Роман 12 Лун. Часть 3

Одно время, еще до Синая, Этьен взялся донимать ее: почему да почему, Регина, ты не любишь свою страну? Сначала она отговаривалась чем-нибудь, вроде: моя страна – Франция, но Этьен не отставал. Однажды ответила уже полусерьезно, что вообще не уверена, что страну можно любить.

- …Хороший встречный вопрос есть: «как теперь любить Россию, с Нахичеванью или же без нее?»

- С чем? Что такое «Нахичевань»?

- Местность на Кавказе. Цитата. Это о том, что территорию любить невозможно.

Этьен задумался.

- Но, может быть, дело не в территории? Может, у страны есть душа? Или лучше – образ. Может, его надо любить?

- Что значит «надо любить»? Разве любят потому, что надо? А образ?.. Может и образ. Но образ Советского Союза мне никогда не нравился.

- Почему?

- Ты спрашиваешь просто так! – Регину зацепило. – Ты знаешь прекрасно, почему!

- Не сердись. Я понимаю. Но все прекрасное, что есть в идее социализма…

- Ничего прекрасного нет в идее социализма! Это – гадкая, пошлая идея, которая могла родиться только в головах завистливых людей с убогим воображением!

- Прости, я забыл, что ты не умеешь относиться к этой теме спокойно.

- Эй, юноша! Ты, кажется, пытаешься меня обидеть?!

- Регина, послушай! Я попробую сказать иначе: согласись, идея равенства – разве она плоха?

- Отвратительна!

- Но, Регина! Ты несправедлива!

- Еще одна отвратительная идея – справедливость!

- Ты не даешь мне сказать ни слова! Так нечестно!

- Я научилась этому у наших коммунистов! Притом, я – плохая ученица. Они проделывают это виртуозно. Они заткнули рот всей стране. И многие до самой смерти не успевали сообразить, что с ними произошло. Я ненавижу их! Ненавижу! И не могу говорить спокойно, ты прав. Может, когда-нибудь я тебе расскажу. Не про лагеря и прочие ужасы – это ты прочтешь. В конце концов, я там не была. Но кошмар моей страны в том, что окончанием мучений ничто не заканчивается. Люди думали – все, раз выпустили на свободу, значит можно жить. Нельзя! Нельзя, понимаешь? Там можно жить только одним способом – унизительно! Понимаешь? Унизительно просыпаться, унизительно работать, после работы унизительно покупать продукты, унизительно съедать вечером всю эту кормежку и унизительно спать. Потому что приснится тебе обязательно недоступная мечта. Самая пошлая в своей недоступности мечта! Например, что ты достал головку сыра, случайно, почти обманом! И ты будешь плакать, проснувшись! Как моя бабушка.
Регина замолчала. Какая она красивая, думал Этьен, даже когда злится. И это наблюдение, конечно, записывалось им в пользу России. Отец говорит, что Регина и такие, как она, травмированы советским прошлым и потому необъективны. Похоже. Как она сказала про бабушку и сыр – ей больно! Регина, помнится, прокомментировала слова отца таким образом, что это он и ему подобные травмированы либерализмом. Да, кажется, примерно так. Но отец говорил спокойно, а Регина горячится, стало быть, объективность на стороне отца. Или нет?

- Россия, все-таки – не Советский Союз, разве не так? – на всякий случай возразил он.

- Ох, ну что ты знаешь о России? Ты вообразил себе страну населенную сплошь Чеховыми и Достоевскими, русским балетом, и художниками «Мира искусства». Тебе показалось! Обычные люди там живут. Есть хорошие, есть злые и гадкие. Учти, к тому же, что там все достойное целый век истреблялось. Вот, война была… Бабушка моя говорила: как думаешь, кто первый погибал? Смелые. Лучшие. Так случается в истории – естественный отбор наоборот. А если ты считаешь русским князя Ивана, то не забывай, пожалуйста, где он родился.

- А Прокофьев? – подыскал Этьен новый аргумент, не желая сдаваться.

- Хорошо. Можешь любить Россию и всех русских как своего Прокофьева. Но столкнешься потом с нашими оттуда – я тебя предупреждала! Будешь разочарован.

- Я уже, кажется, столкнулся с одним человеком оттуда, – хитро улыбнулся Этьен. – Или я не прав?

***

Август, предупреждали ее – нехороший месяц для России, обязательно надо ждать неприятностей. Советовали не приезжать. А причины назывались столь метафизического характера, что Регина терялась. С ума, вроде бы, сходят поодиночке. Или это – коллективный психоз? Вроде публики на концертах «Биттлз», или женщин, тянущих руки к фюреру.

Она знала, помнила – здесь никто не способен был поверить ни в Бога, ни в чертей, хотя последних видеть многим доводилось лично, ввиду широко распространенного в народе синдрома алкогольной интоксикации. Очевидно, годы перемен и испытаний помрачили умы бывших сограждан. Чертовщина в них бурно разрослась и выпустила неожиданно диковинные соцветия.

Помнится, первой Регину огорошила бывшая сокурсница Оксана, визита вежливости к которой тогда избежать не удалось. («Удалось бы! – укоряла себя Регина, – если бы не любопытство! Зачем поехала, чего ожидала?») У той под иконами лежал камень, и Регина просто так спросила, что, мол, за камень, откуда, предполагая ответом любые паломнические, теперь и – туристские места.

Оксана же испустила многозначительный стон: «О-о!!!» И опрокинула затем на гостью вдохновенную смесь фантастической абракадабры с придыханием: один ее знакомый – контактер, сильно продвинутый в духовном плане! С тех пор, как в восьмидесятом году его ударило молнией, сенсорные способности в нем активизировались и стали расти. Теперь он уже буквально видит руками сквозь стены, а подошвами ног чувствует все на два метра под землей. Поэтому космический разум отобрал его, как проводника, и передает через него информацию землянам. Такие люди есть еще, но их мало. Они находятся под особым контролем и в других странах служат тайными советниками правительств. И только у нас, как всегда, этим пренебрегают. Но скоро, очень скоро все станет на свои места! А камни – инопланетные и заряженные энергиями высшего разума. Их всякий раз оставляют ему гуманоиды, для поддерживания физического канала связи.

От неожиданности Регина захохотала, но осеклась, найдя хозяйку пришедшей в священный трепет на грани ужаса. Может, от смущения, но скорее – по инерции, заставляющей нас предполагать в людях долю здравого смысла, Регина проговорила первое, что на ум пришло.

- Оксана, прости меня – что ты несешь? И разве этому место под иконой Христа?

- Региночка, что ты! Только темные люди, буквально воспринимающий церковные сказки не знают, что Иисус был одним из них!

- Из кого, извини? Я не поняла?

На все дальнейшие разъяснения Регина произнесла мысленно: «Прости, Господи!», искренне пожалела, что «особый контроль» всем не обеспечишь, и занялась придумыванием повода поскорее ретироваться. На прощание ей еще пришлось кое-то узнать о своей карме и астральном теле, а неведомые «зашлакованные чакры», как дурной сон, преследовали ее всю обратную дорогу.

Напомнив себе, что Оксана и в девушках никому не казалась умной, Регина успокоилась. В конце концов, и в Париже ей часто попадались разного рода экзальтированные оригиналы – отклонения в людской природе неизбежны, а молния – так совсем серьезный аргумент.

Уже на следующий день пришлось признать, что не так все просто объясняется. Неожиданно о чакрах упомянул Марк – человек военный и, кажется, вполне здоровый, принятый на службу с хорошими рекомендациями. Слава Богу, выяснилось, что знакомство Марка с названным предметом носит вполне прикладной характер. Занимаясь на тренажерах, он делает дыхательные упражнения, которые концентрируют, расслабляют – и все прочее в этом роде. Девушки на рецепции вполголоса обсуждали чью-то порчу и сглаз. Все читали гороскопы. По телевизору показывали потомственных колдунов, шаманов, кстати, и контактеры там появлялись тоже.
Отдельно отметив, что, кроме терминологии новой мистики, она совсем не знает современного сленга и многих, теперь общеупотребимых, слов, Регина пришла к выводу, что уже не говорит на языке своей страны. Тогда она стала читать газеты и прислушиваться к разговорам. И ей понравилось. Не то, чтобы все понравилось в России – совсем нет. Но теперь ей до всего происходящего здесь было дело. Увозя Марка с собой на Синай, она уже знала, что скоро вернется. И мистические предостережения насчет августа никак на нее не подействовали.

Все правильно. Сентябрь оказался куда страшнее.

Да уж, в России любая дурная мистика имеет шанс реализоваться с лихвой. Но если оставить ее, как и следовало бы, на промысел Божий и посмотреть вокруг? Все нарывы вызревают загодя, ничто не происходит без причин и на пустом месте. Но внимательному стороннему взгляду в России все представлялось таким больным и неправильным, что дальше некуда.

Остынь, сказала себе Регина. Не может быть жизнь целой страны безнадежной, город не стоит без праведника. Так, все-таки – с Промыслом? И никак иначе не разобраться? Только что на глазах у всех возник ниоткуда новый «почти президент». Мало того – этот непонятный человек всем понравился. Регина готова была признаться, что и ей тоже. Откуда это? Зачем? И почему?

Ей вспомнился один разговор с Захарией, о том, что мир заблудился в неведении своей погибели, а Россия только на пороге блужданий. Так в какую же сторону она сейчас сделала шаг?

«О чем я думаю?!» – спохватилась Регина в неизвестном часу ночи, не найдя сна ни в одном глазу. Действительно, какое ей должно быть дело до неисповедимых путей своей бывшей Родины, которую Этьен безуспешно уговаривал ее полюбить? Что за причина – не спать и морочить свою голову бесполезными размышлениями? Разве она не решила, что дом на берегу Красного моря и память, сохраненная в нем – единственное, что ей необходимо? Какой же смысл думать о том, что от тебя никак не зависит и к чему ты не имеешь и не будешь иметь законного отношения? В самом деле, ну кто спрашивает мнения французской гражданки о российских делах? Не смешно ли настолько всерьез обеспокоиться ими?

О, сколько вопросов! Надо бы посмеяться над собой. Но ответов, как ни крути, нет. Может, и не смешно. Может, она еще ничего не решила. Может, и любовь к России не такая уж нелепая вещь, раз Этьену так не казалось. Но главное – может, и стоит думать о том, о чем не думать не получается. А что из этого выйдет – посмотрим.

Наутро Регина готова была отнестись к своей ночной горячке иронически. О, судьбы России, судьбы России! Отчего вы веками не даете спать спокойно личностям праздным и не обремененным заботами о хлебе насущном?! У нее, когда-то советской девушки, не водилось до поры никаких интеллигентских комплексов насчет страданий обездоленных частей человечества. Пошлая мужская привычка под водку до рассвета рассусоливать глобальные проблемы ее всегда откровенно раздражала. Так что же теперь? Или это – возраст? Или это, все-таки – страх, опутавший всю Москву после взрывов – страх проснуться в аду?

Марк что-то бурчал за завтраком, что, мол, нашли время приехать, мол, люди – отсюда, а мы… Видимо, и его сон не был крепким. Холодные сентябрьские ночи, пожалуй, всей Москве не давали покоя.

- Всем бежать? – проговорила Регина в задумчивости, – Нельзя же всем бежать.

И только под удивленным взглядом Марка сообразила, что этими словами невольно соединила себя со всеми, кто живет здесь. Так, будто это было совсем естественно. Будто и не существовало никогда никакой разницы между нею и жителями панельных домов с крысами в сырых бесхозных подвалах.

- Не будем поддаваться страху, – сказала она, обращаясь уже к Марку, и, вспомнив тот разговор с Этьеном, добавила, – В конце концов, это – унизительно!

***

Называвший себя мусульманином по рождению Захария, исповедовал, между тем, неизвестную Регине религию, больше походившую на каббалистическое учение с изрядной примесью представлений буддистского толка. Сам он не склонен был ничего пояснять, но с уважением относился к суфизму и мог произносить «Аллах Акбар!», ничего не прибавляя к тому про Магомета.

Глупейшим образом изображая наличие важных, требующих обсуждения и решения проблем, Регина уговорила тогда Захарию организовать встречу с шейхом Аманом. Захария молча морщился и энтузиазма не проявлял.

Прошел месяц. Регина решила про себя: не вышло, и – к лучшему. Но однажды Захария, отводя глаза, сам начал разговор. Шейх – слишком важный человек, он пребывает в уединении с Самим Аллахом. Ему не с руки беседовать с женщиной о чем бы то ни было. Но он согласился. Правда, пришлось приукрасить кое-что. Например, Захария представил дело так, что Регина в европейском обществе имеет статус весьма родовитой принцессы. (Кто бы понял, что бы это значило?!) Что у нее есть влияние на высоком политическом уровне. Что вопросы, которые ей необходимо задать шейху, возымеют последствия, чуть ли не в глобальном масштабе.
«Ты сошел с ума!» – подытожила Регина, навсегда отрекаясь от столь преступного по масштабам лжи намерения.

Но через несколько дней Захария напомнил о договоренности, достигнутой с таким трудом, а вопросы прожигали сердце насквозь и уже прорывались наружу в виде вполне оформленном. Регина решилась.

- Когда войдем, и он предложит сесть, ты можешь сесть. И угощения ешь, можно, – напутствовал Захария по пути.

- Что за церемонии у бедуинов? Всегда это можно, насколько я знаю!

- Шейх Аман – не обычный бедуин. Он среди всех шейхов – как святой! Я сказал ему, что ты дружишь с настоятелем Святой Екатерины, что он принимает тебя за столом.

- Захария! Про английскую королеву ты ничего не соврал? Зачем это?!

- Английскую королеву он не знает. А настоятель – тоже уважаемый шейх. Его мнение значит много. И еще. Не говори ничего ему прямо в лицо неприкрытым ртом. Только склонив голову и прикрыв рот платком.

Разговор не начинай, жди, пока заговорит он.

Про платок Регина сообразила, взяла. Но уж очень много сложностей – она робела, как школьница и уже сомневалась в оправданности своей гусарской выходки. Все время пути она потратила на совладание с собой.

Жилище шейха Амана выглядело бедным лишь снаружи. На краю маленького горного оазиса, в неказистом строении из бетонных плит со спутниковой антенной наверху обнаружилось убранство восточного дворца. Дорогие ковры укрывали диваны, стены и даже потолок. Шейх, сидевший в центре, встал для приветствия входящих и с поклоном указал на место справа от себя. Регина, пропустив вперед Захарию, села.

Женщины внесли и расставили на столе блюда и, к удивлению Регины, перед ней одной положили вилку и нож. Регина, не имея пока возможности спросить Захарию о значении такого жеста, рассудила сама и обозначила свою благодарность шейху поклоном. Тот в ответ улыбнулся и тоже слегка кивнул. «Кажется, угадала» – довольно отметила она про себя.

В молчании прошло не меньше получаса. Наконец, шейх заговорил.

- Шейх благодарит тебя за то, что ты захотела через разговор с ним прикоснуться к Истине, – перевел Захария.

- Теперь я должна спросить? – поинтересовалась Регина.

Захария подтвердил кивком.

- Тогда сам придай моему вопросу достойную форму, я теряюсь. Спроси, все ли мусульмане теперь будут воевать против христиан, и какой у этой войны, по его мнению, должен быть конец?

Захарию ее вопрос, кажется, разочаровал, но он, подумав, перевел и выслушал ответ. Регина ждала.

- Шейх сказал, что людей пророка Исы на свете мало, мусульмане почти нигде не встречают их. Монахи Святой Екатерины – не в счет, люди Пророка охраняют их.

- С кем они воюют? – уточнила Регина, чуть погодя, не вполне уверенная в своем праве настаивать.

- Верные Пророку пресекают пути дьявола, – был ответ.

Проклиная собственную самонадеянность, Регина в растерянности соображала. Но шейх, видимо расценил ее молчание по-своему и продолжил.

- Заблудшие в неведении давно сбились с путей пророка Исы. Грех владеет ими. Дьяволу служат они. Но не умеющий достойно жить, не утрачивает права на достойную смерть. Смерть воина возвращает его душу к Творцу. Смерть мученика освобождает его от власти мелких прегрешений. Люди Исы знают это и не страшатся. Люди неведения подобны животным: они бессмысленны, их пользу знает пастух.

- Значит, я права? Конца этой войне не будет?

- Это – еще не война. Война будет. Она разгорится к концу времен.

Регина сидела, опустив голову. Мысли ее нестройно собирались в весьма неутешительных выводах. Бедуины ни с кем не воюют. Но он знает, о чем говорит. Он прав. Она и сама догадывалась, что даже самые ужасающие события – еще не война. Война – это когда уже нет возможности оплакивать отдельные жертвы. Война – огромная мельница, все сотрется в ее жерновах. Не только люди и города – вся жизнь в мелкой канве привычек, обычаев, радостей и огорчений. Ничего не останется. Так уже было. Уходящий век все показал имеющим глаза и уши. Война проверит образ жизни на прочность, а у Регины не было никаких иллюзий в отношении прочности пресловутых «общечеловеческих ценностей», в отношении того образа жизни, что ей самой был не чужд в первую очередь.

- В моей стране взрывают дома. Там погибают спящие дети. Человек – не животное. Он сам должен решать, кому служить. Если бы Бог хотел, Он бы вмешался Сам. Кто позволяет другим смертным присваивать себе Его права?

Неизвестно, насколько точно перевел сказанное Захария, но на это раз шейх молчал долго.

- Все вершится по воле Его. Меч Творца уже занесен над миром. Дело праведника – молиться и спасать ближних. Дело сторожевого на башне – бить тревогу. Дело воина – воевать. А дело женщины – рожать детей.
Последнюю фразу Захария произнес не сразу. И еще добавил, немного погодя.

- Он сказал еще вот что: бездетными становятся женщины у заблудших народов. А женщины, рожающие много – рожают победителей, – закончив, Захария смущенно отвел глаза.

Регине оставалось попросить Захарию высказать все подобающие благодарности и должным образом откланяться. Шейх выслушал и на прощание произнес тоже нечто весьма пространное. Захария, снова задумавшись, перевел.

- Шейх еще благодарит тебя и желает твоей душе мира. Но он еще просил передать тебе: за несовершенный грех Аллах не карает. Тебе не надо казнить себя мыслями и искать спасения там, где его нет.

- Что это значит?

- Я не смогу переспросить. Шейх читает в твоем сердце и не станет разъяснять для моих ушей.

***

- А Наталья Андреевна умерла. Позавчера похоронили, – юноша, почти подросток, несколько секунд оценивал стоящую перед ним Регину, – А вы – та самая гостья из Франции? Проходите! Я Олег, ее правнук. Младший. Цветы, вот, полить зашел.

Регина прошла в пустую кухню. На чистом столе лежала зажигалка-пьезо. На подоконнике – коробка конфет, одна из привезенных ею в прошлый приезд.

- А где же цветы?

- Там, в комнате.

На раскладном диване был сложен плед и небольшой стопочкой одежда покойной. Рядом с диваном на стене Регина обнаружила те самые фотографии в рамках: дети, Молотов, Якир. Колоритный еврей – видимо, муж. И портрет, что поместился когда-то в чемодан. Тридцатилетняя Наталья Андреевна была очаровательной блондинкой. Очевидно – натуральной. Волнистые ее волосы светились глянцевыми бликами, а глаза – счастьем. Какого цвета были ее глаза тогда? Старость не сохранила его.

- Можно я возьму у вас этот портрет? Ненадолго? Верну, только сделаю копию?

- Ну, вообще-то… – мальчик засомневался, – Ладно. Берите, только оставьте мне свой телефон. Это ее единственный портрет. Вам нужно для того французского родственника, да? А кто он?

- Племянник ее первого мужа.

- Первого мужа… Надо же! У бабули, оказывается, был первый муж!.. Он погиб, да? Значит, все правда? И про Врангеля? И про Деникина? И что папа был белый полковник?

- Все правда.

- Ну, блин, старики протупили!..

- Кто?

- Дед! И отец с дядьками. И я тоже. Она мне как-то сказала, что гуляла однажды в Царском Селе с наследником. И это правда?

- Возможно. По возрасту – вполне. Она его всего на год старше.

- О-па! А я думал, у нее голову сплющило от сериалов. Вот, блин!.. А вы что-нибудь еще знаете? Может, этот родственник рассказывал?

Регина отрицательно покачала головой.

- А кто знает? У кого можно спросить?

Действительно, у кого теперь можно спросить. Как развязывались атласные ленты круглых шляпных коробок и сладко пахнущих квадратных, с рахат-лукумом от Елисеева? Чем дышала вытоптанная южная украинская степь в двадцатом году? Как в неубитых телах, еще помнивших мечтательную роскошь начала века, прорастала робким стебельком новая жизнь? Чем заполняла она могильную пустоту выдохшейся бесконечной войны? Войны, перемоловшей четыре империи – кто теперь помнит ее? Кто помнит, был ли человеческим именем назван мальчик, не проживший недели, сын поручика Алексея Семилетова? Мальчик этот, отец и дед его, гордые честью офицеры, солдаты в ветхих гимнастерках, комиссары в кожанках, лихие махновцы и все прочие люди, убитые, убежавшие, брошенные или потерянные – все, наконец, обратились в прах. Никто из них, уехавших или оставшихся, не смог вернуться в свою Россию с дворцами балерин и огромными квартирами доходных домов.

- К сожалению, юноша, когда-нибудь умирает последний человек, у которого можно было спросить. А теперь – все. Она умерла.

***

- Нет-нет, Регина, в России мы говорим по-русски! – захохотал, сверкнув черными глазами, князь Иван.

- Мой школьный французский тебя смущает, я помню.

- Бог с тобой, он давно вполне приличный, но здесь, в среднерусской природе звучит несколько ненатурально, согласись. Роскошная осень, совсем пушкинская! А как славно смотрится в такую погоду мой дом, не правда ли?! А зимой, в снегах – нет слов, как великолепно! Нет, замечательный дом, не скрою – горжусь плодом трудов своих! Так, слушаю тебя, слушаю, извини. Как я понимаю, у тебя разговор серьезный: ты переходишь на французский когда таишься. Как моя бабушка.

- Мне нужна помощь, Иван. Немаленькая. Нужна помощь всего твоего сообщества репатриантов. Не деньги, скорее – связи. Я писала тебе – есть идея, но не совсем понимаю, с какой стороны подступиться. Школы для мусульманских девочек. Здесь, в России, начать надо с чеченок. Отдельные школы, самое серьезное светское образование и гарантированное высшее. Для всех, для ста процентов без исключения. Лучше по европейскому стандарту.
- По европейскому?.. – он слушал обреченно-серьезно и кивал.

- Хоть по американскому. Но это нужно делать срочно, не пропуская уже это поколение. Если они вырастут тупыми мусульманскими женами, поздно будет. Только гарантированное высшее светское образование для ста процентов женщин! И все кончится через двадцать лет.

- Всего-то через двадцать? А мы тут ждем – не дождемся, – он продолжал кивать, как заведенный. Но она пропустила его иронию.

- Ты понимаешь, просто деньги здесь бессильны – нужно политическое решение. Вы имеете выходы на самый верх, я знаю. Мне нужно именно это.

На лице князя возникла мина несколько фальшивая – от неловкости и невозможности объяснений.

- Какие связи, Господь с тобой!.. Мы тут, мадам, сами на очень скромных правах. Работаем по мере сил. О лишних деньгах и речи нет – средств едва хватает…

- Иван!..

- Нет, ты не представляешь, как трудно все! Планы наши определены давно. И – слово чести! – все продумывалось, кажется, до мелочей. Но коту под хвост уходят большие средства, на всякие согласования и взятки (Прости, Господи!), дела останавливаются, иногда просто руки опускаются, поверь! А тут приходишь ты, а у тебя есть еще прекрасные идеи. Прости, на что они нужны? Идей много. Сил не хватает! – князь заметил, что глаза Регины застыли, и он тут же пожалел о своей резкости. – Я понимаю, тебя заботит что-то, душа не на месте. Хочешь – помогай нам, найдется и для тебя дело, не такие уж мы сектанты, как тебе кажется. Нравишься ты или не нравишься некоторым нашим – что с того? Я, может, тоже не всем нравлюсь.

- Может. Может, и ты кому-то не нравишься, но ты для всех – свой. А я вам чужая. Не ври, уж ты-то знаешь, что чужая.

Иван вздохнул и приподнял брови виновато. Ох, как тяжело, как тяжело бывает говорить с людьми, когда и врать нельзя, и правда так нехороша, что недостойна добрых дружеских чувств!

- Ну, да. Разве ты не знаешь почему?

- Знаю. Я советская. А советских графинь не бывает, да, Иван?

Он поморщился.

- Да не в этом дело!

- И в этом.

- И в этом, и в том… О чем ты думаешь? Как мировую историю повернуть? Эти вопросы здесь на кухнях спившиеся интеллигенты решали. Им хоть простительно – больше ничего не могли. А ты… На что тебе сто процентов мусульманских девочек, чеченские они или татарские? Война, я понимаю, разруха. Так хоть сказала бы: приют для сирот. Нет, ей сто процентов подавай! Худо им там, но у них матери есть…

- Их матери воспитывают свое подобие, Иван! В этой постоянной войне, таких же несчастных, неграмотных, не знающих нормальной жизни! Их выдадут замуж в пятнадцать лет, и они тоже будут рожать каждый год! – почти прокричала, перебивая его, Регина. – Как ты не понимаешь, что в этом все дело!

- И – Господь с ними, что тебе до них! А тут рядом, в Москве тысячи этих девочек и мальчиков, наших славянских нехристей, по вокзалам живут, воруют, проституцией занимаются! Седьмой кадетский корпус открываем – все капля в море. Малыми делами надо заниматься, Регина, малыми! Их много. На твой век хватит.

- Вот-вот! Будете по капле черпать море. А оно останется на месте.

- На то Божья воля, останется оно на месте или не останется. А ты в Бога не веруешь. В этом все дело.

- Глупости, ты знаешь, что верую.

- А! – махнул рукой князь Иван. – Не вера это. Понял я твою идею прекрасно. Образование, думаешь, мусульманкам рожать помешает? Моя жена Сорбонну закончила, ты знаешь. У нас пятеро детей. А ты? Посмотри на себя… – Иван, это…!

- Что ты, что ты, не о том я! – Иван ужаснулся собственной неловкости и взял Регину за руку, чтобы обозначить, что все сказанное никак не влияет на его отношение к ней, что оно остается дружеским и теплым, как прежде, как всегда. – Я тебя больше двадцати лет знаю. Тогда еще я был моложе тебя. Теперь – наоборот. Ты хороший человек. Но веры в тебе нет. Раньше была у тебя семья, и ты жила этим – ладно, пусть. Но теперь их нет – горе огромное, нет спора. Но на что пошла твоя жизнь? Столько лет убиваешься, смириться не можешь, а это – грех! Он тебя и путает! Вот, идеями завиральными. Смысла для себя ищешь. Но не там, в пустом. А не хочешь поверить, что на все есть Промысел, даже если тебе он не открылся. Оттого ты и мучаешь себя, что исповедью душу очистить не можешь. Я хочу тебе помочь, но не знаю как.
- Ничего ты не понял, Иван. Ладно, – Регина помолчала. – Скажи, хотя бы, почему ты считаешь меня хорошим человеком? Никто больше так не считает.

- Неправда. Многие считают. А кто думает иначе… Они хуже знают тебя, чем я. И, к тому же… Я никогда не влюблялся в плохих женщин. Мама не позволяла. Возвращаясь домой, Регина заметила вдоль дороги необычно много машин ДПС и патрульных в прямой видимости друг от друга. Они перекрывали поперечные и примыкающие дороги, пропускали мимо светофоров на красный и отводили в сторону грузовики. Сообразив, что все это творится неспроста, Регина попросила шофера притормозить у очередного патруля и опустила стекло.

- Господин майор! – обратилась она к старшему. – Подскажите, пожалуйста, не перекрыт ли въезд в город на Волоколамское?

- Не останавливаться! – заорал майор, вытянув в сторону руку с жезлом.

- Позвольте, но…

- Дама! Пошла! Давай отсюда! Быстро!

- Командир, спокойнее! – внушительная сдержанность Марка произвела на патрульного нужное впечатление.

- Проезжайте! Ничего не перекрыто. Нельзя останавливаться.

Марк сам поднял оба правых стекла. Регина вжалась в угол между сидением и дверью. Шофер, обычно молчаливый, сказал: «Хамло!»

Марк дважды, с перерывом в несколько минут, оглянулся и, заметив, что картина не меняется, посоветовал, словно команду отдал:

- Регина, остынь!

Через несколько минут их обогнала светлая «БМВ» с флажковым номерным знаком в сопровождении джипа. Из джипа справа была высунута рука, размахивающая полосатым жезлом. Обе машины неслись по встречной со скоростью явно большей ста двадцати, отгоняя всех со своего пути на обочины, как мух поганых. Сколько их было видно, они улетали вперед, ни на секунду не притормаживая.

- Блядь!

Марк и шофер оглянулись от неожиданности.

- Блядь! Долбанная, проклятая страна! Здесь всех рожают на свет выблядками! Всех надо стерилизовать, сразу, с младенчества! Чтоб не плодилась эта мразь!

- Регина, – Марк спокойным и тихим голосом попытался сбить начинающуюся истерику. – Они не стоят… такого внимания.

- Марк! Кто, по-твоему, это был? Президент? Премьер-министр? Кто?! И те могли бы ездить как все люди во всех странах! Но это-то – кто?!

- Думаю, какой-нибудь депутат. Может – префект. Да, кто угодно может быть, их тысячи.

- Вот именно! Тысячи уродов в машинах с флажками! Десятки тысяч таких же уродов у них на службе! Еще сотни тысяч уродов лижут тем и другим жопы! И остальные сто сорок миллионов мечтают этим заняться!..

Марк краем глаза глянул на лицо шофера – тот почти безразлично смотрел вперед, но губы его слегка улыбались.

Марк мысленно призвал на помощь Бога и весь потенциальный запас красноречия.

- Каждый обычный человек нарывается на обычное хамство по десять раз в день. Никто не удивляется этому. И даже никто этого не замечает. Сто сорок миллионов никому ничего лизать не мечтают. Но не умирать же им всем от инфарктов? Они на этих уродов плюют и живут себе дальше. Нормальным людям нервы надо беречь. Пригодятся.

Регина успокоилась. Голос Марка намекал ей, главным образом, на то, что поведение ее несколько выходит за рамки. Ей стало неловко.

- В том-то и дело. Все привыкли к хамству как к норме. И те, кто терпит, и те, кто хамят. А этот, в «БМВ», он, может, и не понимает, что он – хам?

- Точно, – согласился Марк. – Он не понимает.

Регина подумала, что вот это бы рассказать князю Ивану. И не только это – многое сразу припоминалось: и гаишники, стоящие только в тех местах, где можно деньги вымогать, а не там, где нужно помочь движению. И столоначальники всех милицейских, визовых и паспортных служб – у тех наготове все способы вымучивания из народа взяток.

Да, мало ли!

Вон домик в соседнем с отелем переулке разрушили, памятник архитектуры восемнадцатого века. Пару месяцев назад табличку сняли. Огляделись – как воры – и тихо срыли в один день. Что, без разрешения власти? Или, все же, она его дала, за некоторое вознаграждение? Рассказать и спросить, на что он, собственно, здесь, в России, надеется?

И только тут ей пришло в голову, что Иван не может этого не знать. В отличие от нее, всегда отдыхающей, Ивану как раз именно с этими людьми приходится иметь дело изо дня в день. Именно с ними он договаривается, их уговаривает и просит, их подписи собирает – таких же префектов-депутатов, как этот, в «БМВ»! Что он там говорил о взятках?..

Значит и его, князя Ивана, Рюриковича, внука родной племянницы и крестницы последнего русского царя, родственника английской королевы – и его они, эти скоты, вынудили перед собой унижаться?! И он терпит это? Молчит и терпит? Что не уезжает, не бросает все – ладно, это понять можно. Но почему никогда об этом не говорит?
***

Все, о чем оскорбленная Регина догадывалась по дороге в Москву, составляло лишь малую часть трудностей князя Ивана. Первое время приходилось особенно тяжело. Постепенно пообвыкся, притерся к местным, мягко говоря, особенностям, которых, признаться, даже не имея иллюзий относительно своей исторической Родины, не ожидал.

Князь действительно никогда не жаловался – некому было жаловаться, никто его сюда не зазывал. Напротив, он звал сюда всех, кто имел хоть малое желание быть полезным России. А потому за почти десять лет позволил себе вслух лишь полушутливые сетования на особую твердокаменность российской бюрократии, впрочем, всегда прибавляя, что французская бюрократия нравится ему ничуть не больше. Но временами приходилось признаваться втайне самому себе, что российской бессмысленности и беспощадности аналогов в мире нет.

Чуть больше двух лет назад он снял маленький офис во дворе на Тверской-Ямской. В трехэтажном, довоенной постройки, здании две небольшие комнатки, из которых одна служила условно кабинетом, а в отсутствие князя – рабочим местом компьютерщика. Все устраивало, и договор был продлен в прошлом году на три года вперед. Но месяц назад пред светлые очи князя явилась администрация здания с неожиданно сформулированным предложением.

«Значит так!» – сообщили визитеры, мы, мол, тут свою работу сворачиваем, и вам нужно съехать отсюда в течение двух недель.

«Значит, так», – в свою очередь ответствовал им князь, впрочем, гораздо вежливее изложив свои соображения о том, что ему лично ничего такого не нужно. Срок аренды истекает через двадцать один месяц, о чем свидетельствует подписанный сторонами договор, и нет никаких видимых причин для его одностороннего расторжения. Все остальные их предложения он готов рассматривать в порядке, определенном этим самым договором. Визитеры переглянулись, посоветовали съезжать по-хорошему и ушли.

Кроме князя, никто из снимавших помещения артачиться не стал. Уже назавтра все соседи начали упаковывать пожитки. Ругались, чертыхались, но спешно искали новые места и съезжали. Труднее всего было соседу справа – он занимал пол этажа, поиск офиса таких размеров должен был занять не один день. Он-то и зашел к князю за рюмочкой чая открыть глаза на происходящее.

Владелицей строения являлась одна известная в Москве бизнес-дама, жена еще более известного и очень влиятельного мужа. Дела ее шли всегда успешно, она повсюду выигрывала тендеры и вот недавно, весьма кстати, добилась совершенно дармового отвода земли под этим невзрачным трехэтажным строением. Ну и, разумеется, время уже поджимало, нужно было срочно, до начала холодов, вырыть здесь котлован под двухъярусную стоянку и начать возводить стены. Уже и проект готов, и квартиры распродаются инвесторам.

- Какие квартиры? Тут же стены со всех сторон, даже днем темно! – удивился князь, для убедительности показав рукой в окно.

- Ну и что? В них, может, никто жить и не будет. А основная прибыль – гаражи, офисы внизу и пентхаус. Построят этажей десять – сверху будет вид на Кремль. Уйдет не меньше пяти тысяч за метр. Или больше. Еще и очередь будет стоять.

- Ну, хорошо. Допустим, ее можно понять, – подумав, согласился князь. – Но почему таким способом?

- А каким? – удивился сосед.

- Почему она сама не пришла? Объяснила бы, предложила бы свои отступные условия? В конце концов, ей же нужны будут арендаторы в новом помещении, или соинвесторы? Не исключено, что мы пошли бы ей навстречу. Сосед посмотрел на князя, как на неразумного младенца.

- Да ничего ей не нужно! Вы, Иван Александрович, как ребенок, ей-Богу. Все у нее есть. И соинвесторов – как собак на улице. Таких, что не нам чета. Будет она приходить сюда к нам, как же! Отступные условия! Смеетесь? Она и задаром все получит, зачем тратиться.

- А вот – не получит! – разозлился князь. – Мы съезжать не станем! Закон на нашей стороне. И придется ей два года ждать!

Сосед обреченно вздохнул.

- Ну, Бог в помощь, как говорится! Боюсь только, ничего у вас не получится. Зря намучаетесь. И закон не поможет. Начнутся перебои с водой, с электричеством. Работать все равно не сможете. А она ждать два года не будет. И двух месяцев не будет ждать. Попомните мое слово: через пару месяцев на этом месте в любом случае будет стройплощадка.

- Но я по своей воле не съеду! – не сдавался князь. – А, значит, ей придется со мной разговаривать!

Сосед снова вздохнул и отрицательно покачал головой.

- Не придется. У нее есть другие варианты. Например, дом затопит вышедшая из строя канализация. Или он сгорит. От замкнувшей проводки. Доказывайте потом, что это не так! Строение-то старое… Но князь посчитал себя не лыком шитым и на попятную идти не собирался.
Через неделю он нашел здание полностью обесточенным.

В администрации ему мило улыбнулись и развели руками: авария, знаете ли, мы здесь совершенно не при чем!

Князь Иван отпустил сотрудников и вызвал аварийную службу. Те приехали и даже в чем-то ковырялись дня четыре. На пятый день исчезли. Он снова принялся звонить. Без пояснений ему сообщали, что причину устранить не представляется возможным и бросали трубку. Он снова зашел в администрацию.

Там за пустым столом сидели и весело болтали все те же его «визитеры» – мужчина и женщина. Все так же, не пряча довольных улыбок, они сообщили ему, что все арендаторы по собственной воле досрочно расторгли договора ввиду ветхости и непригодности строения, поставив владельца перед необходимостью принятия мер. Посему, если он, Иван Александрович тоже захочет так поступить, то никто к нему претензий иметь не будет.

- Послушайте, господа! – ответил им князь. – Чтобы вам не показалось, что людей можно устранять со своего пути как неодушевленные препятствия, я намерен действовать соответственно, но в рамках закона. Передайте своей хозяйке, что я и впредь буду исправно платить арендную плату до истечения срока и посажу здесь двух сотрудников на круглосуточное дежурство. Имейте ввиду – с огнетушителями и прочим инвентарем! И ни днем раньше помещение не освобожу. А, кроме того, привлеку к этому скандалу посольство Французской Республики и Общество российско-французской дружбы. И будьте уверены, мне найдется, что предъявить в суде. Наш адвокат окончил университет с отличием.

Мужчина и женщина, переглянувшись, пожали плечами и рассмеялись.

Князь Иван все сделал, как пообещал.

Так прошла еще неделя.

В пятницу он поехал в Воскресенское, под Ярославль, где уже завершались работы по восстановлению тамошней церквушки. Ругал себя, что связался с негодяями в ущерб делу, но, наглядевшись на восставшую из ничего церковь и надышавшись разлитым вокруг покоем, расчувствовался. И впервые в жизни рассказал о своих бедах постороннему человеку. Местному главе администрации, хорошему мужику, активно во всем помогавшему. Тот выслушал внимательно. Долго молчал, чернея лицом. Да, сказал, все это мне очень знакомо. Потом предложил заехать к нему, пообедать и выпить. Разговор получился безрадостным.

- А самое обидное, Иван Александрович, что эта змея все равно вас ужалит. Даже если ваша возьмет. Приедете в другой раз из Франции, и найдется в вашем багаже пакетик наркотиков, например. Или еще что придумают. У них на пакости большая изобретательность и полная круговая порука, уж мне поверьте. Я здесь всю жизнь живу.

***

Долго Максим не хотел признаваться себе, что все плохо. Наконец, оно само проявилось. Пролезло во все дыры нескладной жизни, растеклось по всем мыслям противным пятном.

Выпал снег, Новый год подошел. Это – зимняя хандра, уговаривал себя Максим, солярное голодание. До праздников, худо-бедно, настроение поддерживалось ожиданием. Он сочинял подарки – маме, Наде, сестре, ее мужу. Лиде с Наташей купил по елочной игрушке. Отмечали тридцатого, там же, где всегда пили кофе. Он сразу решил напиться и начал с водки, проглотив залпом почти стакан. Были еще трое: шофер Андрей, один грузчик и девушка Лена из соседней палатки. Максим сидел в тесном углу, прижатый к плечу Наташки, подливал ей. Сперва болталось очень весело, только Лида молчала напротив, все более заметно скучная и печальная. «На брудершафт!» – предложил Максим Наталье, от нее, надо признаться, как всегда, одуренно пахло. Наталья, не без удовольствия, осушив стакан, впилась ему в губы – «Ого!»

- Мне понравилось! – прошептал Максим ей в ухо.

- Еще бы! – Наташка кокетливо улыбнулась. – Ешь, давай!

- К черту! Еще хочу!

- Обойдешься. Не будешь закусывать – вообще уйду!

- Буду. Тогда не уйдешь?

- Посмотрим. Сало бери. Оттягивает.

Настроение знакомым образом подправилось. Максим добавлял уже по чуть-чуть и, как обещал, закусывал. Потом пели: «В лесу родилась елочка». И ржали, как дети. Еще что-то пели. Но к тому времени Максима уже повело. Когда исчезли Лида и мужики, он не заметил. Кто-то истошно орал под дверью, Лена мелькала, о чем-то спрашивала. В последний раз Максим запомнил, что отмахнулся от нее, не отрываясь от губ Натальи, хотел послать.

- Что ты делаешь, Макс, обалдел совсем?! – громко шептала Наташа, извиваясь в его руках.

- Я хочу тебя!

- Не надо, Макс!

- Надо!

- Не сейчас!

- Сейчас!

Наташка сопротивлялась, но губы его ловила, прикусывала, пока совсем не сдалась. Слегка отрезвев к финалу, Максим, все же, кончил. Наталья припала к нему, обнимая размякшие плечи.

- Несчастье мое, несчастье мое! Создает же Господь таких красивых мужиков, сил нет!
Хмель почти улетучился, постукивая в висках, когда Максим посадил Наташу в такси, чмокнув на прощание. Мороз ослабел, пошел тихий снег. Подняв воротник и съежившись, Максим зашагал по проезжей части, надеясь проветрить холодным воздухом несвежую голову.

Выспавшись у сестры, он отправился к Наде, по дороге уговаривая себя, что там – все другое, все не так, все иначе. Что ничего, в сущности, не произошло, что ерунда все, пройдет время и забудется.

А после Нового года все стало плохо окончательно. Мысли обо всем, буквально обо всем, оказывались неприятными. От одних тошнило, другие царапали больно.

Первый рабочий день прошел как обычно, но теперь между ним и Наташей что-то такое происходило, что ничем невозможно было прекратить. Молчал ли он или говорил ей что угодно, делал ли вид, что все нормально, или не делал никакого вида – отовсюду торчал напряг. Хотелось закрыть глаза и исчезнуть, как верится маленьким детям. Поэтому с работы он, можно сказать, сбежал, как только время подошло. Быстрей, быстрей, скрыться, не видеть! Но облегчения не дождался. Полупустой вагон метро, плоские сонные лица, шумная компания, из последних сил догуливающая праздники – все раздражало. Зима. Полгода пролетело. Что дальше? Работы, можно считать, нет. Отсюда надо увольняться, теперь-то – уж точно надо. А куда идти? Наивные мысли об учебе давно улетучились – реальнее рассчитывать на выигрыш миллиона. С маминой пенсией можно один раз на рынок сходить. Нет, не надо себе врать: ничего не решилось за прошедшие полгода и не решится уже. Проблем становится все больше. Надя, например. И никаких решений. Ни одного выхода. Тупик. Эта ее ужасная фраза: «Ты ничего не хочешь мне сказать?» Глупее только еще одна: скажи мне что-нибудь? Будто, действительно, можно сказать что-нибудь! Дерево, мол, за окном, например. Или – кран течет. «Ты ничего не хочешь мне сказать?»

- А что я должен хотеть сказать?

- Не знаю. Тебе нечего?

- Нечего.

- Почему?

- Странный вопрос. Если нечего сказать, значит, и причины нет.

- Почему ты злишься?

- Я не злюсь, с чего ты взяла?

Но он, конечно, злился. На все ее вопросы, которые теперь были написаны в ее глазах, даже если она молчала. На то, что ее молчание превращалось в один огромный укор вселенского масштаба. И еще больше на то, что молчание ее заканчивалось опять же теми вопросами, от которых хотелось биться головой о стену, настолько они казались бессмысленными и несвоевременными.

Молча они шли вдвоем к Тамаре под Рождество. Ужин был назначен заранее, и отменять его, все равно, не имело смысла. Посидели часа два неплохо, а потом хозяева заторопились, извиняясь, что их ждут друзья – договорились, мол, никак нельзя отказаться и все такое. Максим даже не сразу догадался, что их с Надей, чтобы сделать им приятное, нарочно оставили вдвоем. Эх, знали бы, что именно вдвоем им сейчас не лучше! Надя, едва захлопнулась дверь, снова впала в свое привычное уже оцепенение.

Максим попытался уладить все естественным способом. Но ласки не оживляли Надю, наоборот, она все больше напрягалась и, наконец, оттолкнула его.

- Не хочу здесь!

Максим сел в кресло и включил телевизор.

- Макс!

Он не отозвался.

- Максим, я…

- Ты не хочешь здесь, ты не можешь там – я все знаю.

- Максим! Ты не о чем не хочешь меня спросить?

- Это новая версия, – успел произнести Максим, когда зазвонил телефон.

Он машинально взял трубку и нацелился отвечать, что хозяева будут позже, когда услышал знакомый голос: «С праздником! Это Егор, приятель Максима, я звонил…»

- Привет! И тебя с Праздником! Какими судьбами?

Максим так и не мог припомнить потом, какую фразу сказал тогда Егор по телефону. «Она тебя искала», – или: «Она о тебе спрашивала». Что важно – он, как ему казалось после, почти сразу понял, кто это – она. Ну, может и не сразу, может, и не понял, но что-то в нем необычное произошло в тот момент, что даже точных слов Егора он не запомнил. В общем, «она звала!» Прозвучало значительно, как титул, и было несомненно, по крайней мере для Егора, что, во-первых, и так все понятно, а, во-вторых – подлежит немедленному исполнению. Егор продолжал о месте и времени назначенной встречи, но, как показалось раздраженному Максиму, с лакейским оттенком в голосе.

- Вдова Клико? – переспросил Максим, справляясь с неожиданным волнением и несколько запсиховав («Как пацан, ей-Богу!»). – И что ей от меня надо?

Егор замолчал, очевидно, соображая, на что, собственно, таким резким тоном приятель намекает?
- Знаешь, ты можешь выеживаться и дальше – за это денег не берут. Но и не платят. А Регина, чтоб ты знал – баба нормальная. И очень даже нормальная – может, еще пожалеешь потом.

Максим смутился – «Чего на людей бросаюсь?» Что-то такое подумал, опять же – неизвестно что именно, а в этом «неизвестно чем» что-то не понравилось, что, может, имелось, а, может, и не имелось в виду. Нежности, как у девочек. А человек звонит, между прочим, в праздничный вечер, будто его должно волновать чье-то трудоустройство.

- Да, нет, я… В общем, не обращай внимание. Да я и не понял – речь о работе?

- Естественно! Понимаешь, она подходит ко мне сегодня утром и спрашивает: ваш приятель какой национальности? Черт, я и не въехал сразу, что она про тебя, что она тебя вообще запомнила, так еще и рассмотреть успела! А ты какой национальности, елки, я и не знаю?

- Русский.

- Ну! Я так и сказал. А она: нет, у него восточный разрез глаз! У тебя восточный разрез глаз?

- Восточный. И какая ей разница?

- А, так она живет в Египте!

- Ты же говорил – в Италии?

- Какая Италия! Граф был итальянец, хотя и француз. А она русская, наша. Живет сейчас в Египте, на Красном море.

- Слышишь, Егор, мы, вообще, о чем говорим? Что за ебическая география?

- О работе, елки! Ей нужен охранник с восточным лицом. Ну, там, как узбек, или как араб…

- Или как чукча. Я понял. Но я не узбек.

- Ты мудак! Ей нужен русский. Она русская, понимаешь?

- Нет. Не понимаю. Я – полный мудак. Тебе не кажется, что это слишком сложно?

- Мне ничего не кажется. Мне, чтоб ты знал, это все до задницы, как и все твои проблемы. А если тебе надо – она тебе сама объяснит. Все! Будь здоров!

Максим положил трубку и посмотрел на Надю. Она все время разговора смотрела на него. Внимательно.

- Ну? И что? – спросил Максим, отбивая ее вопросительный взгляд и недовольно соображая, что, видимо, обидел Егора.

- Ничего. Ты не узбек. И не чукча.

- Нехорошо подслушивать чужие разговоры.

- Я не подслушивала. Но и уши не затыкала. Нагрубил человеку. И кто ты теперь?

- Ну, раз уши не затыкала, значит слышала. Полный мудак. Не отказываюсь.

- А кто такая вдова Клико?

- Тетка с бутылки шампанского.

- И все?

- И все. Идем. Провожу тебя домой. Поздно уже. Мне еще к маме ехать. Так кто же она такая, эта вдова Клико? Максим, разумеется, узнал о ней от Егора, но Егору было известно немного и напоминало пересказ сериала. Родилась она, вроде, в Киеве, примерно в середине прошедшего уже века. Каким-то образом оказалась в Европе, кажется, в конце семидесятых. Работала манекенщицей. Или стриптизершей даже. Удачно вышла замуж. Суперудачно – за графа итальянского происхождения, гражданина то ли Франции, то ли Монако. Муженек помер несколько лет назад, оставив ей кучу денег. Кроме сказочных островов с дворцами и мешков золота в Швейцарском банке, ей достался еще отель на берегу Красного моря и вилла рядом с отелем, на которой она теперь в основном и живет.

Пусть едва половина окажется правдой – и тогда неплохо.

Вдова сидела, закинув ногу на ногу, на этот раз в мятом песочном комбинезоне и курила «Мальборо-лайт». Справа за ее спиной стоял молодой человек внушительного вида, тот самый, «чемодан». Она кивнула Максиму и показала жестом, чтоб он сел напротив.

- Меня зовут Регина.

Максим тоже представился, на что она опять кивнула, мол, знаю.

- Сколько вам лет?

«А вам?» – вспомнил Максим о своих терзаниях, отвечая, что двадцать восемь.

- Работа, которую я вам предлагаю, особых навыков не требует. Вы не будете телохранителем в полном смысле. Ваша обязанность – сопровождать меня почти во всех поездках и кроме этого еще выполнять некоторые поручения самостоятельно. Жить вы будете в отдельных апартаментах в моем доме и на полном пансионе. Все прочие условия по оплате и страховкам – в трудовом договоре, Марк ознакомит вас. Крепкий парень, стоявший за ней, при этих словах извлек из папки несколько листков и положил перед Максимом.

- Вы говорите по-английски?

- Плохо.

- По-французски? По-немецки? Может, какой-нибудь другой язык?

- Нет.

- Да, это действительно плохо. Посмотрим, что можно с этим сделать. Если вы согласитесь, мне понадобится ваш паспорт и водительские права. Кстати, где вы прописаны?
- Прописка и паспорт будут в понедельник. А прав у меня нет вообще.

Регина переглянулась с Марком.

- Но водить машину вы хотя бы пробовали?

- Пробовал. И не больше.

Она опять посмотрела на Марка.

- Да, не вопрос, Регина! – отреагировал тот. – И время еще есть.

- Да, время есть, хоть и не много. Водить необходимо. Вам придется ездить и одному. У вас полмесяца, чтобы научиться. Марк все устроит. Если, конечно, вы согласны.

- Я согласен, – Максим сам удивился своей поспешности. Надо же было хоть заглянуть в эти чертовы листочки!

- Да-да, – улыбнулась Регина, поймав направление его взгляда. – Это придется прочесть – надо же подписать. А подписывать, не читая, ничего нельзя, запомните! Вдруг, я покупаю вашу душу?

И она улыбнулась опять. На этот раз Максим хорошо разглядел ее лицо и удивился, как сильно меняет его улыбка. Несмотря на то, что гладко зачесанные назад черные с белыми крашеными прядями волосы открывали абсолютно ровный, без единой морщинки лоб, лет ей, опять-таки, можно было дать сколько угодно. Сухая кожа ломалась вокруг глаз множеством лучиков, и глаза почти утратили цвет. Но от улыбки в глазах проскакивали искорки, сжигающие их усталость, и открывались ровные белые зубы, как солнечные зайчики, влетевшие в царство теней. Пожалуй, она была даже красива.

Во всяком случае, девкой она, наверняка, была первосортной, подумал Максим, базара нет. Оттрахать бы ее конечно, можно. На секунду ему представилось, как отрываются пуговицы на песочном комбинезоне, но вслед этой фантазии возникла не слишком приятная мысль, что оттрахать, видимо, теперь может только она его, причем за назначенную оплату с полным пансионом и водительскими правами в придачу. И что, возможно, это входило в ее планы. А – фиг ей, раз так! Обойдется Марком. Вон, какой парень исполнительный. Не продавать же, в самом деле, свою душу первой встречной старухе с сомнительным прошлым. Пусть она графиня, раз ей так поперло – да хоть принцесса, а все равно – бывшая проститутка – подытожил он и остался доволен собой и этим собственным выводом.

***

Исполнительный парень» Марк говорил мало и коротко. И не выглядел, с точки зрения Максима, человеком, способным на все. Но, реализуя себя «на все сто», этот парень научился поддерживать обширные, хорошо налаженные полезные связи и завел железную привычку не париться обдумыванием Регининых прихотей.

Вот, например, сейчас он не въезжал никак, зачем ей понадобился этот Десант. Куда с парашютом прыгать? Ничего не умеет, всему учить придется. Большое дело – восточное лицо. До сих пор со всеми деликатными поручениями вполне справлялся Захария, который, вообще, сам местный, и прекрасно говорит по-английски и по-немецки. Найти в Москве грамотного спецназовца, имеющего права на вождение хоть танка с самолетом, он, Марк, мог бы за пару недель запросто. Но в ответ на это замечание Регина промолчала.

Ладно. Ее дело. Значит, с понедельника Десант учится водить Жигули. Четвертой модели. Хрен знает, какого года выпуска. По обледенелым колдобинам. Бог в помощь. Тяжело в учении – легко, говорят, в бою.

***

Прошло не больше месяца, когда к князю Ивану со всех сторон стали стекаться слухи и сведения. Она была там-то, она встречалась с тем-то. Регина, стало быть, не оставила свою затею. Князь Иван такой ее настойчивостью был несколько удивлен.

Все годы, что он знал Регину, она представлялась ему чем-то вроде растения: экзотического, возможно – мощного, но, все же – оранжерейного. Политикой никогда не интересовалась. Вообще ничем не интересовалась, кажется, кроме своих «мальчишек» – Жан-Батиста и Этьена. Какое-то время назад, после их гибели, князь Иван еще, помнится, думал о том, как-то она справится одна со всеми финансовыми делами, с ее-то, взлелеянной покойным мужем беспомощностью? К счастью, Жан-Батист умел подбирать людей, и в делах его всегда был порядок. А люди, близко знавшие их семью, в свою очередь, Регину не бросили. Наведя тогда кое-какие справки о ее житье-бытье, Иван успокоился. Он-то знал за ней эту особенность: почему-то посторонние ее недолюбливали. Она и высокомерной им казалась, и неумной, и распутной – любые глупости шли в ход. Но близко знавшие ее всегда любили. «Не пропадет», – решил тогда он про себя и не стал вмешиваться, заметив, что все прежние общие знакомства ей в тягость.

Он знал, что почти сразу после похорон она уехала в Египет, а оттуда – в Лос-Анджелес. Потом слышал, что вернулась в Париж, но, сам пребывая в разъездах, посетить ее не успел.

Встретившись снова, впервые за много лет в Москве, он нашел ее изменившейся, но не слишком. Возраст не испортил ее, как ему всегда казалось, здоровой природной красоты. Разве что, скорбь и одиночество погасили прежний колдовской свет ее глаз и обесцветили их прежде густую зелень. И жесткость в ней появилась заметная. И еще что-то, чего он сразу не понял. Вот это самое, наверно, оно и есть. Трудно представить: ходит по кабинетам, просит о встречах, разговаривает, объясняет. Никогда бы прежней Регине ничего подобного и в голову не пришло. Несколько раз возвращаясь мысленно к тому разговору с Региной, князь Иван, наконец, решил поделиться этим с Андреем Орловым, слывущим среди своих экспертом по исламизму, две его книги на эту тему уже успели стать бестселлерами. С Андреем князь сблизился относительно недавно, всей душой его полюбил и звал «надеждой человечества». Хотя Андрей был всего десятком лет моложе, князь, искренне восхищаясь, чувствовал себя рядом с ним уже довольно старым и усталым романтиком.
Орлов, больше известный под своим американским именем Эндрю, происходил из семьи, еще в догитлеровскую эпоху перебравшейся в Новый Свет. Родился он в Нью-Йорке, окончил калифорнийский университет в Беркли. Потом отправился в Лондон, где продолжил обучение, защитил диссертацию по политической экономике и женился на Соне Печерской, с семьей которой князь был более-менее знаком. Уже с женой Орлов снова вернулся в Штаты, довольно скоро сделал приличную карьеру политэкономического журналиста и одновременно занялся проблемой американского русского сообщества, к концу века уже стремительно угасавшего. Поначалу им владела идея воссоздания мощной русской общины, источником которой он видел широкую волну иммиграции последних лет. Увы. Слишком быстро он понял, что поддержанием клановых связей интересовались лишь русские евреи и русские преступные группировки. Обычные русские стремились поскорее ассимилироваться, а на православную церковь, которую Эндрю искренне полагал естественным общинным центром, просто плевали.

Насмотревшись на соплеменников в Америке, Эндрю разочаровался в идее общинности на чужбине и сделал для себя поразительно романтический вывод: возрождать русскость нужно именно в России, а не за ее пределами. Пробив с помощью своего, уже громкого имени, тему создания русско-американского делового журнала, Эндрю Орлов прибыл в Москву.

И все пошло, как у многих: первая московская командировка длилась месяц, вторая затянулась почти на полгода, следующий год Орлов почти полностью прожил в Москве, отлучаясь домой лишь на праздники и некоторые выходные. Разумеется, колесил по провинциям, несколько раз бывал в Чечне. Новую книгу, о деловой этике в Православии, он написал по-русски и издал в Санкт-Петербурге. До третьих родов Соня еще не созрела для переезда в Россию, но к концу второго года переезд этот в принципе был уже предрешен: Эндрю устал метаться через Атлантику.

- Да, – сказал Орлов, выслушав князя Ивана. – Она мне звонила.

- Ах, так ты в курсе?

- Нет, извини, времени не нашел. Обещал созвониться с ней, но… Нехорошо получилось.

- Ничего, я думаю, она не обиделась. Регина, она вообще – человек неглупый. Отчего только вдруг вбила себе в голову эту странную идею, не могу понять.

- Не стану судить с твоих только слов, но, по-моему, идея вовсе неглупая. Но вот… Я бы сказал, что в таком виде, по крайней мере – как ты изложил, это мысли не православного человека.

- Так и есть, – вздохнув, согласился князь Иван. – То-то и оно.

- Послушай, Иван Александрович, – начал Орлов также после глубокого вздоха тоном, предполагающим длинное повествование. – А ты книжку мою, что про «огонь Ислама» не читал? Ладно, ладно, просто там есть… Послушай, попробую тебе кое о чем рассказать. Познакомился я годика два назад с одной интересной семьей. Беженцы из Афганистана. Такие, знаешь, хорошо образованные люди, он – профессор медицины, она – хирург. Им удалось бежать через Пакистан уже значительно после прихода в Кабул талибов. Не меньше года они там промучились. Ужасы рассказывали такие, что я верить отказывался. Абсолютное сумасшествие! Например, поскольку женщинам там запретили появляться на улицах без сопровождения мужчины, то это, само собой означало, что вдовам оставалось молча умирать в своих домах без еды и воды, потому что попытайся она одна пройти по городу, все равно будет зверски избита, может и до смерти. Потом, опять же, женщинам совсем не позволяется работать, даже врачами, а к мужчинам-врачам женщинам, понятно, обращаться нельзя. Про казни показательные ты, наверно, слышал. Но и в них есть особо изуверский момент: виновных казнить приказывают именно близким родственникам, это, видишь ли, тоже как-то следует из заветов Пророка. Вот я этого всего наслушался, и понял тогда, что чего-то совсем не понимаю. Поехал я тогда в Тунис, потом в Таджикистан, если помнишь. С ближневосточными арабами говорил. Потом – в Чечне. Вот что я тебе скажу: мы совсем неверно представляем себе их миропонимание. Вот ты слыхал, например, о традиционном уважении к женщинам преклонных лет, почтенным матерям больших семей? Ну, много мифологии по этому поводу. Истории всякие красивые… А между тем ничего общего это «уважение» не имеет с тем, как мы с тобой его понимаем. Все очень просто: если у этой женщины есть взрослые сыновья, тем более – если их много – имеет смысл ее уважать, чтоб не получить по шее. А если она бездетна и муж уже умер, то можно ее пинать, ничего не опасаясь. Вот, примерно так. Примерно в этом весь смысл их «уважения». И, смотри, какая еще штука… Я тебе тут перечислял: Тунис, Таджикистан, Чечня – разные народы, разная жизнь, все у них разное. Пожалуй, кроме одного – женщины там действительно рождаются не-людьми. Не рождаются они, чтобы жить вообще! Все, что понимается под обычной жизнью человека – планы какие-нибудь, интересы, желания, работа там или отдых, даже не знаю, как определить – к ним, к женщинам, никоим образом не относится. Они, я бы сказал, существуют как средство. Для устроения жизни мужчин – людей, то есть – и для рождения потомства. И все это происходит так обыкновенно, что никому и в голову не приходит, что может быть иначе. Им самим, в первую очередь. Я был, пожалуй, удивлен, но сам видел: даже долгая советская власть это не слишком поколебала. Некоторая разница ощутима только в городах. Но и там существует такое показательное представление, что образованная девушка – будто бы слегка порченая, за нее и калым поменьше. Не станет, дескать, она образцовой мусульманской женой. Поэтому с порога я бы идею твоей Регины отвергать не стал. Есть, по-моему, в том смысл.
- Ну, может быть, может быть, – неуверенно произнес князь Иван, сомневаясь в том, точно ли эти их проблемы нас касаются.

- Однако, и это еще не все. Эта семья, с которой я начал. В Америке у них все сложилось удачно, как нельзя более. Они оба, кажется, действительно высококлассные специалисты, так что, сейчас их уже можно считать людьми хорошо обеспеченными. Как думаешь, чем еще, кроме профессии, занимается его жена? Представь – организацией борьбы женщин-мусульманок за право фотографироваться для документов в хиджабе, в этом их платке глухом вокруг лица! И это, заметь – самые образованные люди! Спасибо, как говориться, что не в парандже. Ну да – Господь с ними. А вот в Чечне что я видел..! Пропало поколение. Уже второе, полностью. Палатки, стены без крыш, грязь и голод, но они рожают каждый год! И это при том, что унижение женщины там – нечто вроде национальной традиции. Злые, голодные, ненавидят, кажется, весь мир, начиная, конечно, с русских. Кого рожают? Наших врагов?

- Ах, оставь, пожалуйста! Будто кто-то этого не знает!

Андрей посмотрел князю в глаза.

- А кто это знает? Иван? Кто думает об этом? Хоть кричи, никому дела нет.

«Пусть!» – заключил для себя князь Иван, снова вспомнив о Регине уже после разговора с Орловым. Помогать – недосуг, а там – посмотрим. И справлялся о ней, когда мог, и в гости звал. Но больше никогда она о том не упоминала.

Кроме одного, последнего случая. Перед отъездом в конце декабря на Синай оставила ему пакет, со словами, что просит быть, в случае чего, душеприказчиком. Но, мол, это – не завещание еще, так только, наброски. Иван сперва насторожился: с чего бы это? Но, погодя, рассудил по-своему: прямых наследников у них с Жан-Батистом нет, стало быть, не в дурных предчувствиях дело, а так – для порядка.

***

Получив из рук «чемодана» аванс, Максим немедленно уволился от Арсена, смотался к маме и с удовольствием приступил к интенсивным занятиям по вождению.

Марк устроил все «по-взрослому»: школьный шофер Саня дрессировал подопечного по шесть часов в день, все справки и документы подготовились в течение двух дней, чуть ли не сами собой, но сдавать экзамен предстояло без дураков – самостоятельно. И всего-то через две с половиной недели. Несколько ночей Максим просидел над книжкой с теоретическими задачами.

Каждый вечер, к семи часам, он появлялся у Регины в отеле. В двух словах давал отчет об успехах, всякий раз ожидал чего-то вроде программной беседы с работодательницей, но ничего такого не дождался. Регина ничего дельного не говорила и почти ни о чем не спрашивала. Создавалось впечатление, что она наняла его для ужинов в их с Марком компании. Кстати, ела она немного, но ужинала всегда, притом, довольно поздно и, как он заметил, предпочитала рыбу и морепродукты, обычно выпивала бокал вина. Иногда курила. Врут, стало быть, что манекенщицы пьют одну воду. Впрочем, с ее деньгами все лишнее можно было повырезать, да и лицо, небось, перетянуто раз двадцать. Интересно, где должны находиться швы? Кажется, за ушами и в волосах? А на теле? Или их вообще можно делать незаметными?

За день до экзамена она привела его к себе в номер, подвела к ноутбуку, раскрытому и включенному на столе.

- Те же задания, что будут там. Вся программа. Ответы – кнопочки «1,2,3,4». Внимательно нажимай, иначе засчитается ошибка.

Она иногда путалась, называя его то на «ты», то на «вы», но никогда не исправляла себя. Максим, разумеется, подобных оговорок не допускал, но из довольно простого обращения Марка с хозяйкой сделал вывод, что особые церемонии здесь не в ходу. Все варианты он отстрелял без ошибок, к заметному удовольствию мадам, и был снова отпущен восвояси, с указанием появиться после сдачи экзамена.

Поскольку на этот раз к ужину его не пригласили, впереди оставался целый свободный вечер. Недолго подумав на выходе, Максим, все же, вернулся к телефону и набрал номер Нади.

- Привет! Я заеду сейчас. Ты не против?

Надя ответила не сразу. И от напряжения в ее голосе Максим сразу же почувствовал себя виноватым, и желания ехать, на ночь глядя, в такую даль в себе уже не нашел.

- У тебя что-то случилось? – спросила она.

- Нет. Если хочешь, я завтра приеду, завтра я свободен.

- Приезжай завтра.

- Ладно. Тогда – пока.

- Пока, – ответила Надя и повесила трубку первой.

Так, любовник ей Марк или нет? – подумал Максим, разумеется, о Регине. Не похоже. Неужели такая женщина всегда спит одна?
***

Аркадий Яковлевич Миндлин, человек мало кому известный по отчеству, жил и работал в Москве с конца девяносто первого года и слыл человеком, если не безусловно влиятельным, то однозначно вхожим в весьма высокие кабинеты. Между тем, карьера, сделанная им в Московском корпункте радио «Свобода» и приобретенный благодаря этому статус оставалась самой крупной удачей в его жизни. Хотя и до тех пор словами «еврейское счастье» никак нельзя было описать тридцать лет прожитой им жизни.

Смешно вспомнить, но Аркадий Яковлевич Миндлин, ранее Гершковиц, согласно первому своему советскому паспорту значился русским. И никакого мнимого антисемитами умысла за тем не скрывалось, поскольку умышленность, хоть и оказывается часто на поверку глупостью, но не до степени столь полного идиотизма. Просто, как известно, на момент получения паспорта, гражданину Советского Союза предоставлялось великодушное право выбирать для себя национальность одного из родителей, а, стало быть, у юного Аркаши никакого выбора не было вовсе. Дело в том, что его мама и папа по всем документам принадлежали к титульной национальности Российской Федерации, а вся эта несуразица восходила к тем давним временам, когда национальные проблемы пролетарского государства не только решались иначе и проще, но и воспринимались совсем по-другому. Единственное, что оставалось Аркадию Яковлевичу сделать для минимизации трагикомического несовпадения документа с реальностью – поменять звучную папину фамилию Гершковиц, на менее внятную мамину – Миндлин. Что он и сделал, впрочем, ни на что особенно не рассчитывая, поскольку фамилия лишь дополняла несомненную внешность – надо заметить, однако, вполне привлекательную. Два последних качества, а именно – яркая выраженность национальных черт и привлекательность – сыграли в жизни Аркадия определяющую роль.

Надо добавить, что кроме казуса с фамилией, Аркадий имел очень мало случаев, вынуждающих к национальной самоидентификации. Ощущая себя человеком русской культуры, он жил себе и интересовался совсем другими вещами. Двадцати лет от роду, числясь студентом Новосибирского государственного университета, Миндлин взял себе за правило колесить по стране, насколько это возможно. К тому времени он уже сотрудничал с двумя городскими газетами и, как отличник и общественник, получал Ленинскую стипендию. Таким образом, общая сумма доходов студента Миндлина превышала среднюю зарплату, а природная склонность к путешествиям помогала ее расходовать.

Но, разумеется, удовлетворять охоту к перемене мест можно было и не только за свой счет. К тому имелась еще хорошо поставленная система комсомольских и профсоюзных организаций. Миндлин и стройотрядами не брезговал, и в командировки по комсомольским путевкам отправлялся вполне охотно. Ну и, конечно, разные слеты, съезды и конференции, при помощи которых в молодом племени пестовали, казалось бы – идеологию, но на самом деле – полезные бюрократические навыки и условно здоровый карьеризм.

По случаю одной из таких конференций, никто теперь не вспомнит ее тему, Аркаша Миндлин оказался на Украине, в городе Днепропетровске.

Погода стояла чудесная – самое начало золотой украинской осени. Почти по-летнему теплые дни располагали к неспешным прогулкам. Город понравился. На аллее одного из бульваров Аркаша присел в задумчивости, когда к нему подошел странный человек в черной шляпе и обратился на непонятном, но явно не украинском языке. «Идиш!» – догадался Аркадий и покраснел. На языке своих предков он знал несколько эмоциональных слов, не больше. Тогда человек улыбнулся и заговорил по-русски.

Звали того человека Аароном Бирманом. Подошел он к юноше не случайно, а вследствие своих размышлений о прекрасных качествах еврейской молодежи, которые, будучи невостребованы, в каждом поколении вырождаются в нелучшие черты мирового еврейства – народа, забывшего своего Бога и себя. Аарон Бирман был известным диссидентом, активистом организации «Бен Израэль», в Днепропетровск попал почти случайно и нашел себя здесь в качестве духовного лидера кружка еврейской молодежи. И серьезно увлекся этой своей новой ролью, поскольку молодежь здесь подобралась замечательная, а относительно пробуждения национального самосознания в старших поколениях он давно иллюзий не питал. Поэтому, несколько минут наблюдая вдохновенное лицо незнакомого молодого человека, решил непременно подойти и познакомиться.

С того дня жизнь Аркадия Миндлина перешла совсем на другую орбиту. Сперва она перенесла его в Днепропетровск, потом – в Европу, в Израиль, на другую сторону земли. Раздвинула для него границы мироздания. На этой орбите он стал, наконец, евреем, потом американцем и протестантом, и вернулся в Россию, найдя в душе сильную привязанность к ней, как своей стране. В Москву, но уже не юношей со взором горячим, а тем Аркадием Миндлиным, с которым считаются, к которому прислушиваются, дружбы с которым ищут.

Аркадий не удивился, когда ему сообщили о просьбе Регины Барди встретиться и поговорить, но, признаться, и не угадал, что именно понадобилось от него этой дамочке. Регину он знал только понаслышке и, вследствие этого, ничего хорошего о ней не думал. За что и укорял себя потом: бездумно попался во власть злых языков. Будто не знал, будто мальчик совсем.
Попытавшись после разобраться в своих чувствах и впечатлениях, Аркадий должен был признаться себе, что Регина очаровала его. «Вот она откуда, зависть-то!» – довольно объяснял себе Аркадий. И не в деньгах совсем дело, и не в графском титуле, доставшемся плебейке. Регина умела нравиться собеседнику все больше с каждой новой улыбкой. (Пусть даже впечатление было просчитано ею наверняка!) Приближение к ней не разочаровывало: пристальный взгляд обнаруживал не мелкие изъяны, как бывает обычно, а, напротив, нечто волнующее, скрытое, «заполированное» безупречностью внешнего гламура.

А то, что она говорила, поначалу вообще ни в какие рамки не лезло, но, внимательно вслушавшись и вникнув, Аркадий с удивлением уразумел, как она права!

Идея, по мнению Аркадия, была гениальной даже не до простоты, а до идиотизма. Только полная и стопроцентная бездарность мировой политики, всех этих крутожопых воротил, что мнят себя вершителями судеб планеты, не позволяла видеть таких несомненных вещей!

- Скажите, Регина, а почему вы обратились ко мне? Я не американский сенатор, я вообще не политик в прямом смысле слова. Конечно, мы с вами можем попробовать выйти на кого-нибудь из влиятельных людей и, возможно, устроить этой идее пиар. Разумеется, я сейчас говорю только о том самом общем контексте, которого, кстати, нет. Вы же имеете в виду исламский терроризм вообще, я правильно понял? Так проблему рассматривают только здесь и в Израиле. Разве вы не знаете, что для запада это не одна проблема, а две разные: борьба с терроризмом – там, а здесь – власть воюет с собственным народом. Впрочем, я из числа тех немногих, кто надеется, что такая слепота – временная. Ладно. Я, собственно, не о том. Я хотел сказать, что никакого интегрированного действия не получится. Запад не поможет. Чечня – местная головная боль и лечить ее нужно здесь, своими средствами. Через российские властные структуры и масс-медиа.

- Да, я пыталась. Я говорила. Знаете, вы – первый человек, в глазах которого мне повезло увидеть интерес. Я говорила с тремя депутатами и двумя журналистами. Бог с ними, не буду называть. Они почти засыпали, не дослушав. А при словах о стопроцентном высшем европейском образовании для девочек все они начинали снисходительно улыбаться и подбирать вежливые слова. Как сговорились. Только один человек, мой близкий друг, произнес то, что они не решались. Он сказал, что я несу чушь.

- Да, однако. Стереотипы мышления трудно пробить, кто спорит. Если не секрет, а с кем именно в Думе вы встречались?

Недолго помявшись, Регина назвала.

- С этими пустозвонами! Да уж! Не так надо, совсем не так. По правде сказать, есть один политик, который вашу идею мог бы взяться проталкивать бескорыстно, да и вы его отлично знаете. Но фигура уж больно одиозная. Своей репутацией все угробит, пожалуй. Я и сам не скажу навскидку к кому бы с этим подъехать. Но дело не в этом. Прежде всего, идти нужно к Михаилу Петровичу, бесценному нашему.

- А кто он?

- А никто. В сущности. Не депутат, конечно. Аппаратчик он. Но с больши-им стажем! По этой причине и ценится. Признаюсь сразу – недешево. Но и недаром. Особенно, если не знаешь, с какой стороны и каким способом можно твою проблему решить – то это только к нему! Он все знает. И на нужных людей выведет, и способы подскажет. Самые влиятельные люди в Думе, Регина, те, на ком это даже мелким шрифтом не написано. Да. А не эти марионетки самовлюбленные. От них толку – озвучить тезис и голоса собрать. Последнее – гораздо труднее и дороже, но тоже возможно. Но в любом случае, нужно обоснование. И для наших, и для американцев. Расширенное и серьезное. Идея, как вы понимаете, и так – на грани скандала, если не за ней. Кое-кто обязательно найдет здесь нарушение прав человека, все слабые стороны надо предусмотреть и усилить аргументацией. Тогда, действительно, может получиться полезный скандал, а иначе – только глухое отсутствие интереса, как вы уже смогли убедиться.

- Вообще на счет слабых сторон – согласна. Хотя, в нынешних «наших», которые, впрочем, кажется, давно уже ни мне, ни вам не «свои», я понимаю много меньше вас. Но чем же это, в американском представлении, образование нарушит права человека?

- Э, не скажите! Навязать ста процентам девочек европейское образование без некоторого насилия не получится. Вы же хотите, чтоб непременно американская сторона взялась за выполнение подобной программы в Афганистане и Палестине? Я правильно вас понял? И кто же, позволю себе спросить, разрешит иностранному государству столь жестко осуществлять и контролировать подобный процесс?
- Ну, есть же международные организации? «Юнеско» и прочие там, которые «без границ»? Не одной мне известно, что на их средства содержится оголтелое палестинское телевидение. И, вообще, насколько я знаю, огромные деньги проваливаются в разные безнадежные благотворительные программы, разве есть от них польза, кроме вреда? К сожалению, я пока плохо в этом разбираюсь.

- В том-то и дело. Международные-то они международные, но… Раз деньги уходят, то они, несомненно, приходят, куда надо. Ладно. Придется вам разобраться. И мне тоже. Я подумаю. Дня три. А после встретимся и решим, что стоит дальше делать. И стоит ли вообще. Потому что, пока я не готов, все нужно переварить. Или, как говорят – с идеей надо переспать. Вы согласны? Идет?

- Идет.

И Регина подарила Миндлину на прощание столь пленительную улыбку, что он перестал сомневаться в своем желании ввязываться в предложенное ею дело, при всей очевидной его авантюрности.

Сомнения, как водится, явились потом и сильно донимали его весь следующий день. Идея, безусловно, шла вразрез с целым ворохом устоявшихся представлений, по которым бомбить людей еще позволительно, если понемногу, но навязывать иной образ жизни – страшнейшее из зол. В отличие от большинства своих коллег, Аркадий отлично понимал, в чью пользу работает подобный подход. Но не хуже знал и другое: ни американцу, ни европейцу все сказанное не очевидно так, как ему, русскому еврею, пожившему несколько лет на Святой Земле, собственными руками собиравшему размазанные по асфальту куски человеческих тел. Не очевидно. И вряд ли получится простым высказыванием отдельных мнений что-то изменить. Не заметят или отмахнутся. Разве что, одиннадцатое сентября теперь послужит почвой? Но, все равно, для такого дела понадобилась бы мощная пропагандистская кампания, а как ее организуешь без заинтересованности на самом высоком уровне?

Честно говоря, по крайней мере, один выход на этот уровень у Аркадия имелся. Шерон, его давняя приятельница, с которой поддерживались довольно теплые отношения, внезапно оказалась призвана на самый верх, в президентскую администрацию. Шерон специализировалась на маркетинге и достигла в том столь выдающихся успехов, что именно ей предложили в новых политических условиях интенсифицировать продвижение бренда под названием «американский образ жизни». Но Шерон была дамочкой не из простых. Одно дело, если предложенная идея совпадет с мэйнстримом ее собственных размышлений. И совсем другое – если у Шерон уже имеется на эту тему иное мнение. Переубедить ее еще никому не удавалось.

Конечно, ни о какой Чечне речь вообще идти не может – Шерон умная баба, но и ей бесполезно объяснять, что дело вовсе не в свободолюбии гордых горцев, а в укоренении среди них наиболее агрессивной версии ислама. Разумеется, имеет смысл говорить лишь о исламском терроризме вообще, о том, который за пределами России. Но и тут – сплошное минное поле политкорректности.

Нет, затея, видимо, пустая. Хотя и заманчивая. Взвешивая поочередно все «за» и «против», он ни к какому окончательному решению так и не мог себя склонить. Несомненным же оставалось одно: все-таки, удивительная она женщина, эта Регина! Подловив себя на столь неделовом аргументе в пользу дальнейших встреч с ней, Аркадий рассмеялся – пожалуй, так и влюбиться можно! Но решение принял. Не без удовольствия для себя. И тогда только прошел в кабинет, к столу, и достал маленькую заветную книжечку, с именами и телефонами, которые кроме никуда не вносил. Регина стояла у стены, у таблички с надписью «Янгеловская Елена Христофоровна». Цветы, подумав, она положила вниз, на землю. Она сюда вовсе ехать не собиралась, но решилась вдруг, а теперь укоряла себя – глупо, глупо.

«Я бесчувственная, мама, да, я бесчувственная – так бабушка говорила. Я никого не сумела полюбить. А тебя, мама, я не помню. Все говорили тогда, что я не люблю отца, что из-за меня, из-за моего отъезда он умер. Теперь я соглашусь, это правда. Теперь я понимаю, он страдал. Но тогда, я не думала, что нужна ему. Я взяла твою фамилию. Я никого не хотела пускать в свою жизнь. Они его похоронили – Алла, жена его, и их дети – я узнавала. Но мне до них дела нет, как и им до меня – не поеду туда, прости. Как жаль, что я тебя не помню, мама. И мне ничто не больно давно. Ничто не больно. Хочешь, чтобы я плакала? По тебе, по отцу, по бабушке? А я не могу. Мне много лет, тебе столько не было. Смерть так обыкновенна. У жизни нет счастливого конца, что делать. Даже просто хорошего нет. Больше сорока лет нет тебя – и что же? Я никогда не знала и не узнаю: ты была счастлива? Тебя любили? А ты любила? Одно твое платье я помню, бабушка хранила – крепдешиновое, красивое, по зеленному полю мелкие цветы. Тебе нравился зеленый цвет? Какие у тебя были глаза – как у меня? Раньше, давно, я могла бы спросить у бабушки. У отца, наконец. Я не спросила. Да, я бесчувственная, мама, теперь – совсем. Прости».
***

«Послезавтра мы улетаем», – сказала Регина, едва Максим предстал перед ее глазами с новенькими правами в руках. И никаких объяснений. Вещей, сказала еще, много не брать. (Откуда их взять – много-то?) Встреча – в Домодедово, у табло «вылет».

Дала денег, пятьсот долларов, – «У вас здесь мама? Расчеты потом». Вот за это Максим, действительно, был ей благодарен: он бы не попросил, не за что пока, но как кстати она догадалась!

- Послезавтра я улетаю, мама!

Мама охнула и присела.

- Так сразу?

- Ненадолго, наверно. Месяца на два.

Он ждал, что она обрадуется хотя бы деньгам – не подействовало. «Дурак! Надо было подарок купить! Хоть какой-нибудь!»

- Знаешь, мамуля, пойдем завтра купим тебе, что захочешь. Как подарок в честь моей новой работы.

- Ой, не знаю. Не надо мне ничего.

Катерине Ивановне сделалось скверно на душе, и она стала себя укорять, что понапрасну расстраивает сына перед дорогой. Но еще одно расставание, когда она только начала привыкать, что теперь можно видеть его почаще, что, глядишь, женился бы – так нет, снова одной. Снова ждать. Месяцами. В пустоте. Не варить больше борщ, ожидаючи. Рубашки не стирать, не гладить. Не подойти теперь к нему, спящему, не погладить по голове, не поправить волосы – вон как отросли за полгода, почти до плеч. Все обрушивалось в ее душе, пока она, как могла, уговаривала себя, что – глупости, может, хорошо пойдет у него на этой новой работе, может, все образуется получше прежнего. Но слезы подступали, и отогнать их разумом не удавалось.

И у Максима совсем заныло сердце, когда он увидел, как засветились слезами мамины глаза. Он попытался построить себя: что еще за ерунда! Регина летает туда-сюда по десять раз в год. И Марк с ней, у него тоже, небось, мама есть. В конце концов, он нанимался на работу, не вождению обучаться за ее счет и не кофе с ней пить в отеле!

- Правда, что ли? Через два месяца ждать?

- Не знаю точно. Я сообщу.

Тут его осенило: телефон ей надо было купить сотовый! Конечно, завтра же! Спасительное решение сразу же разогнало все мрачные мысли

- Я тебе позвоню. С завтрашнего дня у тебя будет телефон. И ни о чем не беспокойся. Мы с тобой не пропадем.

- Телефон?

- Мобильный. Подойдет?

- Дорого. Денег-то хватит платить?

- Теперь хватит, не волнуйся.

- Сыночка, а кто она, эта женщина? Ну, у которой ты работаешь?

- Вдова Клико, – улыбнулся Максим.

- Что, так и зовут, как шампанское?

- Шучу. Графиня Валь-ди-Торе-Фоссано.

- Что она за человек?

- Откуда мне знать. Кажется, она неплохая баба. – Максиму кстати вспомнились слова Егора.

- Почему – баба? Женщина!

- Женщина, конечно. Ты у меня, мамочка, молодец. Она красивая женщина. И умная. Представь, такое бывает.

- Бывает, конечно, – Катерина Ивановна задумалась и несмело спросила. – Сыночка, а что та девочка? Надя твоя?

- Девочка Надя. Чего тебе надо, – Максим замялся. – А что?

- Что у тебя с ней?

- Не знаю я, мама. Сам ничего не знаю еще. Потом разберемся. Потом.

***

Глядя в мокрую грязь на обочине через забрызганное стекло автомобиля, Регина думала: откуда она берется? Падает с неба чистый белый снег и к середине дня превращается в безобразную серую кашу, от которой спасенья нет людям, машинам, стенам домов, даже небу, словно бы и оно заплевано мутью, летящей из-под колес. Как нигде больше. Только здесь. В этом городе, в этой стране. Пересекаешь ее границу, выезжая – дождь и снег становятся чистыми, подчиняясь нормальной логике круговорота воды. Почему так? Почему именно здесь так нехороши осень, зима, весна и даже лето? Отвратительны в городе, утомительны и тоскливы в деревнях? И если уже давно и точно знаешь, что все так, почему тянет сюда?

«Пора улетать!» Пора. Что можно было пока решить – решилось. Остальное – ожидание. Аркадий будет держать руку на пульсе, а Регину ждет новая встреча, там, на Синае. Дома.

Застряв в длинной пробке на светофоре, Регина увидела безногого инвалида в коляске, медленно катящегося между автомобильных рядов. Привычная картина. Он ничего не просил и даже не смотрел с надеждой. Пара стекол впереди опустилась, ему что-то протянули, он взял, кивком обозначив нечто вроде благодарного поклона. Давно уже она решила для себя, что не подает, символически отказавшись поддерживать бессовестный бизнес. Но поток продвигался слишком медленно, безногий откатывался с ним назад и снова ехал навстречу. Регина заерзала на сидении. Марк заметил, возможно – понял, но остался невозмутим. Неприятное сомнение смутило Регину. Подать? Только один раз? Ног у него, в самом деле, нет. Что-то же достается ему от этих денег? Пусть – хлеб и стакан водки? Может еще ночлег. А если ничего не принесет? Выгонят? Куда, собственно? Убьют? Может, благо ему – эта водка? Забыться ненадолго. Что ему остается? Христос сказал, если не подали нищему и голодному, значит, не подали мне.
Регина еще раз посмотрела в уже хорошо различимое лицо несчастного. Конечно, этот человек был несчастным. Но представить себе Спасителя, нарочно принявшим такую безобразную личину не получалось никак. «В том-то и дело, – подумала Регина. – В том-то и дело, что я позволяю себе решать, какие у него должны быть глаза и может ли разить мочой с перегаром за версту, а нет у меня ни права такого, ни достаточных оснований. Что мне известно о том, как это бывает? Ничего».

Она опустила стекло и протянула то, что, не глядя, достала из бумажника – пятьсот рублей. Рубли. Надо их отложить. До следующего приезда не пригодятся.

Она, конечно, взяла бизнес-класс. Максим никогда раньше не летал с таким шиком. Устроившись в широком кресле через проход от Регины, он приготовился заснуть.

Самолет пошел к взлетной полосе и Максим отметил боковым зрением, что с Региной неладно. Она побледнела, достала из сумочки молитвослов и мертвенно вжалась в спинку сидения, обнятая заботливыми руками Марка. Поднеся к лицу раскрытые страницы, но, кажется, не глядя в них, она шептала: «…Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко ты со мною еси…»

Когда взлетели, Марк расслабился, и Регина, будто пробудившись от бреда, спокойно повернулась к Максиму.

- Вы не боитесь летать?

- Нет. Я привык.

- Ах, да!

Через несколько минут Марк куда-то удалился, и Регина снова обратилась к Максиму.

- Сядьте рядом! Я давно хотела с вами поговорить.

Максим пересел к иллюминатору и напряженно затих. Слов нет, ему было бы интересно говорить с ней, он был польщен. Но что он может ей сказать? Тут, не подумав, ляпнешь что – выйдет глупость. А думаючи, что сказать, запутаешься совсем, и, пожалуй, получится еще глупее.

- Вы служили в Югославии, правда?

- Правда.

- Почему вы не знаете языков? Я купила книги, будем заниматься с вами английским понемногу. Вы не против?

- Нет.

Она говорила так, что ему не приходилось задумываться, и он успокоился немного.

- Почему вы пошли в армию, а не учиться?

- Так получилось.

- Вы всегда отвечаете коротко? Почему?

- Не знаю.

Регина улыбнулась.

- А вы боитесь только взлетать? – спросил он просто так.

- И садиться. Да, в полете, почему-то, не так страшно. Конечно, если не думать, что под ногами – несколько километров до земли. Бр-р! – она вздрогнула.

Марк вернулся и сел на место Максима, будто так и надо.

- Где вы родились?

- В Казахстане. Но я там не жил. Мама привезла меня в Москву, здесь бабушка жила. Потом мы переехали в Киев, потом в Симферополь. Там я школу окончил.

- Я тоже в Киеве жила. Некоторое время. А почему так много городов?

- Мама служила в армии. У нас вся семья – военнослужащие.

- Понятно.

Что, интересно, ей понятно?

- Мой отец ушел в отставку генерал-лейтенентом. Но я не знала, что женщины служат, как мужчины.

- Совсем не так. Совсем не так, как мужчины. Больше похоже просто на работу гражданскую.

- Вы будете читать?

- Что? – не понял он.

- Сейчас? Что вы будете читать?

- Ничего. Я не подумал.

- Возьмите мою. Мне не хочется, что-то, – и она протянула ему, вынув из сумочки, книгу. «Петр Вайль, Александр Генис. 60-е. Мир советского человека».

- Интересно?

- Вам – не знаю. А мне – да, но грустно. Посмотрите. Может, понравится.

Открыв наугад, Максим прочел справа, на черной полосе: «Чего же ты хочешь? Богема».

- Регина, я давно хочу спросить…

- Зачем я наняла именно вас?

- Да.

- Есть несколько причин. Не удивляйтесь, их несколько, хотя вы почти ничего не умеете. Кстати, это – одна из причин, последняя. Скажем, вы мне понравились. Такое объяснение подходит?

- Не знаю. Может быть.

- Не смущайтесь!. На вашу невинность я не посягаю. Кстати, краснеете вы весьма оригинально. У вашей кожи оттенок крымского белого мускатного вина и сейчас вы превращаетесь в розовый мускат. Бог с вами, остыньте, я пошутила!

Она замолчала, действительно дав ему возможность остыть, а когда начали разносить обед, предложила выпить. Он согласился.

- «Немного красного вина, немного солнечного мая…», – пробормотал он, глядя в пластиковый стаканчик.

- Мандельштам, – отозвалась Регина, – А я люблю Пастернака и Бродского.

***

Созвонившись с редактором своего любимого еженедельника, в котором иногда публиковался, Аркадий сел писать статью, определив ее для себя как «затравку» проекта. К основной идее Регины у него имелись мысли собственные, давно уже хорошо оформленные, хоть и невостребованные до сих пор. Писалось легко, весь текст он закончил в один присест, оставив его до утра «отстояться». А утром, едва проснувшись, перечитал.
Материал получился абсолютно непроходным. Просматривая наиболее сильные в эмоциональном плане места, Аркадий сам понял, что напрашивается под статью. Дело скверное. Он включил в себе цензора и стал придирчиво сглаживать. Придавая обтекаемость суждениям и жертвуя хлесткими определениями, он сделал, наконец, текст неуязвимым и, перешерстив все, снова прочел.

Статья исчезла. В обоих смыслах. Осталась обычная политкорректная болтовня, якобы намекающая на сложность и неоднозначность вопроса, вызванного несовпадением равноценных и равноуважаемых истин. Волки почти сыты, овцы будто бы целы – не стоило и затеваться.

«Стоп! – сказал себе Аркадий. – Я, что же, в самом деле считаю, что они по-своему правы? Конечно, как человек разумный и, что еще хуже, европейский, я привык полагать, что в их поступках есть своя логика, есть причины. С причинами проще – вражда затягивает. Всегда есть месть, в конце концов. Но это касается множества мелких причин, личного характера. А главная причина? Это – другое мировоззрение. Признавая, что оно есть, я вовсе не обязан считать его истинным. Почему я не имею права считать истинным свое? Только свое? Почему я, мы все, так привыкли признавать чужие истины и стесняться своей? Им же ничто подобное и в голову не приходит!» Вот в чем дело. В противостоянии двух истин невозможно выбрать ту, на сторону которой необходимо встать. А бороться за нее? А погибнуть? Правда может быть у каждого, но она ситуативна и не вечна. Она не поднимается выше головы. А истина? «Я – Бог твой, и да не будет у тебя иных богов пред лицом моим!» Кто этим наполнен, готов идти на смерть.

«А соображения политкорректности? Плевать на них! Ну, не понравится господам либералам и правозащитникам – весьма кстати! Они же драку и заведут! Кто меня упрекнет в подпевании кремлевскому режиму? Я – не гражданин России. И даже вообще – не русский. Вот и воспользуюсь этим хоть раз».

Аркадий открыл новый файл и набрал заголовок: «Завтрашняя война, которую мы уже проиграли». Он начал все заново, только теперь это уже был не Регинин проект, а его собственное, давно втайне выношенное и вечно сосущее под ложечкой: страшная правда в том, что или мы – их, или они – нас. При том, что шансы ужасающе не равны, а результат вполне предсказуем. Как исход вторжения грядущего хама в каморку томно рефлексирующего с кокаином декадента.

Отказываясь называть сосуществование постхристианской цивилизации с исламом «диалогом двух культур», Аркадий настаивал на признании факта уже разгорающейся войны, причем – именно войны культуры и цивилизации с их полным отрицанием. Далее шло собственно о том, чем грозит России и всему миру «исламизация» чеченского конфликта, и о том, какими средствами представляется возможным этого избежать.

Подписывая приговор цивилизации, отказавшейся от иерархии культурных ценностей, Аркадий прямо указывал на палача. Его закон был тверд и цель не вызывала сомнений в средствах. Последним соображением автор отстаивал свое право объявлять войну, отказываясь от уступок плохому, а главное – временному миру. Лишь слегка подчистив готовый текст, Аркадий отправил его электронной почтой.

Звонок редактора разбудил его в половине десятого. «Зайди!» – попросил тот, не вдаваясь в объяснения.

- Ты спятил? – услышал Аркадий, вместо приветствия, едва закрыв за собой дверь редакторского кабинета. И сам лишь подав руку, сообразил, что здоровались уже по телефону.

- Давай обсудим! – никакой другой реакции и не предвиделось, Аркадий был готов к разговору.

- А что обсуждать? Ты и сам все понимаешь.

- Почему же? Я хочу услышать, что тебе не понравилось.

- Мне? Мне все понравилось. Убойный материал! Резонанс обеспечен, мало не покажется!

- Только не намекай, что тебя снимут!

- Да, кто? А главное – зачем, Господи! Покойников не снимают. Похоронят с почестями. Потом отремонтируют помещение редакции за муниципальный счет и даже табличку медную повесят, что я здесь жил и работал. Или мы. Как повезет.

- Ну, видишь, как здорово…

- Угу. Забирай! Я подержу полосу до вечера, если есть что – присылай.

- Ты меня не понял.

- Что еще?

- Я хочу, чтобы ты это взял.

- На память? С удовольствием!

- Послушай, – начал Аркадий, прикинувший, что пора. – Я, конечно, все понимаю, ты прав. Но и ты все понимаешь! Все равно, когда-нибудь придется это сказать. И тогда уже это станет общим местом. А у нас есть шанс стать первыми.

- Я не тороплюсь. А у вас есть шанс – публикуй в своем «Таймсе».

- Ну, все, помолчи, пожалуйста! И выслушай меня. У тебя же есть час, раз ты меня вызвал? Так вот…
Час спустя, уступив трех намеренно вставленных в текст «диких собачек», Аркадий получил «добро». Почти ритуальный торг – оба прекрасно знали его законы – не затрагивал сути, так же ритуально приятель выторговал у Аркадия свой интерес, тоже не составлявший тайны.

На прощание Аркадий пожелал любимому другу дальнейших успехов в промывании мозгов и удушении свободы слова, получив в ответ: «От оголтелой израильской военщины слышу». Дело было сделано, статья пошла в набор.

Выйдя из редакции, Аркадий отправился в Останкино. Прорыв, не подкрепленный основными силами наступления – бессмыслица. За пару дней забудется, кто там и о чем тихонько тявкнул. Напросившись на встречи с десятком телевизионных и радио журналистов, Аркадий намеревался прокачать все возможные комментарии и упоминания, хорошо бы – драчки на ток-шоу, в общем – с чем повезет.

И это было еще всего лишь началом дела. Он уже подумывал о подтягивании арьергарда с обозами: не помешала бы пара-тройка думских говорящих голов, со следующей недели можно будет заняться этим детально. К сожалению, надо честно признаться, что запустив первый залп, он еще не был уверен в верности выбранной стратегии и в своих силах ее на сто процентов тактически обеспечить. Но пряный привкус опасности оказался сильнее всего, прежде пережитого, и будоражил. Оставалось ждать выхода журнала и всего возможного, что последует потом.

***

Сколько слов придумала Надя теперь, когда сказать их уже было некому! А тогда – тогда промолчала. Когда он позвонил ей из аэропорта и сказал, что улетает. «Счастливого пути!» И только. Он тоже ничего не добавил больше и опять ни о чем не спросил.

Поначалу все слова получались злыми. И каждая фраза годилась стать последней. Так, чтобы припечатать, отрезать навсегда. Но что было отрезать, если и так уже нет его, и некому бросить комом в груди стоящий упрек: почему ты так и не спросил меня? Почему ты, хотя бы, не захотел узнать, о чем тебе стоит спрашивать? Почему ты повернулся и ушел, когда я смотрела тебе вслед? Почему не оглянулся? Как ты мог?

Позже ей представилось, что он вернется, и она поверила в это. И слов находилось все больше, сперва все таких же, окончательных. Предатель! Никогда в жизни не прощу! Ненавижу тебя! Ты умер для меня и ничего нельзя изменить и вернуть! Уходи! Все это она готовилась выдать ему с порога, как только он приедет, или позвонит. Но он не приезжал и не звонил, конечно. Он уехал. Он был далеко.

И тогда вспомнилось другое. Как она назвала «вдову Клико» старухой, просто так, в ничего не значащем разговоре. «Она не старуха! – возразил он, – Если ты сможешь так выглядеть в ее возрасте, я буду рад». И еще: « Мы сможем поехать летом…» Значит, он считал, что они будут вместе? Через много лет, через год? Он не мог забыть! Или мог? Он передумал?

Постепенно мысли меняли направление, и, представляя Максима возникшим в дверном проеме, она уже не позволяла себе мгновенно отталкивающих фраз, а заводила разговор долгий, с объяснениями, с желанием услышать от него, наконец, что случилось, что оттолкнуло его? И в этих разговорах она тоже произносила много обидных слов, но сопровождала их пространными признаниями своей вины, своей готовности понять что угодно, если так нужно ему, своим согласием на все, абсолютно на все, что бы там не подразумевалось. Она все меньше проклинала его, и все больше оправдывала и жалела. Она умоляла день ото дня тающий образ: только вернись, только вернись, только вернись!

Последней точкой, за которой исчезало все, пришло вот это: я на коленях буду просить тебя остаться со мной, если ты дашь мне такую возможность! И остановилось. И замерло. Слова иссякли. Некуда дальше.

К середине февраля родители заметили, что она ничего не ест. И молчит. В случайном обмороке маму так испугало заострившееся лицо Нади, что вызвали «скорую». Врач определил симптом невротической анорексии и отвез в больницу, для консультации с психиатром и невропатологом. Но на следующий день, при выписке, родителей ошеломило заключение гинеколога.

- Ваша дочь беременна. Двенадцать недель. Вы знали?

- Нет! – испуганно замотали головами оба.

И только сама Надя беззвучно ответила: «Да».

***

Дом Регины произвел на Макса именно то впечатление, какое она и предполагала. Мальчик, несомненно, ошалел, слонялся по террасам молча с хмельными глазами. Надо дать ему пообвыкнуть, решила Регина, но уроки английского отменять не стала. Первую экскурсию, по-деловому ознакомительную, с поселением, провел Марк, вторую – она сама.

- …Рядом с вами живут Марк и Захария. Кстати, вы познакомились?
- Да, Марк познакомил.

- Бассейн маленький, как видите. Ну да, большой и не нужен. Сауна и, как это, вроде бани? – комната с паром. Включается здесь. Идемте. Бильярдная. Играть некому. Там вина. Их можно брать. Когда-то приходилось пополнять, но теперь и пить особенно некому тоже. Сюда! Библиотека. Книг немного, не успели собрать. Русских совсем мало, они с этой стороны. Правда, есть еще у меня в комнате. И в комнате Этьена, – добавила она не сразу.

«Так. Значит, жалованье она мне платить собирается не только за изучение английского. Еще я должен париться в бане, пить вино и книжки читать. Очень интересно. С каждым днем все интереснее. Может, я давно с ума сошел, и все мне кажется? Дворец этот, лето в феврале и она?»

Она вывела его на балкон у столовой, продолжая что-то рассказывать об архитекторе, друге ее покойного мужа.

- Кстати, как вам наши рыбки? – перебила она сама себя.

- ?

- Макс! Неужели вы еще не окунулись в море?! Бог мой, вы находитесь в одном из самых чудесных мест мира, и вы еще не знаете этого?! Маску, ласты и – немедленно в воду!

- Нет… Да. Я просто не понял, о чем вы. Я нырял. Смотрел. Красиво.

- Иногда мне кажется, что вы созданы без чувств. Разве что, глаза вас выдают, слава Богу. В них виден восторг, когда вы так неадекватно сдержаны.

Максим опустил глаза, понимая, что в разговорах с ней всегда думает не о том и выдает себя.

- А камень, за мостиком, на котором лежаки, мы называем «Сентоза», в Сингапуре есть такой остров для отдыха. А вообще-то, этот дом я сперва называла Фата Моргана. Он материализовался из моего воображения. Маленькой еще я, помню, решила, что серое небо над Москвой – нарочно устроенная заслонка. Чтобы злым и завистливым людям не было видно, что там, за нею, в небесах. Взрослым жителям коммуналок вредно постоянно видеть мечту – можно вовсе разум потерять. А там, над бесцветной обманкой, отражающей нашу земную скуку, на самом деле – сказочной красоты дворцы и сады из высоких радужных облаков. И всегда солнце. Однажды я видела это, случайно. Даже не знаю – во сне или наяву. И потом ждала их долго, но они не показывались с тех пор. Я всматривалась, всматривалась, и мне начинало мерещиться, что я вижу – галереи эти, мостики, веранды, золотых бабочек и прозрачных летучих рыбок, и много-много цветов, ярких, как шелк китайских зонтиков. Вы снова задумались. О чем?

- Вы очень красиво говорите. Я заслушался.

- В самом деле? Ладно. Я оставлю вас. Встретимся за обедом. Не тратьте время. Возьмите что-нибудь почитать. Вы любите стихи? Попробуйте Шекспира по-английски. В библиотеке есть. Кстати, и по-русски тоже. Глядя ей вслед, Максим заметил в конце галереи Захарию. Возможно, в любовниках у нее именно этот чародей. Доступ к телу, как говорится, во-первых. Но не только. Марк, например, тот Регину обожает, но без затей, с простецкой собачьей преданностью. А у этого в глазах совсем другое. Влюблен, явно. Правда, его макушка едва достанет Регине до уха. Но тут уж дело вкуса. Всяко бывает. Может, он по талантам – Казанова. А, может, околдовал, опоил ее чем-нибудь. Он странный. От такого не догадаешься, чего ожидать.

***

Регина покидала Москву, получив от Аркадия время и место встречи с неизвестным человеком. Крестик на карте восточной части Синая обозначал, где ее будут ждать в назначенный час. Посадив рядом с собой Макса, она, чуть свет, отправилась в путь на Нувейбу, в который раз мысленно благодаря евреев, успевших построить здесь, пусть и узкие, но вполне приличные дороги.

Аравийский берег, подступавший совсем близко в устье Акабы, отдалился, давая простор заливу. Горы за Набком, наоборот, подошли к самому берегу, тесня узкую ленточку трассы к самому краю. Регина, в сотый раз упрекая себя в авантюризме, пыталась вообразить предстоящую встречу. В собственном поведении она находила что-то детское и ненастоящее и робела, понимая нешуточную серьезность статуса неназванного человека «с той стороны».

Аркадий тоже не знал, кто он. Карта с датой и крестиком была тем максимумом информации, который подлежал передаче через посторонние руки. Люди работали по принципу «меньше знаешь – лучше спишь». Чтобы отделаться от комического ощущения себя Штирлицем, Регина подыскивала причины считать такой подход правильным во все случаях и не относить его к себе лично. Макс дремал, а, просыпаясь, пытался изображать бодрствование – видимо, тоже чувствовал себя неловко.

Миновав посты на развилках за Дахабом и Нувейбой, Регина сбавила скорость. Пошли последние километры. Только она забеспокоилась, суетливо шаря взглядом по узкой прибрежной полосе, как увидела человека, голосовавшего у обочины поднятым вверх большим пальцем.
- Подскажите, сколько отсюда миль до Табы?

- Одиннадцать, – назвала Регина заведомо неверное число.

Человек кивнул в ответ и сел на заднее сидение, отчего Макс заерзал и вопросительно посмотрел на Регину.

- Сейчас будет удобный съезд к берегу, поверните, – приказал человек и замолчал.

Выйдя из машины, он направился к воде. Регина последовала за ним, сказав Максу оставаться на месте.

Внимательно оглядев незнакомца, Регина нашла его внешность неопределенной. На такого не составишь фоторобот. Чуть выше среднего роста, он не казался ни худым, ни упитанным. Возраст можно было назвать средним в самом общем смысле – от тридцати пяти до шестидесяти. Почти бесцветные глаза и волосы и невнятные черты лица не оставляли никакого впечатления. Про себя Регина сразу заметила, что, при желании, этого господина можно сделать любым. В соответствующем прикиде он мог сойти и за парижского клошара, и за респектабельного бизнесмена. Пожалуй, даже в денди его можно нарядить, предварительно отполировав обветренную кожу с легким загаром.

Незнакомец, напротив, не проявлял никакого интереса ни к ней, ни к Максу. Задавал вопросы и слушал, глядя вперед, в сторону другого берега. Впрочем, как показалось Регине, и спрашивал он, и слушал не для информации, а с иной целью, похоже, явно уже был в курсе. Что и подтвердил почти сразу.

- Ваша идея нашла сторонников, поскольку нечто подобное уже обсуждалось. Основная проблема – способы ее осуществления. Собственно, их нет. Поэтому возник интерес к вашим связям. Когда вы намерены лететь в Каир?

- В ближайшие дни. Зависит от ответа, которого я еще не получила.

- Как близко вы знакомы с министром?

- Он учился в Сорбонне с моим мужем. В молодости, насколько мне известно, они были большими приятелями. Набиль – аристократ, его семья – одна из самых влиятельных в стране…

- Я знаю, – перебил он, намекая, что она говорит не о том, что его интересует.

- Муж познакомил меня с ним в Париже, на открытии выставки моих фоторабот. Потом он гостил у нас в Монако. Сюда мы впервые приехали по его приглашению. Набиль с Жан-Батистом были увлечены идеей развития курортов Синая, мечтали, что здесь со временем будет что-то вроде Монте-Карло или Силиконовой Долины. Это Набиль проектировал наш дом, он ведь архитектор.

- Я знаю. Результат разговора опишете, можно не подробно, только суть. Письмо оставите в отеле Каиро Шератон, для Фила Уэнтуорта. Там же будет конверт для вас. А сейчас садитесь в машину и поезжайте, в Нувейбе остановитесь на полчаса. Погуляйте у крепости в Табарине. До встречи, Мадам!

***

Через день, кроме звонка от Набиля, радостно сообщившего, что с нетерпением ждет дорогую графиню в Каире в ближайшую пятницу, Регина получила по почте официальное приглашение на пати. Стало быть, встреча намечалась нисколько не официальной. Просто давние друзья возобновляют когда-то прерванные приятельские связи. Может, оно и лучше.

Набиль встретил дорогую гостью сам, с распростертыми объятиями и пышным восточным многословием, одетый по-арабски в легкий белый халат, название которого Регина снова не могла вспомнить. Он постарел. Этот преклонных лет мужчина, потяжелевший и с оплывшими чертами лица, уже ничем не напоминал парижского плейбоя времен сексуальной революции, милого друга всех красивых актрис и манекенщиц и завсегдатая богемных вечеринок.

Непрерывно о чем-то рассказывая, господин министр выразил уверенность, что госпожа графиня погостит в его доме несколько дней в специально приготовленных для нее прекрасных комнатах у террасы с бассейном. За чаепитием ей предложили отдохнуть до вечера и оставили в одиночестве.

К ужину Регина оделась, задрапировавшись от шеи до запястий, но, выйдя с лакеем в сад, обнаружила вполне американский барбекю. Гостей было немного, не больше двадцати человек, среди которых нашлись даже женщины с непокрытыми пышными прическами. Возможно, таким образом Набиль позаботился о ней, придав вечеринке светский характер.

Уже отправляясь спать, Регина сообразила, что за весь вечер Набиль, оставаясь и сам «господином министром», ни разу не назвал ее по имени, которое в прежние времена не без удовольствия произносил в русской транскрипции, переняв это обращение у Жан-Батиста. А поскольку завтрак ей принесли в апартаменты, Регина догадалась, что Набиль постарается избежать разговора наедине.

Целый день посвятив обдумыванию способов заполучить Набиля вместо «господина министра», Регина вечером добилась своего. Поначалу он еще пытался отделаться болтовней ни о чем и раскланяться, ссылаясь на усталость, но, кажется, решил смириться с неизбежным и замолчал, слушая ее.

В течение всей своей речи Регина всячески взывала к тому общему прошлому, которое представлялось ей залогом взаимопонимания. Набиль, когда-то болезненно переживавший вековую отсталость своей родины и горячо желавший ей благ цивилизации и просвещения должен был все понять. Не мог же он забыть, каким они втроем воображали себе Синай начала нового тысячелетия, как мечтали, что по Каннской дорожке будут идти, сопровождаемые криками влюбленной толпы, египетские актрисы – самые красивые в мире звезды кинематографа, свою парижскую молодость с безрассудством свободы, такую желанную и недоступную сверстникам несчастного востока. Она долго говорила, стараясь угадать по лицу Набиля, о чем он думает. Но когда она замолчала, господин министр ответил ей:
- Нет. Никогда, Регина, я не стану помогать этому. И никто другой не станет. Уж я о том позабочусь. Твои влиятельные американские друзья зря стараются. Им не помогли справиться с нами деньги и оружие, которыми они столь щедро снабжают Израиль. Не поможет и яд под видом сладкого пирога. Мы не варвары, какими они нас представляют. И нам тоже известно, что скрывается внутри Троянского коня. Никогда им не понять нас и потому не победить. Ни силой, ни хитростью. Тем более, в хитрости не им с востоком состязаться.

Регина почти не удивилась такому ответу. Она уже понимала, видела, что рядом с ней сейчас – другой человек, совсем уже пересмотревший свои прежние взгляды.

- «Запад есть запад, восток есть восток..»? Почему, Набиль?

- Потому. Потому что это – так и есть. Они хотят сделать нас похожими на себя и утащить с собой в свою гнилую могилу? Этому не бывать!

- Раньше тебе так не казалось…

- Я заблуждался! Молодости свойственно находиться в очаровании греха. Но она проходит. И глаза открываются.

- Что же тебе открылось такое, что больше стали нравиться девушки, взрывающие себя, чем…

- …Чем развратные и торгующие собой!

- Набиль!..

- Мне стали нравиться скромные женщины, большие семьи с десятками детей и внуков! Молитвы вместо пьянок и безобразий. Росписи мечетей вместо той пошлости, что зовется у вас «западным искусством». Мне давно уже стали нравиться многие правильные вещи, вместо неправильных. Но я еще некоторое время заблуждался, думая, что вашу цивилизацию можно совместить с нравственной жизнью. Это заблуждение уже позади. Мне не нравится, что девушки взрывают себя. Но это – святые жертвы. И я – на их стороне.

- Набиль! Подумай, что ты сейчас говоришь! Неужели ты можешь одобрять весь этот нечеловеческий кошмар?! Ты.?!

- Это временно. Это ужасно, но – Аллах милостив! – временно. Никакого кошмара не будет. Во Франции сегодня пять миллионов мусульман. Уже завтра будет двадцать! В Германии, в России. Я слышал, ты возвращаешься в Россию? Это хорошо, Россия – великая страна! У нее великое будущее. Через двадцать лет мусульман в ней будет больше половины. Аллах унаследует ее и поднимет с колен. Ее не испортили безбожные коммунисты, не успеет испортить и сатанинский запад. Люди станут трудиться, а не воровать. А дети – учиться добру и справедливости. А не разврату и мерзостям, как предлагаешь учить наших детей ты! Возвращайся в Россию, Регина! И живи долго, да продлит Аллах твои дни, чтобы ты увидела, какой сильной и богатой станет твоя родина под Его рукой. А всем, кто предал себя в руки дьявола, путь определен. И ты лучше не стой на этом пути.

***

Ничего Макс не понимал. Третий раз они ездили куда-то через приграничные посты, встречались с одним и тем же человеком, с которым она говорила по-английски, а он ждал в машине.

Обманчивое солнце то жгло, то не грело совсем. Пустая дорога ползла по камням, утомляя однообразием. Цветные горы с желтыми песчаными реками у подножий уже перестали удивлять и нагоняли сон. Добро бы, он был за рулем, так нет – сама. И за весь путь – две-три фразы: «Хотите воды?» Или: «Заедем пообедать?» В последний раз они остановились в рыбной таверне в Наама-Бэй, где Регина, вдруг, загрустила и опустила голову на руки. Он молча ждал, не угадывая расстроивших ее мыслей. Когда подали заказ, она сказала:

- Здесь так все изменилось с тех пор!

- С каких? – переспросил Максим, одновременно соображая, что сказанное его не касается и относится не к нему.

- С весны девяносто третьего года, – ответила она. – Вам тогда было девятнадцать?

- Да. А что?

- А мне сорок. Чудесный возраст.

«Который?» – подумал Максим, не решаясь переспросить. Внезапно она заговорила по-английски, монотонно и быстро произнося слова, в которых он не сразу опознал стихи.

- «Let me not to the marriage of true minds Admit impediments. Love is not love Which alters when it alteration finds, Or bends with the remover to remove…»

Замолчав, она подперла голову рукой и уставилась взглядом в столешницу, будто произнесенное было написано там и она продолжает читать дальше, но уже не вслух.

- Это Шекспир? – спросил Максим наугад.

- Да.

- Красиво. Жаль, что я почти ничего не понял.

- Я тоже не поняла. Когда услышала по-английски в первый раз. Или боялась понять. А потом нашла еще русский перевод. А потом еще сравнивала. Искала различие в смыслах. «Мешать соединенью двух сердец я не намерен. Может ли измена любви безмерной положить конец? Любовь не знает убыли и тлена». Вы хотите знать, с кем мы встречались сегодня?
Он уже начинал привыкать к ее стремительным сменам темы разговора.

- Вы. Вы встречались.

- Конечно, я. Не вас же донимают фантомы прошлого и будущего.

- Наверно, не меня. Меня почти ничто не донимает. Только то, разве что, иногда мне кажется, будто меня вообще нет.

- Стало быть, вы так чувствительны, Макс? Простите. Я, кажется, думала о вас иначе.

- А вы думали обо мне? Ни за что бы не догадался.

- Достойное замечание для охранника.

- Простите, мадам. Но я ни разу не заметил, от чего вас охранять. И Марк, он, что – в отпуске?

- Я думала о вас, Макс. Я часто о вас думаю. А вы? Что вы думаете обо мне?

- Ничего.

- Неправда.

- Неправда, – согласился он тут же. – Но не скажу.

- Так вам интересно знать, с кем мы встречались?

- Допустим.

- Официальной должности у этого человека нет, я полагаю. Или же она известна двум-трем его непосредственным руководителям, включая президента Соединенных Штатов. Его имя – Фил Уэнтуорт – скорее всего, ненастоящее. Его профессия – консультант. Представьте, как у Воланда. Черт меня занес на эти галеры!

- Очень интересно. И какой же черт вас занес и, главное – куда?

- Сама не знаю. Для меня самой это как-то слишком. Кажется, я ввязалась не на шутку. Чем кончится, хотелось бы знать?

- Хотелось бы. Тем более что вы не очень доходчиво объясняете, я ни хрена не понял.

- Я, Макс, давно задумала одно дело, но почти не верю, что оно получится. А теперь, когда занесло на такие уровни, где я снова и снова должна сама все разъяснять… Мне уже не только не верится, но и страшно. Ладно. Когда-нибудь расскажу. Не сейчас.

- Почему не сейчас?

- Хотите вина? Белого?

- Хочу.

- Чего-нибудь еще?

- Хочу.

- Хотите, я стану читать стихи?

- Хочу.

- Нет. Пожалуй, не стану. Я выпью виски. А вы ограничьтесь одним бокалом – вы за рулем. И, кстати: вы запомнили дорогу? Завтра поедете туда без меня. На «фольксвагене». Отвезете пакет лично в руки этому господину. И будьте осторожны. Местные носятся по дорогам, как самоубийцы, держитесь от них подальше. Соблюдайте дистанцию, словом, это всегда не лишнее. Все! Ваше здоровье, мой мальчик!

И не поинтересовалась даже, насколько он уверенно чувствует себя за рулем. Третий раз в жизни, между прочим. И куда ключ зажигания в «Фольксвагене» вставляется он, кстати, понятия не имеет. Ну да – какое ей дело? Соблюдем дистанцию. Все правильно. Так и должно быть. И ваше здоровье, мадам! Судя по внешним проявлениям, оно – завидное.

***

Забытая картонная коробка с фотографиями неожиданно обнаружилась в антресолях полупустой библиотеки синайского дома. Все снимки были сделаны в последний год жизни Жан-Батиста и Этьена. Регина вспоминала – вот это снимала она. Жан-Батист идет по бульвару Распэ. Брассри. Неизвестно где. Она и Жан-Батист сидят за столиком. Снимал, значит, Этьен. Снова бульвар Распэ. Четырадцатый аррондисман, Регина показывает Жан-Батисту дом, в котором снимала первую свою парижскую квартиру. Когда же это было? Осень. Ах, да!.. Дома, в Мезон-Лаффите. Этьен в столовой и с книгой. Она не в шутку сердилась, когда он читал за завтраком, и призывала Жан-Батиста повлиять, а Этьен смеялся, что это издержки строгого советского воспитания. Она с Жан-Батистом. Снова она с Жан-Батистом. Жан-Батист подстригает деревья. Этьен сгребает сухую траву. Больше всего фотографий оказалось Синайских. Регина в шезлонге на балконе. Регина в купальнике. Регина на яхте. Одна, с Жан-Батистом. С Этьеном. Этьен и Жан-Батист на яхте. Этьен убирает парус. Этьен выходит из моря. Этьен. Этьен. Этьен…

Этьен стоял на большом балконе с закрытым томиком Чехова, глядя в предел бесконечности моря и неба. Регине всегда казалось, что на море линия горизонта словно бы не склеена намертво. Там будто угадывался зазор, сквозящий долгими протяжными ветрами далекого и давнего происхождения, теми, что длинными стрелками пересекают океаны на глобусе. Их ловили маленькие наивные паруса. А волны выбрасывались на камни, чтобы отдохнуть и просохнуть. Антрацитовые волнистые пряди Этьена взлетали крыльями, и расстегнутая белая рубашка, поднималась над загорелой спиной.. Он был задумчив, но расслышал ее присутствие и обернулся.

- Регина! – он протянул к ней руки, оставив томик на перилах. Его глаза слезились, возможно, от ветра и яркого света. Пряди волос теперь упали на лоб и ослепили его восторженный и смущенный взгляд.

- Регина! Почему в русских книгах все так грустно, Регина? Ведь, в жизни все совершенно не так!



НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ