Роман 12 Лун. Часть 1

Михайловской Наталье Георгиевне

Когда мы снова встретимся, Наталья Георгиевна, чтобы я узнала Вас в Ваши 33 года будьте, пожалуйста, в муаровом шелестящем платье цвета розового жемчуга и с шарфом из искрящейся органзы.

Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
O no! it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth’s unknown, although his height be taken.
Love’s not Time’s fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle’s compass come:
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.

Shakespeare’s Sonnet 116

Он шел по пыльному дырявому тротуару совершенно свободный, наконец, от устава и приказов, но не чувствовал желанного счастья. Еще недавно он считал дни до дембеля и сейчас пытался вспомнить об этом и о том, как представлял себе возвращение, чего ожидал. Возвращение получилось долгим, смазавшим целое лето. Ожидания растерялись по пути или забылись. Выходило, что ожидать было нечего. Жизнь, кажется, так и виделась – без подробностей. Она ничего не обещала, и потому никак нельзя было сказать, что обманула или не исполнила чего-то. Но все в ней оставалось пока чужим. Воздушно-десантные войска его не отпустили, нет – выплюнули. Первые дни прошли, как водится, сплошным нетрезвым куском. После чего все люди разошлись по своим делам. Мама уехала. Он, наконец, выспался. Сегодня утром, допивая чай в пустой квартире сестры, вдруг ясно почувствовал, что пора начинать. Вообще все пора было уже начинать. Что-то решать с работой, жильем. Сперва, конечно – работа. Что огорчало. Там, в армии, он кое-что умел и все понимал. А здесь, на гражданке, приходилось признаваться себе, что ты, в сущности – никто пока. Никто. В двадцать восемь лет и без профессии. Ничего, подумал Максим, как-то все образуется.

Он вспомнил о маме, и от этого стало хорошо. Провожая ее в Симферополь он понял, как сильно скучал без нее все время. Сердце заныло, когда он прижал к груди ее голову там, на перроне. Ее волосы сильно поредели и стали тусклыми. Ничего, ничего, теперь уже ненадолго. Главное, теперь есть деньги на покупку квартиры в Подмосковье. Должно хватить. Работа, работа – и скорее, чтобы не тратить этот небольшой НЗ! Любая, для начала. Не все ли равно, если временно. Потом перевезти маму. А там видно будет.

Максим размялся на ржавом турнике возле загаженной собачьим пометом детской площадки, принял душ, переоделся и пошел. Идти было легко.

Нежаркий летний день, слишком хороший для августа, радовал истово гуляющих гостей столицы. Максим шел и шел, не скоро ожидая усталости, сквозь пустые скверы и безнадежную толчею проспектов, шел через тихие дворы, обходил припаркованные впритирку автомобили, пересекал толпы и потоки или попадал в них нечаянно – казалось, он не искал ничего и никуда не торопился. Но шаг его был скорым, а плечи держали привычную осанку. Пройдя чуть не пол Москвы – от Сокола к центру – вдобавок, петляя по задумчивости и от нежелания резать город ножом Тверской, он погрузился в тесноту улочек, зажатых бульварным кольцом. Его приятель, год назад демобилизовавшийся, работал в охранной фирме. Где-то здесь, в одном из этих кривых и ветвящихся переулков Максим искал по описанию небольшой отель. Он, было, уже решил, что спутал повороты и заблудился, когда увидел вынесенное вперед крыльцо под зеленым балдахином и оборудованную стоянку на шесть автомобилей. Егора он тоже увидел почти сразу – тот как раз стоял на самом крыльце. По его лицу Максим сразу понял: работы нет. Но Егор после рукопожатия принялся длинно объясняться, и Максим, не слишком себя обнадеживая, уразумел, однако, что не все так однозначно плохо. Да, мол, взяли сейчас парня, он чей-то родственник, но это еще ничего не значит – уходят и родственники, причем, они даже чаще других. Новые точки обслуживания, опять же, появляются, а, значит, штат растет. Ну и – вообще…

- …Отзвонись мне дня через три. Но можешь и не звонить – я сам, если что. С шефом я договорился: как только появляется место – он тебя берет. Не сомневайся.

Максим не сомневался. Егор был парень простоватый, но правильный. Служил потому, что так положено. Женился, потому, что обещал. Дружить с такими людьми не прикольно, но на них можно надеяться. Максим как раз подумал о том, что «таких людей», пожалуй, намного меньше, чем всяких прочих, чем сволочей и подлецов, мелких и выдающихся; что он сам, гребаный интеллектуал воздушно-десантного розлива, совершенно несправедливо присвоил себе право относиться к Егору свысока – словом, все эти неприятные мыслишки нестройно возникли в его ленивом сознании, когда появилась эта женщина.

Вернее, было так: сначала Егор приветливо заулыбался, открывая дверь. А потом Максим оглянулся и увидел женщину в очень ярком, небесно-синем платье. Максим точно не знал, как называется этот цвет, но в Москве такой точно никогда не носили и не носят. В этом узнавалось что-то киношно-курортное. Или рекламное, когда кокосы медленно падают, разбрызгивая по телу томной мулатки вожделенную влагу. Женщина была загорелая или смуглая, очень высокая и худая. Она сказала: «Здравствуй, Егорушка», за ней прошел мужчина с пакетами, плотный, как набитый чемодан. Лица ее Максим не разглядел, потому что в этот момент удивлялся тому счастливому, чуть не влюбленному взгляду, каким «Егорушка» провожал это небесное отродье.

- Эй? Она не одноклассница твоей бабушки?

- Почему? – обиделся Егор. – Это Регина. Она графиня, между прочим!

- В каком смысле?

- В обыкновенном. Жена графа. Итальянского. То есть вдова.

- Ну да. Вдова Клико. А ты – ее паж. «Егорушка»!

- Просто, мы давно знакомы. Она в нашем отеле живет по полгода, иногда только уезжает. Чего скалишься?.. Да, иди ты!..

- Ладно-ладно! Я – так… Звони, если что, – Максим протянул руку для прощания и мысленно подытожил первую половину дня: по нулям!

Послав подальше явившуюся было нудную мысль о дальнейших планах, то ли о тех, что на жизнь, то ли на остаток дня, Максим, не сговариваясь сам с собой, продолжил путь.

Дороги он теперь вовсе не выбирал, а бульвары показались весьма пригодными – листва давала приятную тень, и людей наблюдалось не много. Заметив на пути лишь неприятные препятствия в виде голых площадей с перекрестным и круговым движением автомобильных потоков, он, наконец, почувствовал что-то вроде усталости и остановился на Чистых прудах, найдя эту местность подходящей, чтобы остановиться без причины.

Темная вода казалась тяжелой и вовсе не чистой. Здесь было почти безлюдно, а трамвайные рельсы в камнях брусчатки и песчаные дорожки напоминали что-то хорошее. Может быть, родное. Может, сонный летний Симферополь и тетеньку с газировкой на углу. Может, Киев и дорогу из школы, и те пятачки, что подкладывали под трамвайные колеса для расплющивания. Может, люди, которые здесь тоже не спешили, а просто прохаживались, были похожи на других людей, тех, что остались в других городах и годах, там – далеко и давно.

Максим долго смотрел в непрозрачную воду, словно угадывая в ней ту же пустоту, с которой засыпал и просыпался все последние дни. Густеющая тьма под легким глянцем поверхности могла хоть что-то скрывать. Пусть только свое дно, но пусть тогда это будет неизвестно наверняка. Неизвестность позволяет воображать любые тайны. Во тьме должна быть хоть одна «черная кошка». Печально, если ее нет.

Четыре кошки, разномастные, но одинаково тощие, расположились поблизости, не замечая друг дружку. Две – черепаховая и серая – чутко подремывали, свернувшись клубком. Рыжая сидела и вылизывала грациозно выставленную лапу. Черная напряженно замерла и, вытянув шею, смотрела прямо вперед. Максим проследил направление кошачьего взгляда. Справа от него у другого берега стояла девушка. Руки ее были опущены и сложены ладошка в ладошку. Густая русая челка скрывала половину склоненного лица. Короткая белая футболка и серые джинсы давали понять только что она тоненькая и не очень высокая – не больше метра семидесяти. Девушка как девушка, непонятно, чем могла она так заинтересовать кошку, подумал Максим. Подняла бы глаза, что ли?

И она подняла глаза. Посмотрела вверх, словно ища чего-то в небе. Тыльной стороной ладони провела по розовым щекам. Девушка плакала.
Хорошенькая девушка плакала на другой стороне пруда. Это – знак, решил Максим. Девушки, тем более – хорошенькие, не часто плачут на виду у всех, в одиночестве, которое само взывает его нарушить. Не теряя ее из виду, Максим тут же направился в обход разделявшей их воды. Настроение уже на ходу поправлялось само собой, а на лице появлялось вдумчивое выражение, вполне соответствующее приготовленному вопросу: не подскажете ли как пройти к Исаакиевскому Собору?.. Неужели?! Вы уверены? Как же я мог так промахнуться! О, ужас! Сами мы – не местные… Помогите скитальцу, милая незнакомка! Раз уж так вышло, подскажите, что этом городе, по-вашему, интересно посмотреть?..

***

Надя Кислова жила в Москве с пяти лет. Сначала это была коммуналка. Здесь, на Чистых прудах. Недолго. В памяти остался палисадник внутри двора и то, что девочки с ней не захотели дружить. Потом – уже навсегда – трехкомнатная хрущевка на Большой Черемушкинской. Старая, с сырым известковым запахом ремонта. И в которой не так давно, после женитьбы брата, рождения племянницы и долгожданного переезда молодой семьи на отдельную жилплощадь, ей досталась целая комната. В этой комнате она оклеила стены постерами, передвинула одежный шкаф и завела на подоконнике клетку с канарейками, назвав их Цезарем и Клеопатрой. Вообще-то, ей хотелось щенка, но мать впала в истерику. Пять дней спустя Цезарь был выпущен в форточку зловредной племянницей, жившей теперь на два дома. А Клеопатра, ставшая постепенно просто Клепой, осталась делить свое одиночество с Надиным. Знала бы она, какую судьбу уготовил ей злой птичий рок.

Племянница, еще не научившаяся вполне человеческой речи и потому совершенно невменяемая сразу же проявила к живым игрушкам жгучий интерес, направленный на их внутреннее содержание. Цезарь спасся бегством. Клеопатру едва удалось уберечь от безвременной смерти, отшлепав и выдворив ревущее дитя за дверь. Но угроза мучений осталась. Иногда, возвращаясь домой с занятий, Надя находила птицу в весьма потрепанном состоянии. То в крыльях не доставало перьев, то пушок на голове оказывался пощипанным, то хвост подрезанным. Или же Клеопатра неестественно криво сидела на жердочке и жалась в угол клетки. Истязания закончились переломом лапки. Племянница снова была бита, притом нешуточно и с серьезным предупреждением, в доме разразился полноценный скандал, но дальнейшая жизнь канарейки будто бы наладилась. К ней постепенно вернулся естественный беззаботный нрав, лапка скоро зажила, и Клепа опять стала прыгать по жердочкам и заливисто чирикать.

Однако новое несчастье не заставило себя ждать. Уезжая на картошку, Надя не понадеялась на родителей в смысле обеспечения безопасности птички и пристроила ее на время в одну знакомую семью. В семье той тоже водились пернатые, а именно – волнистые попугайчики, но и тоже был ребенок. Мальчик птиц не мучил, наоборот, даже очень любил. Ему и пришла в голову прекрасная идея – подсадить Клепу к попугайчикам, чтобы она не скучала. Неизвестно, как там развивались отношения обитателей общей клетке, но кончилось все плохо. В последний день перед приездом Нади попугаи отчего-то взбесились и заклевали бедную Клепу чуть не до смерти. Правда, первая помощь была оказана грамотно – Клепа выжила, но сохранила в характере меланхоличность и головку налево поворачивать уже не могла.

С того дня Надя окончательно почувствовала в своей канарейке родственную душу и полюбила ее еще больше. Судьба-злодейка взяла тайм-аут, и почти год они вдвоем прожили без потрясений. Вместе грустили, глядя в окно. Слушали музыку, подпевая. Так они дождались лета. И в последний день перед отъездом к бабушке Надя запомнила свою подружку слегка повеселевшей – радовало яркое солнышко. Надя погладила Клепу пальцем по покалеченной шейке и простилась с ней, не зная, что навсегда.

Жизнь несчастной птички закончилась и вовсе ужасно. В Надино отсутствие родителям неожиданно повезло с поездкой на отдых в Азов. По деньгам выходило скромно, а к морю давно уже хотелось. Сборы были скорыми, родители уехали, а Надин брат, которого попросили заехать и забрать клетку с канарейкой к себе, забыл, замотался. На солнечном подоконнике, в середине лета одинокая канарейка по имени Клеопатра умерла от голода и жажды. Куда был обращен ее последний взгляд, звала ли она Надю и как приняла жестокую смерть – тайну о том маленькая птичья душа унесла с собой.
Представляя ее долгие предсмертные мучения, Надя вздрагивала от ужаса, и слезы катились сами. Видеть никого из «этих извергов» не хотелось. Бросив сумку и даже не переодевшись с дороги, она ушла из дому куда глаза глядят. Так, оплакивая трагическую жизнь любимого создания, Надя плутала по переходам метро, потом по улицам, пока не очутилась на Чистых прудах, недалеко от двора с давно вырубленным палисадником. Прошла по дорожке, подошла к воде, совсем близко, к самому краю и остановилась. Вдруг стало совсем тихо, на несколько мгновений Наде показалось, что она оглохла от тишины. И тогда она услышала голос. А потом увидела.. Его.

***

Женщина в слишком-ярко-голубом, которую Егор назвал графиней Региной, а Максим – вдовой Клико, возвращалась в отель из загорода, где гостила в уик-энд у давнего друга, князя Ивана Б.

Князь, широколицый, средних лет мужчина, со всеми приметами отменного жизнелюбия в фигуре, называвший старшего сына «прынцем», а себя – «французским ситроеном», почти постоянно жил теперь в России и уже построил для семьи дом в скудной деревне, в сорока километрах на северо-запад от Кольцевой дороги. По выходным у него иногда собиралось небольшое общество. Съезжались обычно к вечеру субботы, выстраивая приличных пород внедорожники у княжеского имения. Воскресным утром чинно отстаивали литургию в еще пахнущей штукатуркой церквушке, причащались и причащали детей. Потом гуляли по деревне и лесу, в хорошую погоду шумно обедали на большой веранде, оглашая окрестности обрывками иностранной речи. От такой необычной прежде потехи местных в выходные будто заметно прибавлялось – всей округой любопытствовали. Стали наведываться городские внуки – поглазеть. Женщины обсуждали занятное соседство только между собой, а кое-кто из мужиков уже пытался просить у «барина» с утра «на поправку». Не дал. Князь полагал пьянство занятием вредным для возрождения России. Привычка русского человека пить угрюмо, а не, напротив, радостно, для полноты ощущения жизни, как делают французы или, например, грузины, тоже обсуждалась на воскресных посиделках, в качестве одной из причин всех русских зол.

«Прынц», то есть пятнадцатилетний старший сын князя Ивана Сашка, с некоторых пор тоже выступал обязательным гвоздем в программе воскресного отдыха, в интеллектуальной его части. Отпрыск с почти детских лет пристрастился к философиям и оттого уже давно выглядел не по годам серьезным. Сперва это только забавляло. Но теперь уже и сам Князь Иван, всегда слегка подтрунивающий над сыном, чтоб не зазнавался, находил иногда его суждения весьма интересными.

- Прынц! Сообщи обществу и свои соображения, почему Христос не смеялся и не шутил? Тут у нас возникла здравая мысль, что Совершенство не может быть лишено чувства юмора, – звал князь сына к общей беседе.

Тот задумался на минуту.

- Еще как шутил! А предложение отдать кесарю кесарево?

- Пожалуй. А, Андрюша? – согласился князь, все еще, по привычке, больше демонстрирую находчивость сына, чем собственно слушая.

- Ну, маловато, – уклончиво отвечал гость. – А, все же, смеющимся Его нигде нет!

- Где – «нигде»? – уточнил Сашка.

- В Евангелиях, разумеется.

- Апостолы записали то, что считали важным.

Взрослые уже готовы были продолжать свои словопрения без участия Сашки, но он продолжил.

- Послушайте, люди в те века находили очень смешным, если старушка наступает на арбузную корку и падает лицом в грязь. Еще лучше – если юбки на голову задираются. По-вашему, Христос должен был ржать вместе с ними? Я думаю, он при этом расстраивался. А Его юмора они просто не понимали. Он их… Как это сказать, папа? – переспросил он по-французски, – Да, озадачивал.

- Ну… – прервал князь общее минутное молчание, – Не хочешь ли ты намекнуть на прогресс и исправление нравов с тех времен? Его нет, как известно.

- Все правильно, его и нет, – вступился за Сашку тот гость, что спорил, – Большинство людей находят это смешным и сейчас.

Болтая, уже почти никогда не сбивались на французский. Во-первых, князь запрещал это в общих беседах, а, во-вторых, англоязычных все прибавлялось в их стане, что естественным образом делало язык предков наиболее приемлемым.

Графиня Регина наезжала сюда обычно одна и нечасто. Нынешний визит имел причину: недавние события, в которых она, не без основания, подозревала участие князя Ивана. Тот не стал отпираться и сразу сознался: ну, да, мол, мои «козни» – хотел тебя полезным делом занять. Но подробностей никаких не знал и попросил рассказать все по порядку.

***

Дело было так. Дома, в Мезон-Лаффите, уже готовясь к очередному отъезду в Москву, Регина получила неожиданный звонок от некой мадам Лану. Сославшись на рекомендацию госпожи Марины Грей, незнакомая мадам настоятельно попросила Регину посетить Русский Дом в Сент Женевьев, отказавшись, тем не менее от пояснений в телефонном разговоре. Удивительным показалось все: во-первых, сюда давно уже никто не звонил. Во-вторых, с дочерью генерала Деникина, дамой хоть и весьма знаменитой, Регина никогда лично знакома не была. Никаких причин не предположив и теряясь в догадках, в Русский Дом она конечно поехала.

Мадам Лану, встретившая ее, оказалась приятной изящной женщиной лет шестидесяти с лишком, русского происхождения, говорившей свободно по-русски, но с очень сильным акцентом. В предварительной беседе мадам сообщила, что имеет к Регине просьбу приватного характера по делу «нашего друга» господина Семилетова, сына покойного есаула Семилетова, почившего в восьмидесятом еще году и оставившего сыну в наследство одно долговое обязательство морального свойства. По причине двух случившихся подряд инсультов «наш друг» господин Семилетов, несмотря на наследственное долголетие, находился к настоящему моменту в состоянии весьма затруднительном. И не только не смог бы сам исполнить свой долг, что стало лишь недавно возможным благодаря внезапно открывшимся обстоятельствам, но даже и вести беседу был не способен без помощи. Саму же суть дела мадам пожелала изложить в его присутствии.

Комната, в которую мадам Лану привела Регину, оказалась довольно просторной, но темной. В полумраке от плотных задвинутых штор сидел старик, укутанный пледом. Подробностей обстановки комнаты и черт лица ее хозяина Регина долго не могла разглядеть, привыкая к резкой смене освещения. Старик показался обыкновенным, ничем не примечательным, с мелко дрожащей седой головой. Дальнейшее повествование мадам Лану он сопровождал киванием, возможно, подтверждая тем историю давно минувших и незапамятных времен.

***

В конце весны двадцатого года молодой поручик Семилетов, младший брат покойного есаула обвенчался в Симферополе с дочерью полковника Еленева Наташей.

В июне войска Врангеля вышли в наступление на юг Украины. Оставленную в одиночестве новобрачную есаул, квартировавший при бароне, перевез под свое крыло. Летняя кампания складывалась успешно. Говорили уже о переломе и возрождали надежды. Но уже с середины осени удача навсегда отвернулась от белого движения, и к началу ноября войска вернулись в пределы Крыма, закрывшись от красных Перекопскими укреплениями. Так надеялись перезимовать. Но красные неожиданно договорились с Махно, вдобавок, ветер выгнал воду из Сиваша, и казавшаяся такой надежной оборона была прорвана.

С времен последнего наступления есаул больше не свиделся с братом до самого отплытия из Крыма, получая лишь короткие сведения о его судьбе – сперва смутные, а потом и вовсе трагические. По всему выходило, что и молодой поручик, и тесть его, доктор права полковник Еленев, погибли на Перекопе. Хоть очевидцев тому не нашлось, но по дошедшим слухам даже всех сдавшихся в плен, здоровых и раненых, красные расстреляли.

Есаул оплакал брата и полковника, утешаясь, конечно, гордостью и светлой памятью честных солдат России, до конца исполнивших свой долг. Еще более печально было другое: Наташа, оставленная мужем на попечение брата, но в любящем сердце хранившая надежду на чудесное спасение любимого, пропала. И отыскать ее есаулу не удалось. Кто-то из задержавшихся под большевиками якобы видел ее позднее: она хотела искать мужа среди пленных, которых ей тоже никто не сказывал где найти. Достоверность таких рассказов ничем не подтверждалась. В оставленном Крыму первые недели творилось черт знает что. Надеяться оставалось на лучшее и разве что – уповать. Глядя на удаляющийся Крымский берег, есаул напрасно успокаивал себя тем, что через месяц-другой вернется из Константинополя и непременно разыщет невестку. Сердце не верило ему и тогда. До конца жизни он не смог простить себе преступной оплошности, винился перед памятью брата и всеми возможными способами старался грех свой исправить. Много-много безнадежно прошедших лет. Пропавшая в Крыму романтическая юная Наташа была беременна.

Надежда отыскать бывшую невестку возродилась после войны. Правительства победивших стран каким-то образом собирались с Советской Россией дружить. Повержение черного фашистского морока сладостно отзывалось в русских сердцах светом былого и настоящего величия незабываемой Родины. Что-то, казалось, после всего пережитого, должно было измениться. И что-то менялось, но, как видно – не настолько и не так. Потом умер загадочный тиран, и все та же надежда забрезжила: вот-вот!.. Есаул обращался во все международные организации, но никаких сведений о Наталье Андреевне Елениной-Семилетовой или ее потомках не сыскалось.

Только недавно вдруг выяснилось, что она жива. Наталья Андреевна Гава – такова теперь ее фамилия по второму мужу – проживает в городе Тула. Адрес известен. Ей девяносто восемь лет. «Наш друг» господин Семилетов ради памяти отца хотел бы узнать о ее судьбе и о судьбе своего, возможно, двоюродного брата или сестры – словом, того ребенка, что должен был родиться в конце зимы двадцать первого года.

«Поскольку вы, – обратилась мадам Лану, наконец, к Регине, – отбываете теперь в Москву, и, вообще, часто бываете в России, мы просим вас поспособствовать нам в этом деле, посетить, если найдете возможным, невестку есаула в Туле и сообщить нам все, что сможете узнать.»

Регина отказалась от дипломатично предложенных на возможные расходы денег и пообещала встретиться с обретенной родственницей господина Семилетова. И вообще сделать все, что окажется необходимым по ситуации.
- М-м-м… Алешенька… – просипела старуха, подправляя пальцем вставную верхнюю челюсть, – А есаул, стало быть, женился? В Константинополе, что ли? Или в Париже? Наша? Или француженку взял?

Регина пожала плечами. Какая оплошность, ей и в голову не пришло расспросить о семье господина Семилетова, а ведь нетрудно было предположить, что старуха захочет узнать подробности о прошлом. Или хоть в общих чертах – что-нибудь о своей потерянной родне. Приходилось отвечать молчанием. Старуха встала и, привычно перебирая руками по мебели, загромождавшей и без того тесную хрущевскую кухню, передвинулась к печке, зажгла огонь под почерневшим чайником длинной зажигалкой-пьезо.

- Вот. Удобная вещица. Правнук подарил, – она протянула зажигалку к лицу Регины, – А ты сиди, сиди! Вдвоем здесь ходить тесно. Ничего, что я на «ты»? К моим ста годам, все твои – детские. Значит, сын есаула… Что ж он, совсем не говорит?

- Почти. По-русски только понимает. А произносить может несколько французских слов.

- Почему так? Не знаешь?

Регина не знала.

- Зовут его как, говоришь?

- Алексей, – ответила Регина, хотя имени есаулова сына она до сих пор не называла.

- Алексей, значит. Георгиевич. Как и мой Алешенька был. Сколько ж лет ему? Не раньше двадцать второго. И восьмидесяти может еще не быть. Так?

- Семьдесят три.

- И не старый еще… Моложе моего старшего. Что ж у него, семья, дети есть?

- Дети и внуки. Уже взрослые. Жена умерла. Лет пять назад, – больше, пожалуй, Регина ничего вспомнить не могла, и это-то всплыло случайно, из рассказа мадам Лану. Старуха будто поняла.

- Ты-то сама, француженка или наша? Регина – не пойму, какое имя?

- Наша.

- Есаула, стало быть, не знала? Давно он помер?

- В восьмидесятом.

Старуха, видно, по-своему решила, что гостья была во Франции лишь проездом, и оттого не сможет ей поведать ни о чем. Задумалась.

- Георгий, есаул, деверь мой бывший – красавец был. Как и Алешенька мой, но возмужалее. А я – девчонка. Влюбился он в меня. Сразу, как увидел. Шафером на свадьбе венец держал, говорит: «Опередил ты меня, Алешка!» А другим шафером у меня знаешь, кто был? Сам барон Врангель! Не веришь? Правду говорю. Вот бы раньше кому рассказать! Умора! Мой-то благоверный – комиссар. С Буденным дружбу водил и с Ворошиловым. Не знали они ничего. Никто не знал. Ни про папу, ни про Алешу. Муж только знал. Так мы говорили всем, что, вроде, документы утеряны, что отец мой – инженер из Симферополя, что погиб случайно. Я когда из Крыма выбиралась, от голода и холода совсем обезумела, заболела. Даже и не помнила после, что и как. А Соломон меня на дороге нашел возле Джанкоя. Думал – мертвая, а подошел – дышу. Ну, молоденькая девочка. Пожалел. Велел в обоз взять до лазарета. Потом, конечно, тоже влюбился. Потом, когда я поправилась. Сахар приносил…

Старуха некоторое время помолчала. Все ли ей вспоминалось ясно, или она отыскивала в старательно стертой памяти приметы самого, может, страшного года своей длинной жизни – не все ли равно. Регина решила подождать еще и не спрашивать ни о чем.

- Я ему и про беременность рассказала… Ничего, говорит. Бандитов добьем, отвезу тебя к своим в Екатеринослав. Так и было. Только полгода еще Соломон за махновцами гонялся. И я – с ним. Боялся одну от себя отпускать. Он добрый был, Соломон. В тридцать восьмом скончался скоропостижно – сердце остановилось. Очень я тогда убивалась по нему – жалко было. И его, и себя, и детей. У нас двое родилось, Володя и Гена. Генрих то есть, так моего младшего на самом деле зовут… А тот мальчик умер сразу. На Святки родился и умер. Недельку даже не пожил мой первый сыночек. Умер. Так-то вот…

***

Дела Максима в Москве потихоньку устраивались. Квартиру для мамы он купил в Королеве – однокомнатную хрущевку на первом, почти вросшем в землю этаже. Денег, правда, и на это не хватило, пришлось дозанять. Работа тоже нашлась, почти сразу. Один знакомый вывел его на Арсена, державшего палаточную торговлю у метро Перово. Плюсов в такой работе было немного: весьма произвольный график рабочего времени, продуктовые «подачки» и зарплата, конечно. Получив, впервые за долгое время, деньги на руки, Максим даже повеселел. Во всяком случае, легче стало. Каждое утро, закончив разгрузку ящиков по торговым точкам, он говорил себе, что, вообще-то, у него есть время заняться теперь и поиском другого места, и что обязательно, вот-вот, он этим займется, но всякий раз засыпал в подсобке. Потом пил растворимый кофе с хорошими бабами – Лидой и Наташей, взявшими его под свою опеку. Порой он, действительно, собирался с мыслями и ехал, например, к тому же Егору (на него еще оставалась надежда) или в паспортный стол – Арсен тоже поторапливал с оформлением всех положенных документов, что оказалось непросто и не быстро.

Относительно легко устроился только переезд мамы. Но и то – относительно. Вообще, все так навалилось, что месяц пролетел, как один тяжелый день. Максим привык высыпаться в электричке, все устаканилось, и жизнь вошла в русло, дни стали похожими один на другой.

Русло скорее не нравилось – откровенно говоря, Максим находил его довольно пошлым и противным. В здешнем обществе отношения царили тривиальные, каждый четко знал свое место и места всех прочих по отношению к себе: кому хамить, а перед кем поджимать хвост. Особенно доставал Арсен. В сущности, хозяин был человеком неплохим, не жадным, например и даже уступчивым. Но разговаривал исключительно отборным матом, в хорошем настроении называя своих подопечных вонючими козлами и мокрыми курицами – соответственно полу, а в скверном так прикладывал во весь свой неслабый голос, что с непривычки уши пухли от прилива крови.

Вспышки Арсенова темперамента Максим еще мог находить простительными, но всякий раз вынужденно откликаясь на «вонючего козла» терзался адской мукой унижения и страдал. Это временно, временно! – не переставал он успокаивать себя. Зато теперь можно было возвращаться домой к мамочке – разве не об этом он мечтал еще там, в армии? Зато получалось иногда развеяться вечером с приятелями и заночевать у сестры. Зато была Надя.
А сама работа, став привычной, перестала занимать его мысли – идет, как идет, ну и пусть себе. И здесь были люди, притом попадались неплохие. Болтая за кофе с Лидой и Наташей, он поглядывал на часы, прикидывал, что еще то и это осталось сделать, и время пройдет быстро.

А рядом с Надей ему все казалось хорошо или, по крайней мере, не совсем плохо. Поэтому именно о ней он думал чаще всего. Или даже не думал – он знал, что она есть. То есть, она вообще была для него, круглые сутки, когда ни в мыслях, ни в разговорах это не обнаруживались никак. Даже если им приходилось не видится несколько дней подряд, время шло к встрече. Каждую неделю наступал вечер воскресенья и потом целый понедельник, а значит, все прочее не имело значения, потому что имело смысл.

***

- Ай, да что ты ее слушаешь! – цедила Наташка вполголоса, рассыпая кофе по чашкам, – Нет у нее никакого мужа. Это Арсенов брат, Аслан. Он сейчас отвалил куда-то, ну, может быть, у нее появляется когда, не знаю. У них сразу все закрутилось, а ему что надо? – нормальная баба под боком, спишь в чистом доме, на всем готовом. Она нормальная, ничего не хочу сказать. Не то, чтобы – со всеми, ты не подумай! Аслан тогда бы – ни за что. Они, знаешь, какие брезгливые, кавказцы! Арсен такой же. Себе выбирают почище. Вообще-то, у него семья там, дома. А он – здесь. Они же и не стирают себе сами, не принято у них. Или, чтоб убраться, там, за собой – ни в жисть! По-ихнему, это только женщины должны. А так – все сразу. Ты не думай, я не осуждаю. Только – я не говорила тебе ничего!

- Само собой, – улыбнулся Максим, принимая из рук Наташи чашку.

- А вообще-то, она хорошая, ты не подумай, – добавила та.

- А я и не подумал.

- Что ты так смотришь? Думаешь, я сплетничаю?

Максим снова улыбнулся и опустил глаза в чашку.

- Если хочешь знать, я ее подруга. А то тут тебе такого наговорят всякого! А я – ее подруга. И я правду говорю.

Максим попытался представить себе, кто тут еще может наговорить «такого всякого», кроме самой Натальи, и ему стало смешно. Конечно, людей здесь обреталось немало, но большинство он успел узнать пока лишь по именам. Шоферы, что ли? Все слова, которые он от них до сих пор слышал, лучше вслух не называть, но по пальцам пересчитать можно.

- А ты откуда знаешь?

- Про Лидку? Подруги же мы, говорю!

- Нет. Про кавказцев. Не на собственном опыте?

- Еще чего! – она ни капли не обиделась. – Я при муже, какие проблемы!

- А, что, при муже – никаких проблем?

- Ясно, никаких! Они и не лезут даже.

- Да я не об этом.

- А о чем же, тогда?

- Ну, вот, ты – замужем. Хорошо тебе?

- А че ж – плохо?

- А что хорошего?

- А че ж плохого-то?

- Наташ, я спрашиваю: что хорошего в том, чтобы быть замужем?

«На хрен мне нужно затевать эту тему? Что я хочу от нее услышать? Или ей доказать? Что она пургу несет, и что муж ее – никудышний пьяница? Будто она не знает. И будто я не знаю, куда она клонит».

- Ну, я не знаю, прям. Лучше же с мужем, чем без?

- То есть, лучше, чем просто плохо. Так, что ли?

- А, ты вот о чем, – только теперь обиделась она. – Знаешь, что я тебе скажу… Плохо, там, или не плохо… Много ты понимаешь! Больно умные все стали. А детей как же? А вообще? Знаешь, эти разговоры про философию – все это выдумки. Ничего такого нет другого. Надо нормально жить и не… не представлять из себя! А то – представляют из себя!…

Максим прекрасно понимал, что она хочет сказать. Вошла Лида, а Наташа, не успев остановиться, продолжила, впрочем, сразу переключившись, в расчете на ее присутствие.

- Был тут один такой уже, Гена-аспирант. Дурак дураком, правда же я говорю, помнишь Генку?

- Че это вы? Ну, помню, – Лида поправила прическу и села рядом.

Максим заметил, что она накрашена.

«А раньше? – попытался припомнить он, – Кажется, нет, не красилась. Во всяком случае – не так».

- Все-то у него не по-человечески! Ну – все! Нормального слова не скажет! Или молчит. А посмотреть – занюханный такой весь!

- Да ладно тебе, чего ты? – Лида была в хорошем настроении и Гену-аспиранта явно обсуждать не хотела.

- Ничего. Так. О жизни говорим.

- А!.. Жизнь есть жизнь.

«Глубокое суждение. Смешные они. А Наташка теперь боится, что я проговорюсь. Нервничает».

Но Наташа, тем временем, успокоилась и сменила гнев на милость.

- Мама мне моя говорила: не витай в облаках, упадешь – разобьешься! Я тоже себе представляла все необыкновенное. Я, между прочим, на одни пятерки училась и в институт поступила запросто!

- Что, с золотой медалью? – не поверил Максим.

- Ну… не с золотой медалью – почти, – не решилась соврать Наташа. – А поступила запросто! А потом поняла: а чего хорошего, дальше-то что?

- Да, ладно тебе, – вмешалась умиротворенная Лида. – Институты тоже разные бывают. Сама же говорила, что ребенка родила.

- Ну, я и говорю, а дальше-то что?

- Что дальше, что дальше, – вздохнула и поскучнела Лида. – Ничего дальше! Раньше надо было думать.

- О чем? – не понял Максим.

- Обо всем. Например, институт какой? И что не мужика надо было ловить с первого курса. И не детей рожать. О другом надо было думать.

«Надо же! Не ожидал!»

Лида казалась попроще Наташки. В сравнении с ней подруга, и впрямь, могла бы сойти за медалистку. И одевалась не так безвкусно, и не накрасилась бы так никогда, например. Лида – та почти совсем «от сохи», или от чего там бывают в маленьких поселках городского типа. И что же она сейчас хочет сказать?

- О чем надо было думать, Лида? – спросил Максим еще раз, наклоняясь и заглядывая ей в лицо.

Лида вздохнула снова. Не умела она так сразу выразить, что чуяла лучше, чем понимала. Но она не сомневалась сейчас в своей правоте и потому начала.

- Все мы сами себе портим. В молодости ума нет, одна дурь. А теперь, вот, некуда деваться – идешь в палатку работать. Другим же есть куда? А почему? Учились сначала…

- Да, ладно – учились! Сколько здесь инженеров всяких перебывало, и прочих с дипломами!

- Перебывало, – не сдалась Лида, – Но ушли же! Почти все. И не в этом дело. Мужикам везде проще, конечно, хоть бы и здесь. А тебе вот хорошо здесь?

- Нормально, – буркнула Наташа.

- Нормально. Посмотри, подходят к тебе люди, хотя бы та, что на «Мерседесе», что каждый вечер подъезжает за сигаретами. Три шубы у нее разных. Остальное, вообще все – как в рекламах. Ребенок хорошенький такой. Вот ей – нормально. А не нам с тобой.

- Повезло, – сказала Наташа, уже совеем другим тоном, спокойно. – Удачно замуж вышла.

- Повезло. Всем, кому надо, повезло. А знаешь почему?

- А ты знаешь почему? – посмотрел Максим ей в глаза.

- Знаю. Не с того надо было начинать!
После того разговора, после того, как Лида сказала, что не с того надо было начинать, Максиму, непонятно почему, пришла на ум Егорушкина «Вдова Клико». Он видел ее еще дважды. Один раз – там же, в отеле, другой – случайно, в «Пропаганде», куда они с ребятами заехали, уже навеселе, немного покуролесить.

Вдова, впрочем, там не задержалась – с кем-то парой слов перекинулась и отбыла, разумеется, в сопровождении все того же «чемодана», что всегда следовал за ней по пятам.

Русско-итальянская вдова, несомненно, начинала не с того, что все прочие, а с чего надо. Она же старше Лидки с Наташкой лет на десять? Или больше? Хрен поймет! Но выглядит лучше, не вопрос. Странная, однако, ситуация: понятно, что старше, а выглядит лучше. Откуда, спрашивается, понятно, что она старше? Или – чем же лучше, если заметно, что старше? Однако, и то, и другое – без сомнений. Интересно, сильно ли ей за сорок?

Максим поймал себя на том, что целый день – нет-нет и возвращается к нему этот неразрешимый, в принципе, вопрос: сколько же ей лет? Вот привязалась! Ему-то, Максиму, какое дело до ее возраста? Ему на ней не жениться. Но забавно. Есть в этом что-то. Может, загадка, как ни банально, раз не идет эта вдовушка весь день из головы? Может, флюиды какие-нибудь она распространять умеет, что в мозгах мужиков залипают? Сорок три? Сорок пять? Не больше. Или меньше?

Во как, однако, способны занимать воображение женщины, которые знали, с чего начинать!

***

Регина Барди или Регина Янгеловская, как она обычно себя называла при деловом знакомстве, или Регина Валь-ди-Торе-Фоссано, как было записано в регистрационной книге отеля, потому что именно так на самом деле звучал графский титул ее мужа, была женщиной в некотором роде легендарной. Из числа тех немногих русских красавиц, что сумели просочиться сквозь железный занавес еще в семидесятых и громко, хоть и по-разному, заявить о себе в прихотливом западном мире.

В активах Регины значились успешная карьера манекенщицы и громкое аристократическое замужество. Издания «Союзпечати», понятно, ни о чем подобном советскому народу не сообщали, посему о Регине и ее успехах здесь долго никто не слышал. А нынешние гламурные журналисты, весьма охочие до обсасывания подобных историй, то ли проворонили свой кусок, то ли были посланы подальше – кроме пары весьма скромных заметок с плохими фотографиями ничего за все два с лишним года не мелькнуло.

Никто толком не знал, зачем Регина повадилась наезжать в Москву и чем занималась здесь месяцами. Писали однажды о ее отеле в модном теперь у среднего класса Шарм-эль-Шейхе. И о том, что живет она там же, оттуда обычно и прилетает. Все, в некотором роде, соответствовало действительности, при том, что действительность не соответствовала такому представлению никак.

Синайский дом Регины, примыкающий с южной стороны выступающего скального мыса к ее же отелю «Двенадцать лун» на Рас Мохаммеде, когда-то был построен известным арабским архитектором, приятелем мужа, после сделавшим политическую карьеру. Более причудливое сооружение непросто было бы вообразить. Закрытые его части, расположенные в разных уровнях, перемежались верандами, балконами, входили внутрь скалы или нависали над порталами, вокруг вились галереи, аркадные мостики, цветники, террасы. Лифты и каменные лесенки спускались в подземную часть, где находился винный погреб с баром, биллиардная комната, библиотека и гараж на двадцать автомобилей. Кроме того, на огромном камне-островке перед домом был устроен солярий, соединенный с одной из нижних террас горбатым мостиком на четырех колоннах.

Дом задумывался и создавался как волшебная сказка, которая не должна кончится никогда. Попадая сюда впервые запросто можно было заблудиться или обнаружить укромный потерянный уголок с мраморной лавкой под сплетенными бугенвиллиями, в котором непременно захочется остаться надолго вдвоем или в одиночестве, чтобы закрыть глаза и думать ни о чем.

Жан-Батист, Этьен и Регина приехали сюда в том, последнем, девяносто третьем году и провели здесь всю весну, зазывая и принимая гостей, устраивая милые вечеринки и катания на яхтах или оставаясь втроем – они никогда не скучали.

Это была чудесная весна. Жан-Батист, совершенно окрыленный успехом своей программы в Международном Олимпийском комитете, выглядел помолодевшим и энергичным, почти как в пору спортивной молодости. Этьен, с четырнадцати лет серьезно изучавший русский язык, начал запойно читать, пытая Регину подробными пояснениями речевых формул девятнадцатого века и смысловых оттенков поэтических метафор. Регина подбирала для него книги, некоторым образом систематизируя знакомство с русской литературой, а потом с удовольствием обсуждала с ним все прочитанное, искренне восхищаясь суждениями пасынка и удивленно припоминая иногда, какую чушь ей приходилось слышать на уроках литературы в почти забытом советском школьном детстве.

Этьен, которого Регина знала еще красивым ребенком, красивым подростком, всегда умницей, к девятнадцати годам стал юношей, подающим большие надежды. Вошло в привычку, что многочисленные таланты отпрыска ежегодно отмечались дипломами высоких комиссий, а знакомые дамы произносили его имя с придыханием. И никто, будь то женщина или мужчина, не мог оторваться от лица Этьена, даже просто проходя мимо. Даже на самой Регине в присутствие Этьена любопытные взгляды не задерживались. Разве что, если смысл взгляда был откровенно иным: а ну-ка, мол, кто такая с этим красавцем?

Счастливое настроение владело миром маленькой семьи всецело. Собираясь за ужином, часами, далеко за полночь, болтали буквально обо всем, пересказывая друг другу все мелочи прошедшего дня, и расходились только падая от усталости.

Через год она приезжала на Синай сама, но пробыла там всего три дня. Воспоминания оказались слишком острыми и превратились в пытку.

Еще неполных три года после Регина провела в Америке – там ей почти ничто не могло напомнить ее «мальчишек» и все постепенно улеглось. Она смогла, наконец, вернуться в Париж, когда отсутствие Жан-Батиста и Этьена стало привычкой. Их не было уже ровно настолько долго, что ей перестало казаться, что они могли бы быть рядом.

Дни мало-помалу заполнялись другими людьми и делами. Но сонный Мезон-Лаффит нагонял тоску, а Париж утомлял суетой, все более пестрой и все менее французской.

Потом была клиника в горах Швейцарии, в прелестной небольшой деревне у озера. И эта странная, тогда еще не понятая «маленькая трагедия», словно нарочно разыгранная Провидением на глазах Регины, дабы оторвать ее от унылых мыслей о себе. И тогда Регина решилась еще раз вернуться на Рас Мохаммед, чтобы прикоснуться к остывающим воспоминаниям.
Дом она нашла постаревшим, деревья выросли, вся зелень разрослась густо, как ей мечталось когда-то. Дом принял Регину, все напомнил ей, но мучить не стал. Казалось, он тоже устал от одиночества. Будто и его покинули все близкие и любимые, так же, как ее. Будто и он все эти годы скучал по той весне, по ним троим, так же, как Регина скучала по мужу, Этьену и дому. «Значит, мы остались вдвоем, – решила Регина. – Значит, это мой дом. То есть – я вернулась. К себе. Домой».

Почти два года Регина провела на Синае безвыездно, не считая коротких посещений Каира, Луксора и Гизы. Она поездила по полуострову, побывала в горах, в Монастыре Святой Екатерины. Ей там понравилось, и она стала наведываться туда по праздникам.

Потом она заметила, что в отель ее прибывает все больше русских, особенно много – в начале мая и ноября. Случайно она познакомилась и разговорилась с одной пожилой парой. И вспомнилась Россия, Москва. Бестолковая московская юность, студенческие пирушки в бабушкиной коммуналке на Солянке, пивнушка на Ленинском, потом – Киев, Крым… Все то, что было еще до отъезда, до встречи с Жан-Батистом, что забывалось намеренно, что было отрезано так окончательно – вот, оказывается, куда можно было теперь вернуться, ничего не опасаясь.

Так весь ряд возвращений замкнулся весной девяносто девятого года на паспортном контроле аэропорта «Шереметьево-2», и Регина снова ступила на московскую землю, вдохнув холодный жидкий мартовский воздух, зажмурившись под белесым ясным небом и попросив благословения всему, что ожидает ее в этой новой, незнакомой стране.

***

Надо признаться, что в первый свой приезд в Россию Регина не занималась вообще ничем. Ее целью здесь была именно бесцельность.

Сначала она бродила по улицам, удивленно узнавая так сильно изменившийся город. От ярких пятен густо разбросанной рекламы и хорошего освещения заметно повеселели когда-то угрюмые улицы. Сплошные потоки автомобилей и потеснившая тротуары парковка наполнили Москву до краев. Кривые улочки центра зарастали временными ограждениями с чередой газующих рядом бетономешалок – все кругом застраивалось и перестраивалось. Почти не осталось просторных пустырей и запущенных скверов с разбитыми стаканами в кустах. Кое-где Регина застывала в недоумении, не в силах восстановить в памяти прежний вид.

Объективно, новая Москва оказалась чище и лучше той, некогда оставленной. Но ничто Регина не нашла нетронутым, и это ее огорчило, как отсутствие старых знакомых по известному адресу.

Потом она попыталась найти хоть кого-то из тех университетских друзей или приятелей, которых помнила.

Первой прорезалась из прошлого малоинтересная девочка Оксана.

Дважды бабушка Оксана Николаевна Сиротина проживала на проспекте Маршала Жукова и на телефонный звонок Регины отреагировала донельзя бурно.

«Региночка! Как мы часто вспоминали о тебе кто-то рассказывал что ты стала важная дама в журналах пишут Баранов теперь замминистра Алла с Геной уехали в Америку еще в девяностом или нет раньше говорят у тебя дворец и корабль какая погода в Париже конечно тепло а Леша умер недавно и Саня умер тоже но давно от саркомы он тебя помнил как ты там надолго приехала или совсем теперь модно возвращаться…»

Изрядно утомившись разговором с Оксаной, Регина, все же узнала еще пару телефонов и адресов, пообещала встретиться непременно и задумалась.

Выходило, что встречаться почти не с кем. Саня умер давно. Она не знала. Ну, что ж, смертям она перестала удивляться. Сане была прописана судьба непризнанного поэта с легкой склонностью к диссидентству. Он любил запах ладана, нагревал его в жестянке над спиртовкой. Бал так тайно влюблен в Регину, что об этом знали абсолютно все. Стихи он писал, на ее взгляд, посредственные, но старался вкладывать в них так много смысла, что от напряжения пот выступал на лбу. Он умер. Упокой, Господи…

А кто такой этот Леша, умерший недавно? Регине, кажется, вспомнился некий невзрачный паренек, у которого что-то было с этими должностями по комсомольской линии, но фамилия не восстанавливалась.

Многие уехали. Многих она забыла. Остальные были ей безразличны. Не к замминистра же теперь идти – он вообще был с другого факультета, она его плохо помнит.

Регина отложила только что записанные телефоны и решила больше к этому не возвращаться.

Зато парижских знакомых в Москве обнаружилась масса. Чуть не все писатели, художники и прочие люди «искусственных» профессий (так когда-то их назвал Этьен), эмигранты, как теперь говорят, одной с ней волны. Разумеется, с французскими и прочими свободными паспортами, но уже купившие квартиры в пределах Садового Кольца и бесконечным рядом мелькавшие на страницах таблоидов.

Но не только они. К своему удивлению, Регина нашла здесь все троих баронов К., владельца модной галереи Дровицина и еще нескольких членов Дворянского собрания. И уж совсем неожиданной новостью прозвучало имя князя Ивана Б., давнего друга ее семьи, потомка фамилии из числа самых аристократических – князь Иван, оказывается, уже полтора года жил в отстроенном подмосковном доме всей семьей.

Впрочем, подумалось ей, на него это, пожалуй, похоже. Вот уж для кого слова «судьба России» никогда не были пустым звуком. Но что ему слышалось в имени незнакомой родины? Бабушкины рассказы о балах в Зимнем или зов сердца? Скорее второе, как ни странно, решила Регина, вспомнившая первое лето с Жан-Батистом и воскресные визиты в Сан-Тропе.

***

«Барди, приехал Барди!» – защебетали девчонки, и кругом образовалась фестивальная суета.

Повизгивания и возгласы летели в сторону входа в костюмерную и там сливались в сплошной неразличимый шум. Регина инстинктивно повернулась в том же направлении и увидела элегантного молодого мужчину, широкой хозяйской улыбкой отвечающего на массовую радость встречи с собой.

«Барди! Барди приехал!»

- Это муж нашей бедной милой Адиль! Он нас любит, будет весело, ты увидишь! – скороговоркой сообщила одна из девочек ни о чем не спрашивавшей Регине.

Тот, кого называли Барди, как старый друг, обнимал красавиц поочередно или парами за плечи, вальяжно и недлинно отвечая на их бесконечные вопросы и восторженные выкрики. С первого взгляда Регина поняла, что этот человек везде – хозяин, а не гость. Такие знают за собой право решать все и за всех. Но не по злому своеволию, а по способности уберечь от бед. Глаза у вошедшего были ясные, серые, со смешинками. И он, похоже, никогда не знал недостатка любви.

Регина отвернулась снова к зеркалу и сосредоточилась на завершении макияжа. Краем глаза она отметила, что, кроме нее, еще несколько девушек, видимо, не были знакомы с пришедшим и в общем оживлении не участвовали, заинтересованно наблюдая.

- Мы еде к Барди после дефиле! Он приглашает всех! – сообщили ей радостную новость раз двадцать еще до начала показа.

Так она впервые оказалась в Мезон-Лаффите, в большом, со вкусом отделанном доме, однако, показавшемся ей не вполне обжитым.

Она угадала. Выяснилось, что хозяин большей частью живет в Монако со своим маленьким сыном, а этот дом оставлен после смерти «бедняжки Адиль, ведь они так были здесь счастливы!»

Попутно Регина узнала еще, что Адиль была «одной из нас», хотя и четвертой дочерью турецких иммигрантов, что причиной ее смерти стала злополучная вторая беременность, что «Барди» – маленькая фамилия Жан-Батиста, в недавнем прошлом известного спортсмена, даже призера каких-то там гонок, а есть еще пышный графский титул древнего рода, с которым в родстве чуть не все знаменитые аристократы Европы, включая полумифическую королеву Марию Медичи и вполне современного принца Гримальди.

Столь обильную информацию Регина получила без труда, кажется, даже многое пропустив по рассеянности в необычной обстановке.

Еще, сообщили ей, Жан-Батисту надо непременно сказать, что ты русская, он любит восток!

Не поинтересовавшись, кто именно должен донести до него столь ценные сведения, Регина молча кивнула и скоро осталась одна.

Бутылки откупоривались со скоростью автоматной стрельбы. Шампанское – не какая-нибудь «Клико», а «Дом Периньон», которого Регине прежде пробовать не приходилось, впечатление произвело, но и только. Выпив из интереса бокал, Регина честно призналась себе в нелюбви к этому напитку и перешла на минеральную воду.

Жан-Батист сидел на диване в углу гостиной в обнимку с Аньес и Бриджит, четыре пары танцевали, остальные болтали по двое или группками.

Регина заметила про себя, что дом, вполне ухоженный, оттого, видимо, показался ей нежилым, что здесь не присутствовало никаких предметов, говорящих о жизни хозяев. Не было и фотографий, которые могли бы удовлетворить возникшее любопытство относительно внешности покойной Адиль. Не попадалось глазам никаких мелочей, которые обычно скапливаются сами: сувениров, например, привезенных из поездок, или случайно оставленной книги, альбома. На мебели не обнаруживалось царапинок, и ковер под ногами выглядел абсолютно новым.

Желая от скуки проверить свое впечатление, она вышла из гостиной и прошла через залу с картинами и столовую на балкон.

Ночной сад тоже казался прибранным и спокойным. В нем не нашлось бы ни закатившегося детского мяча, ни забытого на столике журнала.

Думая об этом, она услышала сзади легкие шаги и оглянулась.

Жан-Батист приближался к ней с двумя бокалами в руках.

- Вы не любите шампанское. Я угадал? Может, вам больше по вкусу «Шабли»? – он протянул ей один, – Кажется, мы уже довольно знаем друг о друге, и нам не надо знакомиться, правда, Режин?

- Вы думаете?

- Я думаю. О вас! Не меньше трех часов. Постойте: пять! Целых пять часов и еще восемнадцать минут без остановки!

- Вы так азартны?

- Нет. Вы так красивы. Не отвечайте ничего! Это не комплимент.

- Спасибо. Но я и не знала, что ответить. Я плохо говорю по-французски.

- Вы очаровательно говорите, Режин. Я не встречал ни одной русской с таким приятным акцентом.

- А вы много встречали русских?

Он рассмеялся.

- Правду сказать – да, но больше таких, которые по-русски говорят, наверно, с прованским или парижским грассированием. Особенно много чудесных русских старух – по-моему, только русские женщины умеют быть прекрасными в любом возрасте!

- Это – другие русские женщины. Таких теперь в России не осталось.

- Возможно, если вы ее покинули. Жаль Россию. Но нам повезло.

- Кому повезло?

- Мне и Франции.

Регина, действительно испытывала некоторые затруднения в подборе слов, ей до тех пор нечасто приходилось говорить о чем-то помимо работы и тех расхожих фраз, которых достаточно для магазинов и закусочных. Но молчание показалось неловким, и, видимо, она сделала какое-то движение, принятое Жан-Батистом за попытку уйти.

- Постойте! Я не знаю, что сказать вам, Режин, чтобы вы остались, но если есть такие слова, то подскажите мне их! Режин, прошу вас, если можно об этом просить, останьтесь! Останьтесь здесь до утра, до вечера, до того времени, которое можете себе позволить. Если нужно для этого сделать что-то, я согласен на все. Заранее согласен на все, любые условия. Итак? Скажите же, чтобы вы остались я должен..?

Чтобы она осталась, он мог бы и ни о чем не просить. Пока он был рядом и говорил с ней, она бы и с места не сдвинулась. Ничего в ее жизни до этого дня не происходило, а она ничего и не ждала. Чудес не бывает. Все заканчивается их ожиданием. Но если задержаться в нем, пока…

- Не называйте меня как все. Научитесь произносить мое имя. Ре-ги-на. Согласны?

- Ре-ги-на. Регина. Регина. Так?

- Так.

- Я буду повторять это даже во сне. И вы не исчезните никогда. Это уже не вопрос, а волшебное заклинание, Ре-ги-на! И расколдоваться никак нельзя!

***

Полтора месяца Жан-Батист не покидал Париж, изменив все прежние планы. Потом последовал за ней на Ривьеру – контракт Регины не предусматривал возможности разрыва с ее стороны.

Какой бы глупой не казалась Жан-Батисту роль пажа, или, куда хуже – беззаботного любовника работающей женщины, отказать себе в возможности видеться с ней он не мог. Оставляя ее на несколько дней, он с первой до последней минуты разлуки не находил себе места, даже рядом с маленьким Этьеном возвращался мыслями туда, где оставил ее. И предстоящую обратную дорогу пролетал в воображении тысячу раз, подгоняя время или убивая его.

Ничем силу притяжения к этой женщине Жан-Батист объяснить себе не мог.

Она не оказалась выдающейся любовницей, она несомненно проигрывала в этой части многим прелестным подружкам, ни одной из которых не удалось привязать к себе сердце плейбоя. Излучая обращенными в себя глазами потаенный огонь вселенской мысли, она могла всего лишь обдумывать сочетаемость шарфа с фактурой сумочки и нисколько не смущалась это высказать. Она порой простовато стеснялась своей красоты, выдавая отсутствие привычки к светскому общению.

Но при всем многообразии знакомых Жан-Батисту женских типов, одну ее можно было назвать «естественной женщиной», чье досадное неполное совершенство – отсутствие рядом того мужчины, которым являешься ты сам.
К концу третьего месяца ему стало совершенно ясно, что прекратить такое некомфортное раздвоение можно только одним способом: навсегда вырвать ее из той жизни, которая разлучает их. После очередной, слишком долгой, недельной разлуки Жан-Батист принял решение.

- Знаешь, – говорил он, собираясь в дорогу, одному своему другу, – Если бы она что-то такое необыкновенное умела в постели, я бы, кажется, так бы и не понял, что люблю ее. Я бы ждал, что это само кончится, как кончалось всегда. А так – я понял, что не хочу без нее жить, как не хочу жить без малыша. Она и вошла в мою жизнь так же, как Этьен: появилась и теперь будет. Не представляю, зачем этому сопротивляться?

У него есть очень важный вопрос, сообщил он Регине, выскочив из кабриолета. Не покажется ли ей слишком длинной фамилия, приклеенная к его графскому титулу, для того, чтобы произносить ее всякий раз вслед за собственным именем? И нет ли у нее столь прочных коммунистических убеждений, которые не позволяли бы ей стать аристократкой?

Ответом ему было долгое молчание.
В личных отношениях Регине до сих пор не везло. Еще к семнадцати годам первая любовь закончилась для нее трагическим опытом: человек, которого она боготворила, заразил ее сифилисом. Вдобавок, узнала она об этом уже беременной.

Произошедшее удалось сохранить в тайне. С его помощью. Для лечения на сорок дней пришлось покинуть Москву и спрятаться от всех на неизвестно кому принадлежавшей даче под Ленинградом. Еще через три месяца, получив контрольные результаты анализов, она рассталась с этим человеком навсегда.

Пройдя все положенные адовы круги и выйдя из них еще более чем всегда одинокой, Регина надолго утратила интерес к любви и сексу в любых пропорциях.
Позже, уже в студенческие времена, молодой человек, ставший потом ее мужем, долго и терпеливо приручал Регину нежными ласками, пока она не решила про себя, что ничего другого ждать не стоит, и согласилась на все, включая законную регистрацию.

Мирное сосуществование в браке продлилось чуть больше года: внезапно возникшая страсть разбила Регинину семью, а сразу после и сердце. В сухом остатке после всего обнаружилась уверенность в приговоренности к одиночеству и напрасности всяких надежд. Поэтому, приняв возникший роман с Жан-Батистом как подарок, Регина с самого начала ждала конца. По этой самой причине она, как могла, оттягивала их сближение, а, оставшись впервые с ним в Мезон-Лаффите, подписала себе приговор: это все.

И хотя каждый следующий день вместе становился теперь для нее подарком вдвойне, Регина не верила в продолжение.

Всякий раз, расставаясь с Жан-Батистом, она сжимала свое сердце тисками и лучезарно улыбалась на прощание. Чтобы он запомнил ее такой. И ни одного вопроса, никаких просьб. И того, что она услышала сейчас, быть, конечно, не могло.

- Ты предлагаешь мне стать твоей женой, я правильно тебя поняла?

- Да, ты очень догадлива, любимая! Меньше получаса тебе понадобилось, чтобы разоблачить мои коварные замыслы!

- Жан-Батист, но ведь тебе не обязательно жениться на мне, чтобы наши отношения продолжались.

- Чтобы они вот так продолжались? Я не вынесу больше! Надо мной скоро будет смеяться все побережье. А если серьезно, я хочу, чтобы ты не продлевала никаких контрактов и с сегодняшнего дня отказывалась от любых новых. Твоя карьера заканчивается. Я похищаю тебя.

Регине не верилось. «Я проснусь, – подумала она, – И окажется, что его нет, и не было никогда. Потому что такого со мной не может быть».

- Но ты не говорил, что любишь меня?

- Я это делал!

- Я – серьезно.

- Я тоже! Конечно, я мог бы ответить, что и ты не говорила мне того же, хотя иногда болтаешь, будто твой язык подключен к ядерному реактору. Но, знаешь… Все мы говорим эти слова слишком часто без достойного повода. Поэтому, когда замечаешь, что их нужно было произносить сейчас впервые, оказывается уже поздно. Я не говорил тебе этих слов, Регина, чтобы ничем не сравнить тебя с другими. Послушай, у меня есть идея! Торжественно клянусь, что выучу их по-русски. И тогда смогу сказать тебе то, чего еще никогда никому не говорил.

***

Поскольку Регина была еще в младенчестве крещена католичкой, особых препятствий к свадьбе не предвиделось, разве что, пропущенная по советским трудностям конфирмация. Прежде всех прочих формальностей, Жан-Батист повез ее знакомиться с Этьеном.

Хорошенький малыш оказался мало похожим на русого и сероглазого Жан-Батиста, все родовые черты, вроде тонкого удлиненного носа и прямых надбровных дуг проявились в лице наследника позже, к отроческому возрасту.

- Да, да, – разгадал Жан-Батист удивление подруги, – Будто в отместку за то, что среди его имен нет ни одного восточного. Пожалуй, я даже рад. Такая нам с ним осталась память об Адиль.

Мальчик всматривался в Регину, покручивая пальцами смоляную кудряшку над виском.

- Ты какое мороженое любишь?

- Теперь лимонное, – ответила Регина, решив не утомлять ребенка рассказами об эскимо и вафельных стаканчиках.

- А я апельсиновое, клубничное и малиновое. А почему ты так смешно разговариваешь?

- Я стараюсь говорить правильно, но у меня пока не получается. А что, очень смешно?

Жан.Батист «строго» покачал головой.

- Нет, совсем немножко. У тебя есть дети?

- Нет.

- А мама есть?

- Нет. Она умерла. Давно.

- У меня тоже нет мамы. Моя мама тоже давно умерла. А кто с тобой живет?

- Никто. Я одна, у меня никого нет.

- Тебе очень грустно?

- Бывает.

- Тогда оставайся со мной играть. У меня есть крокет. И еще дротики. Вдвоем нам будет веселее.

- Я не умею.

- Не бойся, я тебя научу!

Перед сном она рассказала ему сказку про золотую рыбку. Своими словами, которых не хватало не только для изменчивой погоды на синем море. Даже корыто пришлось превратить в стиральную машинку. А наутро Этьен подбежал к ней и, обняв колени, радостно сообщил:

- Папа сказал, что ты теперь наша! Мы будем жить вместе всегда!

Раз вместе всегда, значит – вместе всегда, подытожила Регина. И в свадебное путешествие они отправились втроем.

***

В понедельник Надя снова прогуливала занятия – у Максима этот день был выходным. Сегодня он ждал ее у выхода метро «Сокол». И пока Надя поднималась по ступенькам, то опять заметила, что сердце ее стучит все быстрее, потому что она снова, как всегда, боится, что его там не будет, что он не придет, опоздает, передумает, что она перепутала выходы или время, или не сможет его найти среди этой толпы людей. Но его нельзя было не заметить в любой толпе. Он стоял с большой ромашкой в руке и улыбался ей, они увидели друг друга сразу.

- Куда мы идем? – спросила Надя, немного успокоив свое неровное дыхание.

- Мы пока стоим, глупенькая!

- Мы останемся здесь навсегда?

- Конечно. До лета. Замерзнем и будем стоять, как две ледяные статуи. Представляешь? А летом растаем.

- Весной растаем.

- Нет, летом. Я так замерз, что весны мне не хватит.

- Почему ты не одет? Октябрь почти, ты с ума сошел! Идем быстрее куда-нибудь! Нам в метро?

- Нет. Мы идем ко мне в гости.

- Разве ты здесь живешь?

- Здесь живет моя сестра, я тебе говорил.

- Нет, я не пойду, это неудобно.

- Удобно! – Максим перехватил ее отстраняющий жест и прижал к себе. Все Надино сопротивление улетучилось в момент. – Ну что еще, что? Ну, куда ты хочешь – в кино, на места для поцелуев, да? – пробормотал он ей прямо в ухо.

- Зачем ты так говоришь?

- Как я говорю? – глаза его смеялись, он отпустил Надю, потом взял за руку и повел. – Я сейчас окоченею совсем, пока ты, жестокая девушка, будешь разбираться в своих чувствах и разводить антимонии с этикетом! Это, во-первых. А, во-вторых, я голодный. Проспал и не успел позавтракать, а как безумный бросился тебя встречать. Все? Совесть проснулась?

Он, правда, замерз, потому они шли быстро, почти бежали, пока Максим рассказывал, что здесь вокруг живут всякие знаменитые писатели, которые попадаются на каждом шагу, про второго бабушкиного мужа, который был военным корреспондентом и написал две книжки фронтовых рассказов, про двоюродную сестру Тамару, с которой они вместе выросли, хотя она старше на пять лет. Листья с ветром неслись им навстречу.

- Сейчас будешь жарить мне яичницу! – распорядился Максим, сбросив свитер и растирая озябшие плечи. – Умеешь?

- Умею.

- Проверим. Вот сковородка…

Они встречались уже месяц, но Надя все время избегала возможности оставаться с ним наедине. Он уже знал, как поддается она его поцелуям, как далеко могут зайти его руки, когда она вся дрожит, и глаза ее туманятся перламутром. Но потом она всегда как-то по-детски жалобно отстранялась, съеживалась, и ее умоляющий взгляд прожигал Максима до самого сердца. Ох, елки! Ну, не было еще такого случая, чтобы… Ну, ломались там некоторые, какое-то время – пару часов, не больше. А тут… Не дает, блин, и все! Может, огрубел? И ласки его стали слишком настойчивыми? Что же не так? А, впрочем… Может, все так и надо. Она же – маленькая совсем, и у нее это все явно впервые. Или нет? Кто знает. Терпение, в общем, терпение! Солдат ребенка не обидит.

Он заварил чай, достал конфеты и варенье. Яичница, в целом, получилась. Хуже, чем у мамы, но Максима устроила.

- Рассказывай! – дожевал он последний кусок.

- Что?

- Где была вчера?

И она всерьез принялась рассказывать все подряд, весь воскресный день с утра до вечера, из чего он большую часть пропустил, рассматривая ее губы и задумываясь о всяких мелькающих мелочах. Чай она отпивала пару раз – ей явно не хотелось. И конфет не ела. А руки держала на коленях и, кажется, сжимала – они двигались. Волнуется, догадался Максим.

- А кто такой Андрей?

- Мой брат.

- А!

Тут Максим вспомнил, что вчера шоферу, как раз – Андрею, забыл отдать полтинник баксов. Тот еще подумает… – фу, какая ерунда! Черт, это все из-за Лидки! Зачем он вчера остался? Как-то неловко все получилось. И выпили, вроде, немного. В прямом смысле – только согрелись. А ее повело. Она явно на него рассчитывала. Дурак, все же понял уже давно! И про глаза накрашенные, и про настроение ее лирическое. Все, допились кофе с пряниками! Максиму стало противно на душе, и он, беспомощно потрясся головой попытался прогнать дрянные мыслишки, свивающие гнездо в его тупеющих мозгах.

- Мне кажется, ты спать хочешь? – прервалась Надя.

- Нет. Это я – так. Не обращай внимания. Слушай, я бы выпил! У сестры есть коньяк. «Хеннесси».

- С утра?

- По два глоточка! Тебе нравится коньяк?

- Нет.

- А чай? Сколько можно пить одну чашку? Иди ко мне!

- Нет.

- Да!

- Да? Тогда я лучше уйду!

Максим рассмеялся.

- Хорошо, хорошо, пей свой чай! Хоть до вечера. Можешь выпить весь чай в доме моей сестры. Меня выгонят. И я буду ночевать на улице.

- Не будешь. К маме поедешь.

- К маме! Мама далеко, каждый день не наездишься. Может, пустишь меня к себе? На постой?

- Нет. Мои родители будут против. Они же тебя не знают, – она задумалась. – И я, наверно, тебя не знаю. Мы и знакомы-то всего месяц.

- Целый месяц! И что, я тебе не нравлюсь?

- Нравишься.

- Ну, вот, видишь! – Максим опять рассмеялся.

Кажется, ничего в жизни нет приятнее, чем смотреть в ее глаза. Такие большие, такие прозрачные серые глаза – все в них видно. Вот сейчас она смутилась и испугалась. Даже плечиком не повела, но видно как все в ней замерло, и сердце притихло. Бедная маленькая птичка. Максим потянулся к ней.

- Видишь, а я про тебя все знаю. И про канарейку твою. И о чем ты думаешь.

- Про канарейку я тебе сама рассказала. А о чем я думаю, это нетрудно угадать. О тебе.

- Это сейчас ты думаешь обо мне.

- Нет. Все время.

- Так вот всегда правду и говоришь?

- Да.

- А ну-ка, ну-ка, уже интересно! И что именно ты думаешь обо мне, тоже можешь сказать?

- Могу, – она чуть заметно вздохнула, сначала опустила глаза на секунду, но потом, снова прямо глядя на него, продолжила. – Что я люблю тебя. Давно. Разве ты сам не знаешь?

Ее дыхание опять сбилось, но она не замолчала.

- С самого начала, когда ты подошел ко мне у пруда. Меня тогда как молнией ударило. Я сразу поняла, что кроме тебя мне никто никогда не будет нужен. Но ты такой… непонятный. И я не знаю, как ты ко мне относишься. Может, завтра ты не позвонишь и все. Ты очень красивый. Даже слишком красивый. У тебя, наверно, сотни таких, как я, которых, как меня сейчас, ты можешь заставить делать и говорить все, что хочешь.

Максиму на мгновенье стало не по себе: «Стоп! Нельзя! Игра без правил!» Но тут же будто раскололась в душе эта чашка с теплым чаем и разлилась.

- Прости дурака, – он помолчал и осторожно взял ее за плечи. – Но в одном ты ошиблась. Таких, как ты, у меня еще не было. Никогда.

О чем бы теперь ни думал Максим, все заканчивалось мыслями о Наде. О том, что они встретятся. О том, как он возьмет ее за руку. О том, что губы у нее сладкие, а целоваться она не умеет. О том, как хочется ее всю и сразу, как длится это желание, пока он не позволяет себе сделать это. Но, вот, уже почти сейчас, еще немного, еще недолго он позволит ей самой медленно приближаться к нему, зачаровывая ее детский страх и, в сущности, уже владея всем, что есть в ней.

Он не ошибался. Надя смотрела в его глаза так истово, будто, в самом деле, старалась угадать, какие его желания ей исполнять каждую минуту, придавая смысл собственной жизни, без Максима теперь пустой и напрасной. Надя не часто думала о Максиме. Она вообще больше ни о ком и ни о чем не думала. Ни о чем из того, что, кажется, занимало ее дни совсем недавно. Она не смогла бы и вспомнить, с какими мыслями просыпалась до того августовского дня. Она забыла даже про канарейку, смерть которой привела ее на встречу с Ним. И только пустая клетка напоминала ей, что прежде были какие-то пределы или запреты, а теперь все стало распахнутым и открытым бесконечному космосу, в котором так сладко и страшно растворялась ее маленькая душа.

Теперь душа ее знала лишь два состояния: полного и безмерного счастья, сменявшегося сразу пустотой. Пока рядом не было Максима, она ждала. В это время лучше было бы совсем не жить. Если оно продолжалось слишком долго, пустота становилась невыносимой до отчаяния. Максим мог исчезать на день, на неделю и больше. Ему и в голову не приходило объясняться с ней по этому поводу. Потом, вдруг, звонил и приезжал, как ни в чем ни бывало. И Наде потому казалось, что она все время ждет, только ждет, самым мучительным образом – без всякой уверенности. Сердце стонало, а упрямые губы выпускали наружу беззвучный вздох. И отмерялись минуты. Час, еще час. Не оставалось никакой возможности терпеть, то, что ничем не могло прекратиться. К концу третьего часа она, наконец, глотала, как горькое лекарство, эти непроизносимые слова: он не придет. Он не придет. Он не придет. Не шел и сон, даже к середине ночи. Потом вдруг, уже утром, вспыхивало ужасное открытие: все было не так! Я виновата! Я виновата, виновата. Во всем. И теперь – навсегда. Без него. Он больше не придет. Он не придет никогда.

Он пришел днем, сел на диван и сказал только: «Иди ко мне!» Слова на этом кончились. И долго-долго были совсем не нужны.

А потом она поняла, что огонь, только что испепеляющим желанием вспыхивавший в его глазах, перешел в нее навсегда. А там остался сонный покой и незнакомые посторонние мысли.

Обнимая ее, он задремал. Она долго лежала рядом, не шевелясь, пока ей не начало казаться, что она осталась одна, будто его нет и не было совсем. Одиночество росло, выталкивая настоящее в прошлое. Все уже произошло и закончилось, подсказывали непрошеные мысли.

Но самое страшное она узнала из тишины: никогда такое не повторится. Теперь он может встать и уйти – у него много дел. Теперь он не скажет ей большего, чем сказал. Теперь он свободен, а она нет. Еще сильнее, чем раньше. Еще бессильнее. И жгучую боль уже ничем нельзя будет унять, кроме его рук. Кроме случайной возможности прижаться к его груди. Она встала на колени у дивана и положила голову в его ладони, уткнулась в них лицом, и стала целовать, выпрашивая иссякшей нежности

«Я люблю тебя, я люблю тебя, – шептали ее губы неподвижным пальцам, – Если бы ты знал, как я люблю тебя, если бы ты знал!..»



НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ