Роман 12 Лун. Часть 2

Из близких родственников у новобрачного графа Жан-Батиста Валь-ди-Торе-Фоссано имелись три тетушки: родная и две двоюродных по разным линиям. Кроме них предсвадебный визит был сделан только одной семье, князю и княгине Б. в Сан-Тропе.

Княгиня Ирина встретила Регину с осторожной заинтересованностью, князь Александр, напротив, с подчеркнутым дружелюбием. Оба говорили по-русски не слишком хорошо и, как показалось Регине, с облегчением перешли на французский после приветствия, в отличие от молодого князя Ивана, сразу бросившегося обсуждать с гостьей «Архипелаг Гулаг» и «деревенскую» прозу.

Регина, рискуя обидеть радушного хозяина, все же, сообщила, что деревенщиков не любит, поскольку находит лживой и опасной тенденцию размножения в прозе стариков африканычей и сермяжного русофильства. Князь Иван, как ни странно, нисколько не обиделся, а пришел в полный восторг от собеседницы и оккупировал ее внимание на весь вечер, да еще взял слово непременно встретиться после свадебного путешествия и вообще не терять друг друга.

Сразу после венчания Регина, Жан-Батист и маленький Этьен сели в автомобиль и отправились в путь по маршруту: Генуя-Милан-Верона-Тренто, далее, через Альпы и Зальцбург – в Мюнхен, не особенно связывая себя временем и целью. В любом месте задерживались, сколько хотелось. Ночуя в отелях, мотелях или гастхофах, прогуливаясь по городам и горам, они добрались до Мюнхена только к концу августа, уже утомившись кочевой жизнью.

Это только сначала Регина отдыхала в дороге, как та Золушка из черно-белого советского фильма. Для женщины, озабоченной добыванием хлеба насущного, дорога служила возможностью отоспаться и, некуда не торопясь, расслабиться мыслями ни о чем. Проведя в Европе несколько лет, она, в сущности, ничего не видела и не знала до сих пор, что жить здесь не только удобно. Особенно, как выяснялось, будучи графиней. Постепенно забывая о прежде болезненном значении денег, она привыкала их тратить, учась бездельничать и наслаждаться щедростью вездесущей красоты.

Правда, совсем не извлекать никакой пользы из происходящего Регина не могла себе позволить – фотоаппарат с шикарной оптикой, подарок Жан-Батиста, всегда был при ней. Вполне беззаботно любуясь, например, альпийскими видами, она истово погружалась в иллюзию цели, то отыскивая между вершинами предзакатный луч, то поджидая прикосновения ползущего облака к стенам замка загадочного баварского короля. И вслух жалела, что запахи скошенных лугов и навоза неподвластны желанию их запечатлеть.

Прежде она считала себя непритязательной к внешним условиям – устраивал любой скромный ночлег, а пища вовсе не принималась во внимание. Но уже подъезжая к Мюнхену заявила, что хочет в «приличный отель» и отдохнуть до завтра – она, наконец, устала в дороге.

В Мюнхене семейство отсыпалось, неспешно прогуливалось по городу, засиживаясь в биргартенах, и совершало покупки. Свадебное путешествие все трое решили здесь завершить. Отдав должное экскурсиям по Баварской истории и картинным галереям, последний день они проводили в Олимпийской деревне, совместив ее посещение с прогулкой на свежем воздухе.

В этот день здесь было спокойно и почти тихо. Космические конструкции куполов над аренами крепились к земле прозрачными летучими растяжками, острыми углами рассекавшими холмы, площадки и аллеи. Дорожки ветвились тропинками, уходившими куда-то вниз, приглашая спрятаться в деревьях от циклопических свидетельств цивилизации.

- Строили для праздника, как триумф технологий века, а получилась трагедия, – грустно заметил Жан-Батист. – Иногда так бывает: только люди скажут себе, что ничего уже не случится плохого, что мир и счастье пришли навсегда…

- Убийство израильских спортсменов, ты о нем? – спросила Регина, припоминая и не дождавшись, что он продолжит.

- Я был здесь тогда.

- Ты видел?

- Видел. Знаешь, это было страшно. Это, оказывается, гораздо страшнее, чем представляется из газет.

- В наших газетах почти ничего не было. Во всяком случае, я никаких подробностей не помню – сообщение и только.

- Подробность сначала была одна: чувство нереальности ужаса, который происходит, но поверить в него нельзя. Дурной сон. Даже когда они уже начали убивать, то все еще казалось, что такого не может быть. Тогда еще казалось.

Этьен скакал впереди по аллее, переходившей в узкую белую дорожку.

- Я сейчас покажу тебе кое-что. Видишь эти холмы? Они ненастоящие. Это свалка. Мюнхен бомбили. В городе почти не осталось целых домов, даже – улиц…

- Киев бомбили тоже, – Регина напряглась.

- Да, разумеется, – продолжал Жан-Батист. – После войны все, что оставалось от разрушенных домов, свозили сюда. А потом пришел человек. Сказал, что Мадонна явилась ему и приказала построить здесь храм. И построил. Сам. Из того, что валялось вокруг. Потом, когда здесь спланировали Олимпийскую деревню, церковь хотели снести. Люди вышли защищать. Говорили даже о чудесах, будто сама Мадонна остановила всю технику, и про огненный столб, в котором она являлась. В общем, решили оставить. Сейчас ты увидишь.

В это время дорожка подвела их к ограде сада, в глубине которого Регина увидела деревянную часовню и небольшой беленый домик в стороне. Седой старик с бородой, одетый по-деревенски и державший в руках большую шляпу с сеткой, какие обычно надевают пчеловоды, увидел их и двинулся им навстречу.

- Добро пожаловать, добрые люди! – заговорил он по-русски, поклонившись гостям. – Спасибо, что посетили раба Божьего Тимофея!

Регина опешила.

- Да, он русский, – улыбнулся Жан-Батист. – Ты можешь поговорить с ним. Он будет рад.

- Здравствуйте! – Регина, от неожиданности не находя слов, продолжала разглядывать высокого крепкого старика.

- Давно из России, матушка?

Старик Тимофей, видимо, перестал удивляться здесь любой речи.

- Четыре года.

- Входи, помолись Богородице и Господу нашему! О России помолись, о людях, и о себе можешь.

- Я католичка, – сообщила Регина на всякий случай.

Старик махнул рукой.

- Нужды нету Господу до наших розней.

- А вы откуда здесь, отче?

- Военнопленный я, война привела, матушка. Божьим промыслом и молитвами Пресвятой Богородицы оставлен на этом свете для служения.

- Вы построили эту часовню сами, правда?

- С Божьей помощью и людской. Как водится.

- А что, часто русские бывают у вас?

- Бывают, всякие бывают, матушка. Твой хозяин кто будет?

- Француз.

- Сынка как зовут?

- Этьен. Этьен-Эрве-Кристиан.

Старик Тимофей положил на голову притихшего мальчика большие ладони, а тот, испуганно втянув шею, взирал на непонятного человека огромными чайного цвета глазами.

- Благослови, Господи, чадо свое!

Они вошли внутрь часовни. «Как странно, – думала Регина, – Церквушка из останков разбомбленных домов, русский старик из концлагеря, убитые еврейские спортсмены. Все на крови. Но кровь – и до, и после». Она проговорила про себя «Ave, Maria, gratia plena…», но, подумав, перекрестилась справа налево.

- Отче, а если я захочу стать православной, что мне сделать? – спросила она, выходя.

- Будь себе. Крещение едино.

- А имя?

- Узнает Господь и тебя по имени, как всех.

- Скажите, отче, а как вам Богородица являлась? Правда, что в огненном столбе?

- Пустое! Зачем Ей? Сказала только. А Ее слово – как и Божье, по нему и сделалось.

- Как же она, так вот просто вам и сказала?

- Так и сказала. Ты спроси – и тебе скажет.

- Не знаю. Мне, наверно, не скажет.

- Раз не веришь, то и не услышишь. Тогда и не спрашивай.

- А вас можно спросить?

- О чем, матушка? – старик задумался. – Нет тебе нужды. Живи себе! Приняла чадо во имя Божье – радуйся, отдать придется – не убивайся. Лишнего не проси. Чужого не отнимай. Сердца слушайся, оно доброе. Жизнь проживешь – смерть тебя найдет. С Богом, добрый вам путь!

Старик Тимофей поклонился и перекрестил их на прощание, каждого и всех вместе. На расспросы Жан-Батиста и Этьена Регина не знала что ответить. Так, сказала, ни о чем поговорили. А столба огненного не было. Сказки все.

***

Сказки, сказки. Жила-была девочка. Мама ее умерла. А папа женился на другой. Поэтому в то, что папа любит ее, девочка в один не прекрасный день верить перестала. И больше не захотела никому быть родной, даже бабушке, в комнате которой пахло плесенью и кислыми бинтами, промокавшими гнойной сукровицей на кривых бугристых ногах. Потом умерла и бабушка, а девочка ушла из опустевшей комнаты в коммуналке, куда глаза глядят. Девочка помнила из сказок, что именно на этом пути иногда встречаются принцы, но она давно уже не была маленькой. Ей уже пришлось узнать, какими инструментами выскабливают изнутри никому не нужную любовь и привыкнуть к простым желаниям мужчин. Она поняла постепенно, что нет смысла помнить о своем прошлом, что все подробности нужно забывать, а жить так, словно бы все начинается сегодняшним днем.
И тогда случилось чудо. Пришел человек, без сомнения – самый умный, добрый и сильный, и сразу среди других красавиц нашел ее. Будто давно искал. Почему?!

А он понял все, этот человек. Он угадал в ней такое же одиночество, которое сам тоже давно научился скрывать. Он знал цену той красоте, внутри которой спрятаны тайны страданий и боли. Он никогда не спутал бы легкие улыбки восторженных юных существ с тем глубинным, до самого сердца, сиянием лица, которым откликается на любовь много перетерпевшая душа. К тому же он любил страшные сказки востока, этот человек. А в них все непросто – вода в обжигающих песках пустынь ценнее бриллиантов и слаще меда, а бездны соседствуют с гордой неприступностью заоблачных вершин.

***

Графиня Регина некоторое время осваивалась с ролью аристократки, заучивая в каких отношениях мужнин род состоит с прочими знатными домами Европы, каким способом кого и когда поздравлять, как составлять ответы и приглашения. Впрочем, доводя до молодой жены, что этой скучной канцелярией пренебрегать не стоит, Жан-Батист выглядел неубедительным. Неужели раньше он все это проделывал сам, поинтересовалась Регина?

- Ну, в целом – да, конечно. То есть, я хочу сказать, что некоторые вещи пропускать вообще немыслимо. Но, видишь ли, я ведь немножко enfant terrible, и то, что прощалось юному спортсмену или вдовцу для семьи недопустимо. Так что тебе придется следить за этим более тщательно. К тому же, ты можешь подобрать себе секретаря. Пожалуй, займись этим в ближайшее время.

Она так и сделала. Как ни странно казалось ей поначалу нанимать человека всего лишь для написания писем, работы для юноши по имени Ксавье (что-то патриархально-крестьянское слышалось ей в этом имени) находилось все больше и больше. Вообще работой по дому с утра до вечера было занято восемь человек – Регина постепенно привыкала к такому порядку, сперва удивляясь, но потом все чаще вспоминая бабушкины слова: домашний труд никак не зависит от времени, на него потраченного. И результат не зависит – приходило на ум Регине. Постигая искусство управления домом, она во всем находила недостатки.

Правда, весь первый год они много путешествовали. Жан-Батист с наслаждением компенсировал своей жене годы, проведенные за железным занавесом. После возвращения из Мюнхена они просидели в Монако три недели – перевели дух и снова собрали чемоданы. На этот раз Регину ждало знакомство с Азией, непреходящей любовью ее романтического мужа.

Вся эта огромная юго-восточная часть материка, задвинутая за различимые округлости глобуса и заселенная народами, как общага лимитчиками, всегда представлялась Регине краем света. Возможно, интересным в силу известной экзотичности, но не таким уж необходимым в миропорядке и никак на него не влияющим.

Жан-Батист придерживался мнения прямо противоположного.

- Центр мира – там, – уверенно объявил Жан-Батист. – Если ты этого не понимаешь, значит, не понимаешь ничего. Пока. Сколько людей, по-твоему, живет в Европе? Сто пятьдесят миллионов примерно? Всего лишь. А там – два миллиарда! Половина населения Земли! Уже хотя бы поэтому, они могут нас вообще не иметь в виду. Они, собственно говоря, почти так и делают. А есть еще тысяча причин, по которым мы, в сравнении с ними – пустое место. Ладно. Позже сама увидишь. К тому же, я тебе еще столько всего расскажу!..

Планируя для Регины последовательность впечатлений, Жан-Батист назначил первым пунктом Сингапур.

- Ты знаешь, как живут львы? У них большие семьи, патриархальные, как весь восток. Царь владеет территорией и всей семьей. Львицы охотятся для него и рожают детенышей. А он лениво лежит и царствует. Притом, первым съедает лучшие куски добычи. А самки и дети терпеливо ждут, пока он насытится, и доедают после лишь то, что остается. И так продолжается, пока не вырастет молодой львенок, способный свергнуть папу. Он убивает его или прогоняет умирать. Присваивает все папино хозяйство, вместе с женами и сестрами, братьев, впрочем, загрызает, словом – все царство. Может и на чужое покуситься, если силен. И все возвращается на круги своя. С новым властелином, но с тем же укладом. Правда, здорово?

- Жуть! Ужасные звериные нравы.

- Звериные, любимая. Это обстоятельство освобождает их от моральной оценки.

- В Сингапуре много львов?

- Ни одного. И никогда не было. Кроме того единственного загадочного, что привиделся индийскому принцу. Кажется, он выглянул из зарослей, когда принц ступил на берег.

- Как же он мог выглянуть, если их там нет?

- Ну, возможно, вышел встретить коронованную особу. Чтоб показать, кто здесь хозяин. И принц назвал остров Островом Льва. То есть, собственно, Сингапуром. Что, видимо, и требовалось.

- Кому требовалось?

- Льву, я думаю.

- А, ну тебя!..

- Возможно, нам.

- А нам-то зачем?

- Чтоб знали. С кем имеем дело. Ну, что ты смеешься? Думаешь, твой муж – болтун и шутник? Ничуть! Все очень серьезно. А льва, между прочим, еще раз видели. Притом, многие. Но уже – в море. Лев этот оказался с рыбьим хвостом.

- И с крыльями. Там, кажется, опиумный мак растет?

- Без крыльев, любимая. А также без рогов и копыт. Однако, видишь ли, в чем дело, дорогая: до этого явления Льва народу Сингапур ежегодно подвергался всяким разрушительным стихиям. И это, кстати, документально подтверждается. А после того дня, когда Морской Лев пообещал острову защиту, там уже лет пятьсот стоит исключительно хорошая погода.

- Прекрасно. Я обожаю хорошую погоду. Особенно, если ее устанавливают навсегда. А, все-таки, что мы, по-твоему, должны знать о тех, с кем имеем дело? Что они вне пределов человеческой морали?

- Твой ум я угадал со второй секунды. Первая прошла в переживании шока от твоей красоты.

- Коварный льстец! Лесть – твое главное оружие в покорении женских сердец. И не вздумай изворачиваться, я давно тебя раскусила!

- Какое же это оружие, любимая? Это – белый флаг! Я поднимаю его, чтобы быть не убитым, а взятым в плен. Кажется, удалось.

***

Сон, которым первая русская красавица Европы, кутаясь в плед, тщилась побороть ужас пятнадцатичасового перелета, оказался беспокойным и странным. В серебряных облаках ей виделось лунного цвета тело парящего Боинга, словно бы застывшее в бескрайности пространства. Потом возникал вокруг черный океан, выбрасывающий гигантские волны, они начинали вращаться, закручиваясь воронкой, почти обнимающей самолет.

Очнувшись, Регина находила себя в разложенном кресле слабо освещенного салона, все вокруг била дрожь. Улыбающаяся девушка повторяла чьи-то слова о ремнях и турбуленс.

Затем явь снова смешивалась со сном – мимо проходили какие-то люди, она следовала за ними, опять оказываясь в ночном небе, но уже совершенно одна. Кольцо небесного горизонта светлело и гасло, то опускаясь в бездну, то поднимаясь в зенит. Внизу, совсем близко, появились волны, растопыренными лапами прыгающие к ее ногам. Она присмотрелась: вслед лапам ныряли спины, звенящие стальной чешуей. Одна спина разогнулась, застыв огромным вопросительным знаком, и обнаружила голову льва с седой пенной гривой.

Морской Лев поднялся из океанских вод, ударил хвостом и приказал волнам лечь. Вода замерла, отдышавшись мелкой рябью, и на ее равнине встал высокий остров. В лучах гаснущей предрассветной луны спящий Сингапур не увидел своего Хозяина. Сотнями лет, не находя достаточных причин, он не показывался обитателям своего острова, и они перестали ждать. Оглядев сонное пространство беспокойного Сингапура, и найдя его в привычном порядке, Мерлайон, прежде чем погрузиться снова, ударил серебряным хвостом по водной глади, рассыпав бриллианты брызг. Регина проснулась.

***

«Доброе утро, принцесса! Доброй ночи, принцесса! Да, принцесса!» – непонятных лет тощий горничный с нагрудным знаком «Али» ничего больше не произносил, постоянно кланялся и улыбался. Регина поначалу пыталась обращаться к нему с просьбами, но поняла, что он ни слова не понимает по-английски. «Да, принцесса!» – откланивался он в ответ на любую фразу и исчезал. И сразу же к ней в номер звонили из рецепции, нежный девичий голос интересовался, чем нужно помочь мадам.

- Они приезжают сюда на заработки из Малайзии или Таиланда. Что ты хочешь, он всю жизнь прожил в какой-нибудь Богом забытой деревне, какие там языки!

- А почему он называет меня принцессой? Тебя же он принцем не зовет?

- Кажется, мне он сказал «сир». Впрочем, я не расслышал. Наверно, снимающие этот номер могут показаться ему даже богами.

Из окон был виден почти весь Сингапур. Странный город, поднявший свои небоскребы над колониальными полудворцами и рядом маленьких старых домиков вдоль реки, похожий проспектами на все столицы мира, а задворками – на московские районы хрущевок. Нашедший в себе место для микро-Индии и микро-Китая, но неправдоподобно чистый, словно музейная экспозиция. Людный, но спокойный вечерами, днем Сингапур оставался совершенно пустым, будто вымирал для удобного просмотра туристами, топтавшимися на небольшом пространстве бухты между сэром Раффлзом «черным» и сэром Раффлзом «белым».

- Никакой он не банановый, и никакой не лимонный… – пробормотала Регина, осознавая обман.

- Как ты сказала?

Она объяснила, пропев по-русски.

- Да. Увы. Должен признать, что этот молодой лев уже загрыз своего отца. А что там дальше в песне?

Регина перевела, как смогла.

- Александр Вертинский. В некотором смысле – русский шансон. Не помню точно, но, по-моему, он жил здесь в первые годы эмиграции.
Жан-Батист загрустил.

- Значит, он видел настоящий Сингапур, с которым ты, увы, уже не познакомишься. Раньше весь город был огромным портовым рынком. С запахами и мусором, борделями и опиумными курильнями.

- А сейчас нет опиумных курилен?

- А сейчас даже за намек на это – смертная казнь.

- Ну, вот. Навели порядок, стало быть.

- Да, – согласился Жан-Батист, не меняя выражения лица.

- Ты недоволен? Исчезновение опиума и борделей так огорчило тебя?

- Не знаю. Конечно, мы, европейцы, хотим видеть в Азии совсем не то, что Азия видит в себе сама…

- А ты не знал этого? Я хочу сказать… Послушай, вот что я хочу сказать: когда вы придумываете себе других, русских или японцев, когда вы представляете их себе прекрасными или отвратительными, ну, словом, такими, как вам удобно когда нужен образ в сюжете романа, неужели вы настолько глупы, чтобы верить в собственные фантазии о них? Понимаешь, о чем я? Предположим, нужен персонаж, а вместо того, чтоб его описывать и объяснять каков он есть и почему, достаточно бывает сообщить о нем, что он – русский дикарь из Сибири или уроженец центральной Африки, или китаец, что ли. Национальность – как знак. Предполагается, что читатель все остальное поймет без лишних слов: как этот тип тайком варит на своей парижской кухне яд кураре или выпивает бутылку водки одним глотком, чтобы согреться голым в сугробе. Разве не так? А если нужна красивая и таинственная девушка, значит она – азиатка. Я не права?

- Возможно. Даже, скорее всего, права, – Жан-Батист растерянно улыбнулся. – Я – как все. Я люблю таинственных азиаток. И сейчас у меня такое чувство, будто вместо прекрасной загадочной девушки, которую я ожидал увидеть, обнаружил перед собой не менее загадочного убийцу со стальными мускулами и глазами.

На малайских и таиландских островах Жан-Батист показал жене «уходящую» Азию. В прибрежных отмелях, отвоеванных у мангровых зарослей, на обочинах непролазных лесов с гигантскими секвоями, цветными певчими птицами, змеями и летучими белками жалкие люди тоскливо вглядывались в лица пришлых иноземцев. Они ловили рыбу и жгли уголь в полусферических печах. Или просто сидели с худыми младенцами на руках в окружении детей постарше, босоногих и грязных. Они спокойно смотрели перед собой. Жизнь проходила мимо них как картинка в синематографе, ничем не задевая и ничего не меняя в их судьбе. Дети иногда умирали. Уголь увозили торговцы, чтобы доставить его в супермаркеты Сиднея, Парижа и Лондона для барбекю. Звери, птицы, рыбы и заросли оставались на месте. На островах строились дорогие отели. Виллы на сваях в индокитайском стиле походили на местные жилища не больше, чем «Боинг» на этажерку братьев Райт.

- Прекрасная и загадочная азиатская девушка могла быть отчаянно несчастной. Но именно это вас в ней не интересовало, – сказала Регина мужу. – «Запад есть запад, восток есть восток, и вместе им не сойтись никогда».

Была ли несчастной или, напротив, счастливой кореянка по имени Лиан, Регина так никогда и не узнала. Она лишь однажды видела ее среди белых камней взбирающегося на гору кладбища. До самой ли смерти Жан-Батист утолял свою страсть к восточным сказкам, или сама Азия всего лишь пришла оплакать его в образе одной из многочисленных возлюбленных – с того момента Регине уже было все равно. С сердцем Жан-Батиста умерла для нее и опиумная тайна Востока, как умирает во французском языке звучание иноплеменных имен.
Всегда зная о значительном количестве прибывающих в Париж иммигрантов с востока, Регина долгое время ничего не думала о них и даже почти не замечала, впрочем, считая их вполне себе подобными: каждый, по ее мнению, волен был искать счастья в чужих благополучных краях.

Но семья турчанки по имени Адиля, ставшей матерью единственного наследника рода Валь-ди-Торе-Фоссано, канула в безвестность, породив тем неясные размышления Регины на означенную тему. Из слов Жан-Батиста следовало только, что разрыв его первой жены с семьей произошел гораздо раньше их знакомства и означал буквально смерть неверной дочери, исполнившуюся потом некоторым промедлением проклятия. Куда делись эти люди, неизвестно чего искавшие на земле Французской Республики и что нашедшие в своем неколебимом стоицизме, осталось тайной. С тем большим любопытством стала Регина вглядываться с тех пор в смуглые лица этих «иных».

Сначала, кажется, «они» были в основном мужчинами, нанимавшимися на тяжелые работы, живущими тесными коммунами в маленьких квартирах дешевых кварталов и неизменно уезжавшими на родину, временно или навсегда – тратить заработанные гроши. Но с некоторых пор все больше женщин в темных одеждах и с замотанной головой, беременных и обвешенных детьми почти неразличимых возрастов появлялось на улицах Парижа. Эти уже не уезжали никуда и, похоже, вообще не собирались никогда и никуда возвращаться.

С удивлением узнала она однажды, что в Париже больше двух десятков мечетей, и что строятся новые, поскольку гражданам Франции, верующим в Аллаха, катастрофически не хватает молитвенных мест. Потом выпуски новостей сообщили еще об одной проблеме: общеобразовательные школы, запрещавшие девочкам появляться в классах в мусульманском платке, подверглись обвинениям в нарушении свободы вероисповеданий. Все это озадачивало. Всякий раз, встречая такую семью, Регина думала: вот так, наверное, выглядят люди, способные проклятием убить собственную дочь и, не глядя отказаться от абсолютного сокровища – Этьена.

Она ничего не знала о в чем-то особенно авторитетных мусульманских общинах Лондона, ничего не думала о турках в Германии, пока однажды не возникла шумиха насчет какой-то беллетристики. Экраны телевизоров показывали Англию, Йоркшир, но вопреки всякой логике соответствия действия месту, бесноватая улюлюкающая толпа бросала в огонь книги, а голос за кадром пояснял, что проводится акция по уничтожению сочинения некоего Рушди, уличенного в богохульстве.

Уже с комментариями Жан-Батиста Регина поняла, наконец, что тегеранский религиозный лидер аятолла Хомейни издал фетву – закон для всех мусульман мира – приговорившую автора безбожной книги к смерти.

Он не имел права так делать, задумавшись, добавил Жан-Батист: Европа – не территория ислама! А, надо заметить, в подобных вопросах Жан-Батист разбирался.

Ровно на следующий день, а это была середина февраля, советские войска перешли обратным маршем мост на границе с Афганистаном. Закончилась последняя бесславная война России на чужой земле. Россия, так долго уже не называвшаяся собственным именем, казалось, готовилась возвращаться к себе. Но никому уже не было до этого дела.

Подобно старой тетушке Жан-Батиста в ее доме на Лазурном берегу, дряхлеющая аристократка Европа уже мало интересовалась беспорядками, происходящими вне родных стен. Ревниво озабоченная точностью исполнения обязанностей бедной компаньонкой-сиделкой, а еще более – ее молодостью и красотой, она не желала замечать очевидного: в ее доме иная жизнь непреодолимым законом времени уже вступала в свои права. После пышных и скорых уже похорон наследство ее будет поделено жадными и веселыми непрямыми наследниками, его материальная часть пойдет на устроение их интересов, а всякий хлам, которым сочтут черно-белые фото, коробочку с письмами и засушенным цветком между страниц безжалостно выбросят. Красавица выйдет замуж или как-то иначе, по-своему, устроит свою судьбу и навсегда забудет «благодетельницу», за которой выносила ночной горшок и чистила вставную челюсть.

- Что ж, – улыбнулся Жан-Батист, заметив тревогу на лице жены. – К Сент-Эсташ и Сакре Кер они со временем смогут пристроить минареты. Как думаешь, они согласятся оставить нам Нотр Дам, хотя бы в качестве музея?

***

- Мамуля! Я вина французского купил, давай выпьем? – объявил Максим с порога, доставая бутылку.

В кухоньке было тепло, печка прогрела. Мама нажарила картошки с домашней колбасой, нарезала помидоры, открыла банку огурцов.

- Подойдет? Чем его закусывают?

- Его не закусывают, мамочка. Им запивают.

- Кислое, – отпила мама – Дорогое?

- Среднее.

- Хочешь, я наливочку достану?

- Потом, потом. Ты попробуй сначала.

Мама уселась напротив, подперев рукой щеку.

- Три дня в одной рубашке ходишь.

- Я постирал, ма. У Тамары машинка с сушкой. Можно не гладить.

- Погладить все равно лучше. Может, грибочки открыть? Хлеба еще?

- Сиди, ма. Не надо ничего. Давай, поговорим. Расскажи, как ты тут. Скучаешь?

- С соседкой познакомилась, с Галиной Матвеевной. Да, я говорила тебе уже. Не скучаю, но и рассказать нечего. Полочку, вон, прибила.

- Мамуль, ну, полочку я мог бы и сам, зачем ты?

- Отдыхай, ты и так устаешь. Что у тебя там на работе?

- Что там может быть, нормально все. Не переживай.

- Как не переживать? Мне не о ком больше. Ночью уезжаешь, ночью приезжаешь. Забегался совсем. Похудел.

- Завтра высплюсь. Наливай, посидим подольше. Я соскучился.

- Тогда, я наливочки, лучше! – мама достала из шкафчика бутылочку и налила себе. – Давай! За тебя, сыночка!

- За тебя, мамочка! Ты у меня – самая золотая, я столько лет по тебе скучал. А теперь мы всегда вместе будем, за тебя!

Мама выпила и налила себе снова.

- Что тебе со мной всегда быть? Тебе девушку надо найти, жениться. А мне бы – внуков. Вот так было бы хорошо.

- Может, напьемся, ма?

- Думаешь? – мама заулыбалась. – А – давай! Раз не рано вставать…

Они «чокнулись», Максим предупредил, чтобы до дна!

- Мам? А почему ты замуж не вышла?

- Ой, сына, разве такое спрашивают у матери?! Такое не объяснишь.

- А ты попробуй. Я пойму, я взрослый.

Она задумалась. Давно уже взрослый. Ее сыну уже почти тридцать. Так много лет прошло с того дня, когда молодой красивый капитан с семьей прибыл к месту прохождения службы в городок из нескольких домов, которого никогда не было и не будет на карте Казахстана. Подруги-связистки бегали посмотреть на него, а потом шушукались: мол, а жена – так себе, ничего особенного. И ей рассказывали, что, прям – Оцеола, Гойко Митич, и глаза как у Риши Капура! Не знали – она увидела его первой, еще на станции. И даже разговаривала. У нее он спросил, как найти комендатуру. А она, позор какой, номера корпусов перепутала.

- Ты-то поймешь. Да, может, я не объясню. Так вышло.

- Мне знакомая одна говорит недавно: с мужем лучше. У нее муж – пьянчуга, никакой! Представляешь, а ей – лучше! Не врет, правда! Представляешь?

- Чего ж не представлять? Понятно.

- Что – понятно?

- Что ей лучше.

- И, что – все так?

- Многие так, сыночка.

- А ты?

- А я – не так. Ты не подумай, твой отец не пил.

- Знаю, я же не про него. А потом? Почему потом не вышла?

- Не особенно-то брали. Говоришь – взрослый. В те-то годы с ребенком!

- Все из-за меня, получается?

- Нет, ну, что ты! Из-за меня самой. Сначала еще долго не нравился никто. Потом годы ушли.

- Так никто ни разу и не понравился?

- Понравился один. Не получилось у нас с ним. Как-то, сначала получалось, вроде, но не получилось. Он бестолковый был. Голова – не для дела. Песни он пел красиво. Особенно украинские. Ту, что твой отец любил. «Нич яка мисячна, зоряна, ясная…» – затянула мама.

- «Выдно, хочь голки збирай…» – подхватил Максим.

Ночь за окном была темной, хоть глаз выколи – ни месяца, ни звезд. Светились редкие окна соседней пятиэтажки и доносился из тишины едва различимый стук поездов с железнодорожной платформы.

Мама пела негромко и разливисто. Максим старался подпевать тихонько, не заглушая ее красивый голос. Когда они допели и рассмеялись, налил снова.

- Что за знакомая? С мужем-пьяницей?

- На работе. Ты что подумала?

- Ничего не подумала. Спрашиваю. Ты молчком все, а я знаю, что у тебя девушка есть, Тамара сказала. Правда? Есть?

- Есть.

- Ну?

- Ну, есть.

- Познакомишь когда?

- Познакомлю. Не торопись.

- Расскажи хоть?

- Ее зовут Надя. Она очень хороший человек. Учится в институте, на втором курсе. В транспортном. На экономиста. Не знаю, что еще рассказать?

- Молоденькая?

- Девятнадцать лет

- Молоденькая. Девять лет, значит, – прикинула мама разницу. – Ну, это ничего, не страшно.

- Не страшно. Все – не страшно. Но что-то – страшно.

Мама насторожилась.

- Ты бы рассказал мне все, сыночка? Что не так?

- Все так. С ней все так. А «не так», может – со мной. Не знаю я, что рассказывать. Пока не знаю, мама. Разберусь и расскажу. Обязательно. Потом.

Она не стала расспрашивать. Понимала, что не все можно рассказать. Нет, Максим про отца, в общем-то, все знал. Все, что и другие знали – мама покойная, сестры.

Как уговаривали ее тогда не рожать! И он уговаривал. Плакал. Что ты делаешь, со своей жизнью, Катя, говорил! Что я с тобой сделал!..

***

Ничего не могла поделать с собой Регина, чтоб эту старуху, Наталью Андреевну, забыть. Да и просьба сентженевьевских обитателей казалась ей лишь формально исполненной одним простым посещением. Тремя неделями позже Регина собралась с мыслями и отправилась к Наталье Андреевне с повторным визитом, накупив по дороге всякой красиво упакованной еды и сластей к чаю.

Наталья Андреевна узнала новую знакомую и обрадовалась ей. Из гостинцев сразу выбрала зефир. На остальное глядя, задумчиво сказала:

- До революции не такие были коробки. С ленточками. Папа покупал у Елисеева на Невском рахат-лукум. А мама считала, что нужно жить скромно и не баловать детей сладким.

- Вы, разве, из Питера? – только сейчас, услышав про Невский, сообразила Регина.

- Да. Из Питера. Мы жили на Каменоостровском, там, где балерина Кшесинская построила себе дом. У нас была большая квартира, а сколько комнат – не помню, я тогда их не считала. Правнуку, вот, стала рассказывать, говорит: бабуля, не сочиняй. Думает, наверно, я из ума выжила. А я все помню. Комнату свою, шторы панбархатные. Двери были во-от такие! (Она показала рукой в потолок.) Помню кухню большую с печами посредине и трубой сверху, а рядом – холодную кладовую. Для продуктов. Мама пугала, что накажет за непослушание и туда запрет. А ты бывала в Ленинграде после войны?

- Бывала, – Регина снова удивилась и не решила, стоит ли объяснять, что до войны она никак в Ленинграде бывать не могла – не родилась еще. Во второю очередь она подумала, что не вполне уверена, какую войну имеет в виду Наталья Андреевна.

- Что же, осталось там что-нибудь?

- Осталось. Все осталось. И дом Кшесинской тоже.

Наталья Андреевна задумалась

- А я все думала раньше: как это большевики его, Питер, весь не разрушили совсем? Нельзя же было оставлять, чтоб напоминал?

- А вы… Вы ни разу не были там? Ни разу после… после Крыма?

Старуха отрицательно покачала головой.

- Сначала Соломон привез меня в Екатеринослав. А оттуда – в Москву. Нам две комнаты дали на Садовой, потом квартиру хорошую на Красной Пресне, там, где Трехгорная фабрика. Соломон домовитый был, хозяйственный. Не любил, когда в доме казарма голая, как у многих. Ковры у нас были, два кожаных дивана. Все он где-то доставал. Шелковые отрезы мне покупал на платья, панбархат, атлас. Ты, говорил, у меня будешь не хуже царицы! Ревновал как бешеный, а, все равно, любил, когда на меня заглядывались, соловел даже от удовольствия. Тогда как было: детей уложим, сами – в гости. Или – к нам полон дом. Пока Надя еще была жива, в Москве весело жили.

- Какая Надя? – спросила Регина, почти уже догадавшись.

- Надя Аллилуева.

Ну, точно. Еще – не легче.

- А где находилась ваша квартира в Питере? Вы адрес помните?

Наталья Андреевна безразлично мотнула головой, мол, нет.

- Я маленькая была. Мама умерла перед самой войной. А папа ушел воевать. Он прежде не военным был, но, говорил, что Еленевы всегда служили царю и отечеству, в трудные времена – с оружием в руках. А меня тетка на Волгу увезла, в Самару. Тетка тоже потом умерла. В Гражданскую. Тогда я уже была при папе. Вот, Дон помню. Таганрог. Недолго мы там стояли, а запомнила. Холодно очень было. И вода плохая, ее развозили в бочках, так она скверно пахла. Потом уже – Крым.

- В вашей питерской квартире теперь, конечно, коммуналка, – сказала Регина, задумавшись уже о своем.

- Она и не наша была. Доходный дом. Наши имения были в Самарской губернии.

- Наталья Андреевна, а не осталось у вас чего-нибудь памятного? Фотография, может, или письмо, вещь какая-нибудь..?

- Фотографии есть. Там, в комнате. Всей семьей на Кавказе в тридцать четвертом, Соломон с Якиром и Ворошиловым, мы с ним, с Молотовым и с Полиной. Еще детские и мой портрет небольшой, что в чемодан поместился. Вещей не осталось. Наш дом разбомбили. Мы с Гешкой вернулись из эвакуации – ровное место там. Ничего. Знаешь, мы когда в эвакуацию отправлялись, в сорок первом, суматоха, бежим… Я с баулом, Гешка с узлами, а там случилось что-то – не пойму, а люди все навстречу стеной давят и крик!.. Я Гешку свободной рукой тащу – сил нет, не опоздать бы. Прорываемся, и вдруг он как заорет!.. Тут только я перед собой глянула: дым, вагон разбитый – бомба попала, и люди убитые лежат. Кто целый, а кто – кусками. Мясо розовое оторванное, пол головы… Кровь. Гешка мой с тех пор никогда мяса не ел. Володя после фронта смеялся над ним. Телячьи, говорил, нежности.

Ничего не получалось. Кажется, вся память Натальи Андреевны осталась в тридцатых-сороковых и не пересекала в обратном направлении Перекопа. Никто она теперь несчастному сыну есаула Семилетова, никем не приходится его семье и нечего сообщать. Безымянный умерший в начале прошлого века ребенок никого ни с кем не связал, оставив пустоту на месте забытой любви.

Зря страдал есаул. Утерянная невестка его бытовала себе в благополучном браке с совсем чужим и чуждым человеком. Радовалась и страдала, рожала детей, гостей пирогами кормила на кожаных диванах. Смеялась их скабрезным шуткам. Танцевала с кем-то в шелковых платьях. Потом оплакивала мужа-еврея. Потом, как все, переживала войну, сына ждала, боясь похоронки. И ни дня за все годы не была той Наташей, дочерью полковника, которую помнил и искал есаул. Но обязательство оставалось, и что-то нужно было предпринять, что-то сделать такое, что порадовало бы старика Семилетова, чем-то связать обрывки прошлых жизней, обналичить смысл.

- А из дореволюционной жизни, Наталья Андреевна? Ничего не осталось? Хоть крестик нательный? Или иконка?

Наталья Андреевна покачала головой.

- Иконка! Смеешься? Голая я из лазарета вышла. Как родилась. А ты, что же, в Бога веруешь? Молодая же, странно. Ну да, вот же и крестик на тебе. Конечно, оно бы неплохо, если бы Он был. Как думаешь, а?.. Только, что же, Ему тогда не страшно на нас смотреть?

В третий раз, словно закидывая невод без особой надежды, как старик из сказки, Регина приехала в Тулу через неделю. Дверь открыл юноша лет пятнадцати и на ее вопрос ответил сразу:

- А Наталья Андреевна умерла…
Захарию считали чернокнижником. Все эти его склянки с ядовито-пахучими маслами, пряности и порошки, может и наркотики – никто точно не знал. Поселившись на Синае, Регина наняла его как массажиста, и, надо признаться, по весьма странной рекомендации.

Конечно, в первую очередь чертовщинки ему придавали глаза. Столь редкий цвет – карий с фиолетовым отливом – в любых земных краях встретишь нечасто. Второе – голос Захарии, мягкий и бархатный. Ну и, безусловно, страсть ко всяким снадобьям, зельям и ароматам, которыми этот маленький щуплый человек пропитался не хуже египетской мумии. И еще некоторые странности.

Захария говорил по-английски и по-немецки, хоть и немного, но абсолютно без какого бы то ни было акцента. Видимо, и по-бедуински так же. Он был араб, но иногда носил бедуинские одежды, и эти странные люди, живущие со своими верблюдами словно в позапрошлых веках, охотно принимали его за своего.

Вообще, людям свойственно преувеличивать таинственность, особенно, когда основания к тому очевидны. Кое-кто всерьез уверял, что Захария знаком со всеми наречиями Индии и умеет читать древние манускрипты, по которым составляет магические лекарства и вычисляет формулу философского камня бессмертия.

Но вовсе не эти народные фантазии способствовали той несомненной привязанности, что возникла между Региной и ее необычным массажистом.

Впервые приглашенный Захария колдовал над ее телом не меньше двух часов. И Регина, давно понимающая толк во всем, что касалось подобных процедур, не могла не оценить, что от ее неюной плоти он чудесным образом добился невероятного. Все в ней ожило внутренним глубоким теплом, кожа словно заново задышала, разогретая кровь соединила и оживила все, давно увядающее и разбитое, от кончиков волос и ногтей, до мерно стучавшего сердца. Накрытая простыней в полумраке комнаты Регина лежала, под пристальным взглядом Захарии, и ей не хотелось ни шевелиться, ни говорить. Через какое-то время первым заговорил он.

- Вы – очень красивая женщина, мадам.

Да, она это слышала от тысяч мужчин, и, кажется, на всех языках. Но слова Захарии ей понравились.

«Ах, да – ему же известен мой возраст, – догадалась, опуская себя на землю, Регина, – Он хочет сказать, что, для моих сорока четырех лет, я неплохо сохранилась. Что ж, это так и есть». Но уже произошло то, что произошло: Захария ей понравился, и она решила никогда не расставаться с ним, принимая этот неожиданный подарок судьбы с благодарностью. Захария, между тем, продолжая гипнотизировать ее сливовым взглядом, не спеша, добавил.

- Но ваше тело спит. Ему нужна любовь.

Регина насторожилась. Любовь? Неужели он решится ей что-то предлагать? Этого еще не доставало!

- Пусть оно спит и дальше. Ему незачем просыпаться.

Захария отрицательно покачал головой.

- Это невозможно. Оно умрет, мадам. Сон тела – смерть.

- Все тела смертны. К этой мысли надо привыкнуть.

Захария снова покачал головой, и Регина отметила, что перед тем, как что-то сказать, он всегда делает длинные паузы, как будто проговаривает сначала все в уме.

- Вам еще рано. Вы еще будете любить. Я знаю все, что нужно делать и все умею. Я больше не дам ему заснуть до того времени.

- До какого времени, Захария? Я – вдова. Мне сорок четыре года. Мое время давно прошло. Ты, возможно, волшебник, и после еще расскажешь мне о своих секретах. Мы, ведь, будем друзьями, да? Но волшебники тоже не могут поворачивать время вспять.

Захария заулыбался и согласно закивал головой, на манер восточной куклы-болванчика.

- Я вам многое расскажу, мадам! Но ваша любовь еще жива, мадам. Потому что вы – очень красивая женщина.

Он бредит, решила Регина. Но ее тело с ней не согласилось.

***

Регина слегка лукавила, говоря Захарии о смирении со смертностью своего тела. Никогда его состояние не было ей безразлично, разве что, на время она забыла о нем. Когда же горе улеглось и перестало съедать дни от пробуждения до сна, Регина с неудовольствием заметила, что отражение в зеркале стало ей неприятно.

Нет, она никогда собой особенно не любовалась, но и смиряться с новыми причинами для огорчений желания в себе не нашла. Поразмыслив над этим, Регина решила, что нужно постараться «все оставить, как есть», парадоксальным образом подразумевая под этим сохранение своей внешности именно в прежнем виде, а вовсе не естественный процесс ее старения.

К счастью, к услугам женщин, обремененных деньгами более чем работой, имелось достаточное количество клиник. Наведя справки, Регина отправилась в одну из таких.Швейцарская деревня на берегу маленького озера в горах не представляла собой ничего особенного – все привычно чисто и аккуратно, красиво и ничем не напоминает о тоскливой тяжести сельскохозяйственного труда, как в России. Разве что, мычание и блеяние всяких животных с самого рассвета, и почти полное отсутствие вечерней жизни намекали на то обстоятельство, что здесь люди тоже в основном работают, а не отдыхают.

Клиника доктора Гиртмайера походила на дорогой курортный отель, но надежно отгороженный довольно высоким забором, поросшим плющом. О клинике и докторе рассказывали чудеса, оттого, видимо, совсем уж удивительные, что недостоверные: в пользовании его услугами никто явно признаваться не хотел. Сам доктор Гиртмайер оказался суховатым и весьма энергичным человеком далеко уже не средних лет. Не особо разговорчивым, но и не молчуном, словом, никакого ожидаемого отпечатка таинственности.

После консультации доктор назначил Регине несколько процедур по телу, найдя его состояние почти удовлетворительным, а по поводу лица высказался более категорично. На его взгляд абсолютно необходимой представлялась блефаропластика, то есть, подрезание всех век и небольшая подтяжка по линии подбородка для улучшения контура лица. Поначалу Регина ужаснулась, но была несколько успокоена обещанием недолгой реабилитации и тем соображением, что такие операции уже давно не считаются серьезными.

- К вашему возрасту многим приходится делать круговую. Уверяю вас, даже в этом случае неспециалисту невозможно догадаться о вмешательстве по результату. Ваш случай намного легче иных. Вам повезло, у вас хорошая здоровая кожа, а это важно.

Регина поинтересовалась сроками полного восстановления. Ответ доктора прозвучал уже в менее уверенном тоне.

- Конечно, некоторое время будет сохраняться отек и многое зависит от его интенсивности. К тому же, протекание любых процессов абсолютно индивидуально. Могу только сказать, что некоторым удается возвращаться к привычной жизни и деятельности уже спустя неделю. И уж во всяком случае, обещаю, что в течение месяцев трех-четырех все будет только улучшаться. От себя же могу еще добавить, что не советую пренебрегать восстановительными процедурами, а потому оптимальным считаю ваше пребывание здесь в течение тридцати-сорока дней.

Регина подписала контракт и на третий день уже возлежала в палате на высоких подушках с туго перебинтованным лицом и заклеенными глазами. Потекли медленные бессмысленные дни, обещавшие превратить послеоперационную неделю в вечность. Особенно огорчала невозможность занять себя чтением. Даже смотреть телевизор оказалось проблематично – воспаленные глаза слезились, и их вообще было трудно открывать. В отсутствие иных развлечений приходилось слушать болтовню медицинской сестры Росы, итальянки, чей язык, казалось, был создан специально для выбалтывания секретов.

Удивляясь, как до сих пор не уволили такую болтушку, Регина, выслушивала истории про носы и разрезы глаз, про то, как падают в обмороки, увидев себя в зеркале, некоторые нетерпеливые особы («И вы, мадам, ни в коем случае не пытайтесь прежде времени на себя взглянуть!»), впрочем – все без имен. Здесь бывали всемирно известные актрисы, чья молодость и красота успели произвести впечатление на несколько поколений зрителей. Некоторые из них приезжают сюда ежегодно – конечно, не всегда оперироваться, чудодейственные мази и уколы доктора Гиртмайера совершают не меньшие чудеса, чем скальпель. Две постоянные клиентки доктора, жены очень влиятельных людей, например, ежегодно появляются в клинике именно в этом месяце, всегда вдвоем, они и сейчас сидят вместе в саду, а познакомились здесь, лет восемь назад. Вообще, клиентам не возбранялось знакомиться друг с другом, но, при желании, можно сохранить все в тайне, никто не увидит, как вы покидаете клинику в автомобиле с затемненными стеклами. Женщины иногда этим пренебрегают, мужчины – никогда.

- Здесь бывают мужчины? – переспросила Регина.

- Конечно, мадам! Артисты и политики. Одному президенту, даю вам слово, ни за что не видеть бы своего поста, если бы не доктор Гиртмайер! Природа дала ему лицо больше пригодное для деревенского выпивохи, вы наверняка знаете этого господина, но ни за что бы не догадались, как ловко доктор его подправил! И притом – как аккуратно! Ведь нельзя же было сделать так, чтоб родная мать не узнала! То есть, я хотела сказать, что ему нельзя было. Другим как раз, бывает, того и надо. Но их лиц не видит вообще никто, кроме самого доктора. Такие и уезжают отсюда в бинтах.

На третий день (казалось, прошла вечность!) доктор отклеил полосочки с век и произвел перевязку. Измученное давлением лицо и корни волос получили десятиминутную передышку.

- Можно посмотреть? – поинтересовалась Регина.

Прежде слов доктор ответил гримасой.

- Я бы не советовал. Впрочем, как я и думал, все идет даже несколько лучше, чем могло бы. Гематомы невелики. Швы подсыхают. Посмотрим. Завтра вымоем вам голову и возможно начнем небольшие процедуры по лимфодренажу. А глаза, на мой взгляд, просто великолепны. Но это – на мой взгляд. Тугая повязка пока мешает спадать отеку. Вот, капайте, сколько захотите, когда чувствуете в глазах резь или сухость. Это совершенно безвредная жидкость, по составу вроде натуральной слезы.

К пятому дню глаза почти восстановились в правах, и хотя Регина все еще не знала как они выглядят, жить со зрением становилось явно приятнее. На седьмой день после процедур разрешили походить без повязки около часа.

Регина вышла в закрытый от внешнего мира сад подышать прохладой горной весны. В саду никого не было. Очевидно, персонал клиники следил за тем, чтобы клиенты без особой надобности друг с другом не пересекались.

С десятого дня процедур становилось все больше, а повязку уже можно было снимать на несколько часов. И всякий раз Регина находила хоть полчаса для прогулки. Шла к концу вторая неделя.

Регина как раз проходила мимо ворот в сторону беседки, в которой собиралась присесть, когда появилась ее разговорчивая медсестра.

- Мадам, не могли бы вы пройти к себе?

- Зачем? – никаких процедур в это время не предполагалось, и Регина намеревалась не возвращаться в палату еще минут двадцать.

- Простите, но сейчас будет выезжать автомобиль, это, к сожалению, невозможно отложить, а по нашим правилам в это время никто не должен находиться во дворе. Но вы сможете вернуться сюда через пять минут, если захотите.

Не вслушиваясь уже в многословные извинения сестры, Регина направилась к крыльцу. Она слышала, как справа, из гаража, мягко прокатился Мерседес, тот самый, с затемненными стеклами, как открылись ворота.
А потом раздался взрыв и словно кто-то толкнул ее в спину. Сестра закричала. Больше ничего было не понять.

Поднимаясь с колен, Регина потерла ушибленный о дверь лоб и увидела перед собой сидящую спиной к двери Росу с перекошенным лицом. Запахло гарью, воздух вокруг посерел от дыма. В воротах горел раскуроченный Мерседес и кто-то лежал с ним рядом.

Только спустя час в палате, куда Регину водворили сразу после происшествия, появилась заплаканная Роса.

- Карло погиб. Наш охранник. Хельмут, шофер, ранен, и весь сильно обгорел…

- А человек, которого вывозили?

Роса отрицательно покачала головой.

- Нет, Хельмут ехал в аэропорт встречать гостя. Полицейские говорят, еще повезло, что бак был почти пустой, а то его даже не успели бы вытащить, совсем бы сгорел заживо. Он всегда заправлялся по пути, если ехал один. У него семья, двое мальчиков и жена беременная третьим. И у Карло было двое…

Роса всхлипывала, утирая красный нос.

- Но что произошло? – спросила Регина, так до сих пор и не понимавшая причины ужасного события, свидетелем которого стала.

- Какой-то сумасшедший. Он тоже погиб. Зачем-то бросил бомбу. Полиция показала его нам и увезла. Никто его не знает. Какой-то сумасшедший азиат, ума не приложу, откуда он взялся здесь у нас и зачем это сделал.

- Азиат?

Роса кивнула и пожала плечами. Ничего более определенного она даже думать сейчас не могла.

Спустя еще примерно четверть часа в палату Регины явился сам доктор Гиртмайер.

- Мадам, сожалею, но полиция желает задать вам некоторые вопросы. Я предупредил их, что в момент взрыва вы находились в дверях спиной к воротам, и, тем не менее…

- Конечно. Я готова, хоть мне и нечего им сообщить. Скорее, кто-то мог видеть в окно гораздо больше, чем я.

Доктор неопределенно пожал плечами.

- Я видел. И что же? Уверяю, что рассказать могу не больше вас.

Регина скорее интуитивно, чем обдуманно, решила воспользоваться неожиданной готовностью доктора продолжать разговор – видимо, так проявлялось его смятение.

- Вы его видели, этого человека?

- Даже успел запомнить лицо. Но какой в том толк, если его тело и так досталось местным пинкертонам. Словесный портрет не потребуется.

- Он, что же, из местных жителей? – схитрила Регина.

- Нет.

- Ну, кто-то, вероятно, должен его знать, кому он, возможно, хотел отомстить? Разве полиция не опрашивает всех, кто сейчас находится здесь?

- Увы. Боюсь, это может стать большой проблемой для нас.

Еще бы. Бедный доктор Гиртмайер! Столь грубое нарушение конфиденциальности могло очень не понравиться некоторым его клиентам.

- Хотя, я уверен, – продолжил доктор, – что это ничего не даст их расследованию.

- Доктор! – постаралась как можно более легкомысленно улыбнуться Регина. – Не говорите этого полицейским в столь уверенном тоне! Они могут решить, что вам известны причины происшествия, и вы пытаетесь их скрыть!

- А что скрывать? Я уже сообщил им свои соображения. Видите ли, этот человек – мусульманский фанатик. Об этом говорит зеленая повязка на его лбу. А я, как всем известно – еврей.

- И что из этого? – пытаясь оценить правдоподобность такого объяснения, Регина в нем усомнилась и решила про себя, что доктор, видимо, страдает той фобией, что затаилась в душах европейских евреев, переживших вторую мировую войну. И еще тот ужасный случай на олимпиаде в Мюнхене тоже не добавил старому еврею житейского оптимизма, но… – Зачем ему еврей, проживающий в Швейцарии? Они же воюют на Ближнем Востоке, да и там, кажется, нынче идут переговоры?

- Вот-вот. Полицейские считают так же.

- По-моему, они правы. Зеленая повязка?.. Какая-то глупая театрализация. Возможно, этот человек действительно обыкновенный сумасшедший.

- Возможно, мадам. Я сообщу полицейским о вашем согласии поговорить с ними. И вернемся к нашим обычным делам. Чем скорее они оставят нас в покое, тем скорее мы забудем об этом прискорбном событии.

Доктор направился к двери, очевидно, уже не желая продолжать неприятный разговор.

- Доктор! – окликнула его Регина. – Я думаю, вам давно уже не стоит опасаться повторения страшных страниц истории. Его не может быть.

Доктор остановился.

- Это вам подсказывает здравый смысл?

-Ну, наверное, можно сказать и так.

Доктор кивнул – самому себе, словно бы соглашаясь с ходом собственных мыслей.

- Я так и думал. Знаете, я не пророк, но одно я знаю давно и абсолютно точно. История человечества повторяется в главном. Сколько бы раз люди ни оказывались заложниками наступающего кошмара, они упорно двигались ему навстречу. Потому что здравый смысл подсказывал им, что такого не может быть.

Регина покинула клинику Гиртмайера через месяц. Забыть произошедшее там она не пыталась, напротив, часто обдумывала странное событие, свидетелем которого пришлось стать. Предполагая трагическую развязку финалом любой возможной личной драмы, может быть известной доктору, но скрытой им, она другой причины всему в своих соображениях не нашла.

Гиртмайер записал Регину на серию инъекций с поддерживающей терапией через год и настоятельно порекомендовал найти постоянного массажиста.

Отражение в зеркале стало удовлетворять ее вполне, и даже, кажется, как и было обещано, не меньше полугода улучшалось день ото дня. Никакого иного применения своей восстановленной молодости Регина не искала.
«Еще любить?» – мысленно улыбнулась она обещанию Захарии. Еще – к тому, что и так не прекращалось никогда? «Love’s not Time’s fool». Любимый Этьеном сто шестнадцатый шекспировский сонет.
«Надо любить молодых королей!»- повторяла Регина слова Жан-Батиста. Надо любить молодых королей. Они несбыточны и прекрасны. Они умирают раньше, чем разочарование смогло бы вступить в права. Женщины оплакивают их и стареют в одиночестве.

Когда в Каирском музее Регина вглядывалась в золотую маску Тутанхамона, выбирая ракурс, свободный от бликов шлифованного золота, ей казалось, что юный царь напоминает Этьена. Впрочем, как и загадочный баварский король Людвиг, на Тутанхамона не похожий ничуть. Ей стало казаться, что она забывает его лицо. А смотреть фотографии, оживлявшие не Этьена, а память, не хватало сил.

***

К занятию Регины фотографией все домашние относились уважительно. Кроме совместных семейных путешествий, она частенько ездила «поснимать». Хорошие снимки были сделаны ею при посещении родового замка в Пьемонте. С этим замком дела обстояли сложнее некуда – Регине так и не удалось понять, кому же он принадлежит: семье или Итальянской Республике? Ясно было только, что все заботы по уходу за этим историческим достоянием целиком лежат на графских потомках, а вот продать его не возможно в принципе. «Как собственное имя», – пояснил Жан-Батист, будто этого было достаточно.
Регина приезжала в Пьемонт и с Жан-Батистом, и с Этьеном, но чаще всего – с Ксавье, в основном, когда поездки носили дежурно-деловой характер. Привезенные оттуда снимки Жан-Батист оценил – он был приятно удивлен тем, что она смогла увидеть и уловить дух места, обычно скрытый для постороннего взгляда.

- Кстати! – вспомнилось ему. – А те, из свадебного путешествия? Кажется, и там попадалось, на что посмотреть?..

Просмотр коробок, тут же доставленных Ксавье из библиотеки, занял остаток дня. Увы, пленки, по мнению Жан-Батиста хранились неправильно и отпечатки с них сделаны были кое-как, но посмотреть, действительно было на что. Даже ни малейшего преставления не имея о профессиональных уловках цветоизвлечения, Регина ухитрялась ловить специфическую палитру в ее натуральном виде. На осенних снимках воздух загустевал рыхлыми оттенками, смертельная бледность желтых листьев уступала сырому трагизму сохнущих коровьих шкур. Камни старинной кладки крошились на глади глянца, до значительности высушивая лицо, возможно, вполне благополучного старика-туриста.

Жан-Батист то довольно цокал языком, то качал головой раздосадовано.

- А, пожалуй, можно сделать выставку, – то ли удивился, то ли спросил он сам себя, наконец.

- Да! – согласился Ксавье, слишком поспешно и слишком горячо.

Жан-Батист, секунду помедлив взглядом на лице юноши, перешел к практическим рекомендациям: пройтись внимательно по снимкам сингапурским и пока еще продолжать работать было просто необходимо – для полноценной выставки материала явно маловато. Дальше – нужно начинать работать профессионально, самодеятельность одаренных натур – одно из главных зол в мире. Есть хорошие книги по мастерству и еще… да, пожалуй, стоит созвониться с одним давним приятелем, он сможет научить некоторым необходимым вещам. И тогда, может быть уже через три-четыре месяца, можно будет заняться устройством выставки. В мечтах он уже перебирал известные галереи из числа самых заметных, прикидывал, кому заказать анонсирующие статьи, а кого пригласить дать отзывы… Не более чем через четверть часа шкура неубитого медведя представлялась уже вполне выделанной и готовой производить впечатление на бомонд, хоть приглашения рассылай.

- А вам, молодой человек, я бы посоветовал не сдерживать свои восторги талантами моей жены. Женщины, правда, более ценят поклонение своей красоте, нежели уму и прочим качествам, но восхищение, в любом случае, влияет на них благотворно.

Притихший Ксавье медленно розовел под заинтересованным взглядом мадам. Она понимающе улыбнулась.

- Граф шутит. У него скверная привычка забавляться, смущая других.

Отчасти так оно и было. Жан-Батист, возможно неосознанно, поддерживал свое личное любовное чувство к Регине тем вожделением, которое ловил во взглядах посторонних мужчин. Зная наизусть, какими уловками ее прирожденное хищное кокетство пожирает очередную жертву, он обожал этот процесс наблюдать.

Впечатление первых минут могло быть разным: кто-то ошеломленно застывал и немел от неожиданной красоты молодой графини, кто-то спокойно и цинично оценивал, большинство обозначало лицом и фигурой известную заинтересованность. Никто, разумеется, не оставался совсем безразличным.

Дальше шла игра первых трех улыбок Регины. Вот уж улыбаться она умела искренне, будто широко раскрывая всю душу навстречу собеседнику, у которого не оставалось шансов сохранить безучастность. На этой стадии, по определению Жан-Батиста, в любом мужчине загорался робкий огонек.

Безусловно, тоже замечая это, пусть не умом, но всей натурой, Регина тогда слегка тушевалась, словно бы мягко отступая, словно бы не желая никакой своей женской победы. Это действовало безотказно: через десять-пятнадцать минут несчастный уже ровно настолько верил в собственную неотразимость, что позволял себе увлечься наступлением.

Дальнейшее происходило постепенно и неминуемо. Регина совсем складывала оружие, безошибочно угадывая свою уже полную власть над жертвой и смиренно винясь в том уроне, который нехотя нанесла живой человеческой душе, совсем не нужной ей в качестве трофея. А уловленный в нечаянные сети как раз в это время взлетал искрой над пожаром собственного сердца, и взор его туманился вожделением.

Сколько бы раз ни повторялась эта мистерия, Жан-Батист находил в ней истинное удовольствие, иногда только задавая себе вопрос: насколько бессознательным или, напротив, осознанным было поведение Регины? Любой ответ никогда не подтверждался до конца.

***

Влюбленность в хозяйку деревенского мальчика Ксавье Жан-Батист мог бы и не заметить – не та высота для полета сверхзвукового лайнера. Но Регина, все чаще оставляемая мужем в одиночестве, даже без Этьена – уже школьника, находила общение с секретарем все более приятным. Юноша, можно сказать, вполне был хорош собой, и, что тоже важно, казался несправедливо несчастным – женское сердце не пропускает таких сочетаний. Часами она теперь болтала с ним обо всем на свете, уже не чувствуя препятствий в своем французском. Восторженные глаза Ксавье теперь сопровождали ее по жизни. Иногда он словно бы застывал, опуская взгляд – для Регины не было тайной, какие чувства в это время смерчем кружили его бедную голову.

Розарий зацвел. Регина думала о том, стоит ли ждать возвращения Жан-Батиста и Этьена еще целую неделю здесь, в Монако, или съездить куда? И не развлечься ли сегодня вечером в Монте-Карло, а может, просто прогуляться в Экзотическом саду? Жара одолевала ленью, никакой деятельностью себя занять не хотелось. В руках Регина держала давно открытую на одной странице книгу, а вслух болтала что-то о навязчивости запаха роз и еще что-то: слова слетали с губ, в голове не отметившись.

Ксавье, казалось, понимал в эту минуту только про розовый дурман, но дышал он близостью Регины, опьяняясь каждым вдохом. Он и сам не понял, почему опустился на колени перед скамейкой, взял ногу Регины и начал пальцем стирать пыль с переплетенных белых ремешков ее босоножки, с перламутрового лака ногтей. Регина замолчала, рука ее сама потянулась к его голове. Ксавье прижался к этой руке щекой, потом губами, беззвучно шептавшими имя.

- Ксавье! – опомнилась Регина. – Не надо…

Но больше ей было нечего сказать.

К приезду Жан-Батиста ей удалось убедить себя, что ничего, в сущности, не произошло.

Но плоть не полностью подчинилась в этом рассудку, плоти не было никакого резона отказываться от утоления извечной жажды новой нежностью. И только сейчас стало заметно, что совсем недавно Регина казалась чуть ли не сохнущей от жары и скуки. Теперь же, как после долгожданного ливня жаркий полдень, она источала в пространство манкий призыв, обманно притворившийся ароматом садового розария. В глазах ее, кроме того, дрожали те самые зеленые искры. Метаморфоза, словом, не могла остаться не замеченной.

- Наша Регина сегодня что-то особенно хороша, ты не находишь? – спросил Жан-Батист сына, все еще теряясь в поиске благотворного источника.

- Регина – всегда самая красивая! – довольно заметил Этьен.

- Ты, наконец, вышла из затворничества в наше отсутствие? Неужели, решилась играть?

Регина ответила отрицательным жестом.

- Напрасно. Чем же ты занималась?

- Так. Читала.

- Надеюсь, по-французски?

- Пыталась. В том числе. Знаешь, увы – мне это недоступно. Кроме, разве что, стихов. Перечитывать классиков, вроде бы и смысла нет, а современные меня раздражают лапидарной уличной фразеологией. Если уж на то пошло, Ксавье иногда выражается куда интереснее.

Произнося имя Ксавье, Регина незаметно для себя поддавалась тому постоянному опьянению, что всегда связывает тайных любовников, заставляя их невольно выдавать себя.

- Ну-ну. Что ж, тетя Амели останется в восторге от твоей манеры изъясняться языком девятнадцатого века. Только, прошу тебя, не вставляй в разговорах с ней фразочек от Ксавье. Только с ней, с остальными – сколько угодно. Сойдет за оригинальность.

- На что ты намекаешь? – Регина неосторожно взволновалась.

- Ни на что, что можно счесть оскорбительным, уверяю тебя, – Жан-Батист с удивлением отметил, что где-то здесь – «горячо».

- Ксавье, конечно, недостаточно образован, но разве это позволяет считать его человеком низкого сорта?

- Разумеется, нет. К тому же, его образования вполне хватает, чтобы писать без ошибок.

- По-твоему, только в этом его предназначение?

Жан-Батист молчал не меньше минуты, хотя совсем перестал жевать, даже отложил прибор.

- А в чем, по-твоему?

Это была ошибка. Та самая, тривиальная ошибка, которой увлеченные женщины совсем не замечают, выдавая себя уже с головой. Не чувствуя и не понимая этого, поскольку неопытные чувства всегда заняты единственным переживанием, Регина продолжала разговор.

- Ксавье одаренный мальчик. В нем впечатлительная натура, но обстоятельства жизни не позволили ему развиться. Он с детства работал на ферме отца, а сельский труд, между прочим, не оставляет времени для тонкостей в образовании. Он и сейчас вынужден работать, всего лишь для продолжения своей учебы. Тебе не приходило в голову, что не всем хватает денег на жизнь? Допустим, он не эстет, его не научили различать постмодернистские нюансы современного искусства. Ну и что? Порой они того и не стоят. Зато, он многое понимает, и многое способен восполнить своими природными качествами. А насмехаться над его происхождением – недостойно.

Все время, пока она говорила, Жан-Батист смотрел на Регину в тяжелеющем раздумье. Потом еще помолчал и предложил Этьену, давно уже поочередно переводящему туда-сюда недоуменный взгляд, пойти к себе и созвониться с учителем музыки насчет уроков на неделю вперед.

- Регина, – начал Жан-Батист, когда Этьен удалился. – Среди тех, с кем тебе приходилось общаться, попадались люди действительно совсем незаурядные. Боюсь ошибиться, поскольку специально не замечал этого, но, кажется, все когда-нибудь бывали объектом общих шуток. Никто из нас, видишь ли, не назначен священной коровой и у всех есть недостатки, которые вполне позволительно находить забавными. Разве не так? Позволь узнать, ты именно бедность считаешь индульгенцией или крестьянское происхождение Ксавье?

- Оставь в покое его происхождение! – вспылила Регина. – Я тоже не могу похвастаться предками с девятого века! И мне надоел этот пренебрежительный тон аристократа, поучающего неразумных плебеев!

- Дорогая, это потомки будут не у каждого, а предки, уверяю тебя, были у всех.

Регина схватила со стола чашку и швырнула ее прямо в лицо едва успевшему уклониться Жан-Батисту. Чашка разбилась о раму портрета одного из прадедушек.

- Тебе нужно сейчас собрать здесь всю прислугу, или обойдемся без Ксавье?

Регина прикусила губу и молча заплакала. Жан-Батист раздосадовано выдохнул утробное «ох!» и закрыл глаза и лоб ладонями, упершись локтями в стол.

- Так! Понятно…

«Что – понятно?!» – хотела выкрикнуть Регина, но слезы перекрыли путь словам.

Привыкнув к ее спокойному, даже безразличному иногда отношению к сексу, Жан-Батист забыл о том, что хорошо и давно знал: как легко это безразличие и спокойствие нарушается любым новым чувством. Скука привычки иссушает женщин, тем сильнее, чем сами они незауряднее. Любящие жены увлекаются проходимцами, королевы – юными пажами… Даже Пьемонтский замок знал, верно, сотни таких историй. Регина нуждалась в поклонении, нельзя было позволить вырасти в ней жажде ответа на него.

- Прости меня! Это я виноват! Мне давно надо было сообразить, что тебе одиноко. Прости меня, любимая! – он потянулся к ней, будто хотел сократить расстояние. – Не плачь! Пожалуйста, не плачь!

Регина, спохватившись, вытерла слезы, но ничего не отвечала. Она недоумевала, как из ничего мог случиться такой ужасный разговор и что именно понял Жан-Батист благодаря ее постыдной глупости.

- Ничего не говори сейчас! И вообще никогда больше об этом не говори. Ничего не было! Ксавье пусть уедет. Дай ему денег на учебу и пожелай удачи. Надеюсь, он не болтлив и не окажется одним из тех, кто делает себе имя на продаже светских сплетен газетчикам, – Жан-Батист подошел и поднял жену за плечи, прижимая к себе. – Ты ошиблась, родная. Это от тоски. Мальчик этот – пустой. Ты придумала его, наполнила его образ собственным содержанием. Тебе надо любить молодых королей – гениев и героев, а не тех, для кого встреча с тобой останется единственным стоящим событием всей жизни.

Уткнувшись мокрым носом в ключицу мужа, Регина прижалась к нему изо всех сил, чувствуя как большие и теплые ладони укрывают и защищают ее. «Забыть! Все нужно скорее забыть!» – сказала себе Регина, но неожиданно вспомнила в тот самый момент, что уже несколько раз мелькало в разговорах имя некой кореянки Лиан.

И будто бы даже один из приятелей Жан-Батиста, говоря о ней, явно намекал на что-то. Собственно, на что? По какому поводу ее муж может проводить время с девушкой азиатского происхождения? И точно ли так на самом деле звучит имя кореянки? Впрочем – отчасти успокоилась она – пожалуй, это хорошо, что Жан-Батист не произносит его иначе, в родной транскрипции.



НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ