Время Шопена

Шопена почему-то относят к романтикам. Не знаю. Возможно, если романтизмом считать тоску по идеалу. Не слышу, не вижу в нем никакой умильности, сентиментальной чувствительности, пафоса. Шопен предельно реалистичен. И предельно виртуозен. Крест высокого мастерства избавляет от соблазна дешевых эффектов.

Шопен, Чехов, Моне – камертон абсолютного вкуса. Самого изысканного и тонкого художественного вкуса. Антипод пошлости. Можно ярче блистать и фонтанировать искрами богоподобного великолепия. Можно глубже терзать страстями. Можно шире разливаться инфернальным трагизмом. Но точнее совпасть с границами предельной выразительности, даже намеком не коснувшись дурной аффектации, невозможно.

Это слишком взрослое искусство. Чуждое всему, чем по слабости упивается незрелое сознание. Оно не рассчитано на вкусы потребителя, не играет по правилам его эстетических запросов. В мудрой скромности Шопена, Чехова и Моне спрессованы постижимость и непостижимость всего мироздания. И ничего лишнего, надуманного, лукавого. Ничего больше человек не может понять о том, как, познав Истину, не жалеть себя, не искать позы, обходить пустоту отчаяния и не просить милости. Но говорить. От первого лица и впервые.

На этой высоте не дышат земным воздухом. Там необходима благодать Духа. От жажды вместить ее в несовершенство плоти кровь сама идет горлом, нет нужды расковыривать душевные раны. И вот уже – тело в Париже, сердце в Варшаве. Тростник обратился в прах. Началось время Шопена.
.

.

.