мадам. – Она сказала: “молодой демон”… Впрочем, я теперь вижу, что Вы не столь молоды… Простите… Хотя Вы и не женщина… – Увы. Но, возможно, пережить это горе Вам поможет тот факт, что Ортенберг – действительно, я. Теперь уже француз обалдел ровно настолько, чтоб замолчать. Отдохнув в тишине, Ио подсказал: – Начните сначала, господин…? – Леган! В “Пари Матч” я подписываюсь как “Фикс”. Ио развел руками, давая понять, что до “Пари Матч” они у него как-то не доходили. – Дело в том, что Вы были дружны с мужем мадам Ольден… – О! – нет! Упаси Бог! С мужьями – никогда! Это извращение, мсье Фикс… – Да нет же!.. Боже, как Вы меня запутали!.. Кто – кого, подумал Ио, впрочем, уже заинтересовавшись таинственной “мадам”. Француз же, окончательно убедившись, что с этими русскими слова бессильны, начал молча доставать и раскрывать журналы, и раскладывать фотографии. – Вот… Вот… Вот… Вот. Его работы начали появляться около пяти лет назад. Клеймо никому не было известно, его нет в каталогах. Характер материала в основном определялся как русский. Год назад рядом с клеймом на обратной стороне браслета балерины С. было обнаружено имя: “Симон Ольден”. Остальное раскопал я сам! Он – мое открытие, год поисков и догадок! Мастер с именем – это же совсем другое дело! Новый уровень для оценки его работ! Появляется возможность классифицировать школу, стиль… Я нашел две его семьи. Но первая жена давно умерла. Вторая была молода, они прожили меньше трех лет. Все, что у них есть, я сфотографировал. Но они ничего не знают о нем! Ничего! Тогда мадам вспомнила, что Вы… – Софа!.. Голдина Софа! – Вы вспомнили! Наконец-то! – Его звали Сеня! Сеня Голдин! Голдин! Семен Исаакович! Исправьте у себя, мсье Фикс! Единственным известным Сене “иностранным” языком был похожий на немецкий идиш, об орфографии которого Сеня имел собственные представления. Он написал на браслете свое имя латинским алфавитом, возможно, выразив тем единственную свою амбицию. – Но нет, мой дорогой! – француз покачивал головой с улыбочкой, обозначающей высокую степень компетенции в затронутом вопросе. – Симон Ольден! Вы можете произносить как Вам будет угодно, но он уже всегда будет только Симон Ольден! Симон Ольден! И мое имя будет вписано рядом с его…

“Показать, или не показывать?” – Ио не смог решить для себя этот вопрос ни в первую встречу с французом, ни потом. Позволить всем увидеть, пожалуй, лучшее из созданного Сеней, или не торопиться? И он не торопился. Надо хорошо подумать: обратного хода не будет. Что имел в виду Сеня, когда оставил Ио хранителем? Настало ли время? Ио приволок фанерный чемодан из подвала, отмыл, и впервые с тех самых пор раскрыл коробочки, разложив их на своем столе. Запах Сениной “пещеры” вышел из них, на секунду помрачив рассудок Ио мистическим страхом. Частички воздуха, которым Сеня вздохнул в последний раз! Ио схватился руками за стол. – Идите все сюда! Первой, с вопросом: “Что случилось?” – вошла мама. Аня, папа и сын вслед за ней так же замерли у двери. – Что это?! – мама схватилась за сердце. – Господи! Ты связался с контрабандистами! Мне говорили, что они всегда находят бедных людей, вроде нас..! – мамин голос захлебнулся фальцетным всхлипом. Папа смотрел на чемодан. – Я думал… что там твои стихи. – Это Сени Голдина. Он просил сохранить. Мама неожиданно быстро успокоилась и первой проявила интерес. Браслеты, кольца, сережки и колье пошли по рукам. Мама надела на левую руку кольцо и браслет, напоминавшие линии старой славянской архитектуры, и на лице ее поселилась загадочная полуулыбка. Аня щупала поверхности вещей кончиками пальцев. Папа и сын рассматривали камни. – Интересно, сколько это может стоить? – спокойно спросила Аня. – Целое состояние! – произнес папа столь значительно, будто действительно знал, какая куча денег входит в названное понятие. – Не знаю. Ио отошел к окну. Сколько бы ни стоило. Слишком дорого. Дороже всей Сениной жизни. – Ося, сынок! – снова запаниковала мама. – Нормальные люди не могут такое иметь! Надо заявить, доказать, что ты не украл, и все сдать государству! Видимо, да. Придется. – Сеня просил хранить пятьдесят лет. – Ося, сынок, нас всех посадят! Я сойду с ума! – Тихо, подожди ты! Тут бумага есть, – папа надел очки. – Так. И что ты намерен с этим делать? – Не знаю. Француз приехал. Корреспондент. Он Сеню “открыл”, – Ио издевательски хмыкнул. – Есть повод обнародовать. – Никаких французов! – папа прогнал глубоким вздохом последние сомнения. – Значит, я скажу. Неудачно, что праздники на носу – времени мало! Делаем так: завтра я иду сдавать наши с мамой ордена, там сделаю заявление. В свидетели возьмем кого-нибудь из русских. Геня, найди мне телефонную книжку! Коля не откажется. Здесь нужны свои люди, которые не побоятся… – Телефон же отключен уже, – заметила Аня. Ио даже забыл о драгоценностях. Рот его давно открылся, а слова от изумления не шли. – Позвоним от соседей. А объясню при встрече. Геня, ты не знаешь, сможет ли Ванька, как он себя чувствует? Или лучше Таю попросить через дочь? Не было случая, чтоб мои ребята подвели… – Ш…то?.. Что сдавать?.. Что ты сказал? Что сдавать?!

Впервые в жизни, как ему показалось, он молился. Он просил у Сени подсказки и вымаливал приметы или знака. Раньше он точно знал, что бога нет. Теперь стал сомневаться в его существовании. Ни Бог, ни Сеня не явились ему. Если он есть, значит, ему нет до нас дела, решил Ио. А на людей надеяться нельзя и не за что отдавать им колье Сениной мамы. Утром последнего дня перед отъездом Ио снова собрал свою семью и попросил забыть все, что они здесь видели. Раз и навсегда. А ближе к вечеру сложил коробочки в брезентовый вещмешок и отправился на кладбище. Под белой мраморной плитой Ириной могилы Ио произвел небольшой подкоп, осмотрелся, нет ли кого поблизости и, затолкав туда свою ношу, сровнял землю и прикрыл срезанным дерном. Вся работа заняла несколько больше времени, чем он рассчитывал, сумерки уже стали сгущаться. Ио прочел на белом мраморе золотую надпись. “Кандыба Ирина Леонидовна.” Подумал: прости меня и прощай! И тут же удивился собственной глупости: нет ее здесь. А где есть? Нигде. Была. С двадцать второго, четвертого, шестидесятого, по двадцать второе, четвертого, восемьдесят второго. Тогда надо было и говорить.

– Ты знаешь, – непрерывно что-то бубнила мама, – Русина семья ехала с нами в одном поезде, кажется, мы даже будем вместе лететь, мальчишка такой общительный, нашего Алика было бы полезно с ним подружить, Аня спрятала витамины далеко, мальчику трудно будет пережить такое резкое изменение жизни и климата, раньше давали детям рыбий жир, не возражай ничего, никакие американские витамины не сделали бы того, что сделал рыбий жир, вы выросли здоровыми после такой войны, когда я за всю беременность два раза ела настоящий мясной бульон… Ио в который раз не смог поймать себя ни на одной мысли. Кажется, что он все время думает, что не думает ни о чем, а надо о чем-то думать. – Твой поступок – мальчишество, – сказал негромко папа. – Когда ты все поймешь, ты не простишь себе. Глупо! Очень глупо! – Папа, не заводись. – Нет, я должен тебе сказать! Законы могут казаться нам несправедливыми, но их нельзя не исполнять! Мы не можем понимать всего. Нам не имеют право всего объяснять. Но нельзя обижаться на Родину!.. Больше всего Ио не хотелось вступать ни в какие дискуссии. Но он спокойно заметил про себя, что вовсе на Родину не обижался и не обижается, и, кстати, понятия не имеет теперь, что такое “Родина”. Та, которая забирает назад свою благодарность за спасение и пролитую кровь? Какая-то из пятнадцати новых стран или все они вместе? Нет, это все было только смешно. Он смотрел на тяжело шагающую с сумками впереди Аню и думал, что вот она едет на родину всех евреев, где станет потом бабушкой евреев, прабабушкой евреев, прапрабабушкой евреев, которые даже и не будут знать, наверно, что происходят от русской, учительницы русского языка, и уж точно не будут знать самого этого языка… И никогда не смогут прочитать его стихов. Никогда. И никто их не научит, что “жи-ши” пишется через “и”, а “ча-ща” – через “а”. “Математические методы в лингвистике”. Да-да. Там, потом, дальше, что-то такое изобретут. Даже без Иры. Обязательно изобретут. Как языков не учить скоростными способами и все понимать. Интересно, они заметят тогда это гениальное ударение в строчке про “днЕвное светило”, или оно уже не будет иметь значения? Хорошо, если Анька прихватила хоть один учебник, как жаль, что раньше ему не пришло это в голову! Как там были эти глаголы, неправильные, что ли?..

И он стал припоминать, пока не вспомнил все, пока не расставил их в том порядке, а дальше никак не мог от них отделаться и все повторял, повторял, уже в самолете, все три часа, пока самолет не пошел на снижение: “Гнать, держать, смотреть и видеть, дышать, слышать, не обидеть, и зависеть, и вертеть, ненавидеть и терпеть…”



НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ