Роман 12 Лун. Часть 4

За обедом Захария только что не прожег Макса глазами. Говорили, как обычно, по-английски, в основном – он с Региной. Марк, видимо, все понимал, но своим привычным немногословием не делал разницы между английской и русской застольной болтовней. Максим же вслушивался изо всех сил, но не успевал, пропускал половину. Целиком схватывались короткие фразы. Например, он понял, как Регина спросила:

- Знаешь, как Марк называет Макса?

- Десант, – тут же вставил Марк, и сам перевел себя, – The air forces. And what’s a problem?

- Неоригинально, – заметил Максим.

- In English, please! – скомандовала Регина.

- Так, я же – Марку! – попробовал защититься Макс.

- И – тем не менее, – она посмотрела на него с укоризной, но не всерьез, и снова перешла на английский, – Well, the air forces is a gift of heavens! You must be a good sign for us, I hope. And for me, – и подняла бокал.

Захария еще раз смерил Макса коротким цепким взглядом. Марк просто выпил.

- For your undoubted success! – ответил Макс на ее тост, не позволив себе в очередной раз заранее усомниться в правильности фразы.

- Браво! – засмеялась Регина, – Успех – король нашего мира! Я хотела бы познакомить вас с ним, и, если получится, подружить навсегда!

После обеда она позвала его выпить вдвоем кофе на ее любимом большом балконе.

Максим уже заметил, как часто она сидит здесь подолгу одна. Сумерки снова засыпали небо рябью облаков и пригнали холодный ветер. Макс натянул свитер, Регина закуталась в плед.

«Зима!» – подумал Макс, ежась, и неожиданно заметил, что почти привык к февралю с цветами, позволяя себе роскошь недовольно мерзнуть при четырнадцати градусах тепла, желанных для московского апреля. Как будто ему твердо пообещали вечного лета, а теперь норовили обмануть по мелочам. На столике кроме кофе оказался коньяк и два бокала.

- Налейте, – попросила Регина.

Нет, он не ошибся, он знал, сколько надо наливать, и понял по ее лицу, что она хотела это проверить. Кажется, даже чуть заметно кивнула, одобрив.

- Отсюда лучший вид – ничего, кроме моря и неба. В той точке начинается океан, – она показала рукой. – Бесконечный, до самых антарктических льдов. Там нет никаких придуманных людских законов. Там с человеком может произойти только то, чего хочет Бог, и что сможет он сам.

- А если Бог захочет, чтобы человек не смог?

- Бывает. Но обычно – наоборот.

- Ваш муж и сын погибли в море?

Она кивнула.

- Этьен не был моим сыном. Его мать умерла, когда ему еще не исполнилось двух лет. А я познакомилась с Жан-Батистом, когда Этьену было шесть. Он и тогда уже играл на фортепиано лучше меня.

- Что с ними случилось?

- Не знаю. Официально – несчастный случай во время регаты. Не верю. Они могли справиться с любым штормом. Для них вообще не могло быть несчастных случаев. Только счастливые.

- Извините, что я…

- Ничего. Можем перейти от моего прошлого к вашему. К тому времени, когда вы ушли в армию. Так, почему? Вы, должно быть, как мне кажется, хотели учиться? Поступали куда-нибудь?

- Да. Но не поступил.

- Почему? Послушайте, Макс, вы же не троечник, я не могу ошибаться! Разве нет?

- Вы не ошибаетесь. Там, куда я поступал, это не имело значения.

- О! Постойте, постойте! Сейчас я догадаюсь! Действительно, большая загадка: куда же мог поступать юноша с внешними данными героя-любовника и невозможно романтическими миндальными глазами? Макс, милый мой, не смущайтесь, это нормально. В конце концов, я – того же поля ягодка, если это теперь не видно, то потому, что из меня уже сварили варенье. Представьте, тоже мечтала пробиться в артистки!

- Правда, что вы были моделью?

- Правда, правда. По-русски слово мне это не нравится – «модель». Словно бы неживое что-то. Макет человека. Манекенщица – тоже не бог весть что, но хоть не так претенциозно, согласитесь. В те годы это не было так модно и престижно, как теперь, но – шанс пробиться. И заработок. Мне, поначалу, выбирать особенно не из чего было. На подиуме я оставалась недолго, стала сниматься для журналов. Могла попасть в кино. Уже были предложения.

- И что? Вы отказались?

- Я познакомилась с Жан-Батистом. И у нас начался роман, который завершился свадьбой. Последнее обстоятельство отменило все прочие.

- Вы не жалеете?

- Что вы! Разве можно променять настоящую жизнь на ее изображение?

- А слава?

- Эта приманка годится для ранней молодости. В жизни она не нужна. Скорее – мешает. Праздный интерес обывателей всегда устремлен в сторону нижнего белья, а вовсе не талантов и творчества. К тому же, «позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех».

- Почему обязательно – ничего не знача? А если – знача?

- Разве не видно, что так не получается? Слава, особенно в наше время – такой знаменатель, который во много тысяч раз больше любого числителя собственного человеческого значения. В итоге обязательно выйдет близко к нулю. Вот если кому слава – тяжкое бремя, тогда другое дело.

Она помолчала, глядя в темнеющий горизонт.

- Макс! Вам надо учиться! Вы еще молоды, но время идет быстро. Нужна профессия. Вообще, мужчине нельзя жить без двух вещей: без дела и без мечты. Пожалуйста, подумайте об этом. Кроме вас никто не сможет вытащить это из вас же, из глубины, в которую вы все это втоптали армейскими сапогами за столько лет. И расскажете мне. Идет? А коньяк я просила налить, чтобы выпить с вами «на ты». Возьмите! Регина обвила его руку своей и, выпив, прикоснулась губами к его щеке.

- Скажи мне теперь «ты», что угодно скажи, что в голову придет!

- У меня есть мечта.

- Что, сразу не получается?

- Да.

- Ладно. Так, какая же?

- Я хочу, чтобы моя мама была счастлива.

- Хорошая мечта, – улыбка Регины медленно погасла. – Но тогда надо было спросить маму, что нужно для этого ей.

***

Дни за днями проходили в заведенном порядке. Максим занимался английским, выполняя заданные Региной уроки, плавал и читал, коротая свободные часы, колесил по узким дорогам Синая. Дважды он ездил в аэропорт Шарм-эль Шейха и дважды встречался с таинственным американским консультантом, осуществляя между ним и Региной обмен корреспонденцией.

Содержание последнего пакета ее явно озадачило. Позвав Макса снова пить кофе, она все время разговора оставалась рассеянной, или, напротив, сосредоточенной, не замечая его путаных «ты-вы», замолкая то и дело. Она то переспрашивала его, то почти не слушала, отпивая коньяк и глядя в бокал. Какое-то время они просидели в молчании. Потом она заговорила медленно.

- Все дело в том, что невозможно выиграть шахматную партию у противника, просто стреляющего по фигурам. Но мы хотим следовать собственным правилам, как будто только от нас зависит их дотошное исполнение, и все пытаемся сделать коронный ход конем, и задумываем хитроумные рокировки..! Боюсь, мы очень скоро доиграемся. А возможности реванша нам никто не даст. Некому уже будет отыгрываться!

По тому, как Регина прокричала последнюю фразу, Макс заметил, что она опьянела. Сколько она выпила – два бокала? Три? Четыре? Он внимательно посмотрел в ее лицо: скулы и веки припухли, глаза налились розовой мутью. Как бы подтверждая его догадку, Регина с размаху запустила бокалом в стену и подытожила:

- В жопу! К чертовой матери всю эту ублюдочную цивилизацию, с ее розовыми пацифистами, а также со всеми прочими голубыми и зелеными! Плесень цветная!

- Не надо пить больше, – Макс взял ее за руку, отбирая поднесенную к губам бутылку коньяка.

- Пожалуй, – вздохнула она, соглашаясь, и прижала ладонь Максима тыльной стороной к своему лбу, но через пару секунд отпустила. – Позови Захарию.

- Может, сначала отвести тебя?

- Не надо. Я подожду здесь. Иди!

Он видел, пристроившись с томиком Шекспира на террасе гостиной, как Регина с Захарией долго говорили о чем-то на том же балконе. Как потом удалились в сторону его, а не ее покоев. Просидев так еще минут десять, Макс тоже пошел к себе.

Окно одной из комнат Захарии слабо светилось. «Вечерний массаж?» – зачем-то задал он сам себе вопрос, и понял, что желает утвердительного ответа.

Однажды он случайно подсмотрел, как тот натирал тело Регины маслами в солярии на камне. Макс не мог тогда оторвать взгляда от его рук, несмотря на то, что находил свое внимание не совсем приличным. Кожа Регины влажно блестела на солнце и казалась скульптурно идеальной, гордо высмеивающей все его пошлые догадки о швах и недостойных ухищрениях поддельной молодости.

Он понял: не было в ней ничего поддельного. Вообще ничего не было из того, что он там себе убого вообразил. Не была она ни шлюхой, ни попсовой тусовщицей, ни удачливой охотницей за наследством при богатеньком муже-маразматике. Все было настоящее, но недоступное тем, кто безропотно подчинялся правилам навязанной игры с заранее известным финалом.

Наверно, она знала секрет. Додумалась до него? Вычитала? И в самом начале, когда-то, давно, оценила однообразие и скуку предложенного ей поля из черно-белых клеточек, отменила все порядки, назначив себя беззаконным ферзем, перекрасилась в пиковую даму, притворилась бильярдным кием – словом, не позволила себя заморочить никакой игрой, вышла из обычного течения жизни в свое, отдельное пространство и время. Может, и не победительницей. Но, точно – не побежденной.

Он посмотрел в шумящую холодом темноту, в ту точку, где начинался океан, чтобы спросить у тех, основных, неотменяемых законов, что сам он может? Может ли хоть что-то? И будет ли позволено ему? Или уже поздно, поскольку время растрачено по обстоятельствам, заданным много лет назад?

Но вопрос был отброшен сильным порывом ветра в лицо. Сомнения презирались, и оправдания не были приняты. А заглянуть с безопасного берега в тот мир, где надо остаться с Богом наедине, невозможно. Только там сила твоего желания может быть принята в расчет. Чего же и как надо хотеть, чтобы хватило сил? Максим не находил в себе ничего такого.

Другое пришло ему на ум из огромной безжалостной черноты: для всех, кто не сможет выплыть, найдется спокойное место на дне.

***

Утром выяснилось, что они с Марком отправляются в Каир. Возможно, Марк и был хоть до какой-то степени в курсе ее дел, во всяком случае, кое-какие инструкции получил именно он. Сам же Максим снова просто ехал. Не точно известно куда, совсем непонятно зачем. Как пешка, которую передвигают без особой цели – разве что, освободить или занять зряшной фигурой поле для других нужд.

Выехали поздно, до Каира добрались затемно, остановились в пригородном мотеле на ночлег. Марк, вообще, кажется, никуда не торопился. Сперва он предложил Максу сесть за руль, только на подъезде к Порт-Саиду сменил его. В Порт-Саиде парковался чуть не у каждого фри-маркета. Первый раз спросил: «Зайдешь со мной? Здесь нормальные цены, имеет смысл покупать». Макс молча отказался. Заботливый нашелся! На какие? И без предупреждения? В карманах не завалялось даже мелочи, неоткуда ей пока было взяться. Слава Богу, Суэц проехали без остановок.

Мотель оказался плохоньким, отдельно стоящий душ, довольно грязный и ржавый, в число оплаченных услуг не входил. Кондиционер не работал, но ближе к ночи стало и вовсе холодно. Макс долго не мог заснуть, а в мыслях лениво крутилась всякая чепуха, не лучше той абракадабры, что неслась с экрана телевизора.

С утра они долго колесили по бестолковому суматошному Каиру. Потом Марк заходил минут на сорок в какой-то офис. Потом сидели в маленьком дешевом кафе, неспешно распивая чаи под неугомонную болтовню хозяина и ожидая назначенного четвертого часа.

- Марк, а ты – еврей? – спросил Максим, просто потому, что ему надоело молчать вторые сутки.

- Нет.

- А почему у тебя имя еврейское?

- Обычное имя, – без энтузиазма возразил тот, но, погодя добавил. – Имя дали в детском доме. Директор. Лев Исаакович.

На том единственный разговор закончился. Затем они вернулись к тому же офису, Марк зашел и снова пробыл там минут сорок – пятьдесят. Ночевали в том же мотеле и лишь с утра отправились в обратный путь. Добрались к вечеру.

Передохнув и отмывшись от въедливой рыжей пыли, Максим явился к ужину и обнаружил стол накрытым для двоих. Регина с колдуном отсутствовали. Марк быстро поел и ушел к себе, проронив на прощание: «Бывай, Десант, я – спать».

Не найдя себе никакого применения в одиночестве, Максим недолго подумал и решил сходить в «Двенадцать лун». Слабо освещенный пляж пустовал. У одного из бассейнов прохлаждалась пожилая пара. В бич-клабе сидели три небольшие компании. Русской речи не было слышно нигде. Не сезон. Он поднялся наверх и прошел мимо пустующего лобби к ресторанам, просто так заглянул в один из маленьких бутиков и здесь ему, наконец, улыбнулась удача.

- Ты не помнишь, как по-английски «пустой»? – спрашивала симпатичная блондинка тоже весьма симпатичную шатенку, взвешивая в руках базальтовую пирамидку. Подруга помедлила с ответом, предоставив тем самым прелестную возможность Максиму.

- Empty. Не мучайтесь, кому надо и зачем вытачивать камень изнутри?

- В самом деле! Действительно, – посмотрела блондинка на него заинтересованным взглядом, водворяя фигурку на место.

- Если вам обязательно нужно увезти домой камни – поезжайте в горы, они целиком из этих разноцветных камней сложены. Кстати – это очень красиво.

Девочки были – чудо, как с обложки «Космополитена»!

- Нам некогда. Мы работаем, – блондинка охотно отвечала за двоих.

- Очень интересно! А кем? По-моему, я вас раньше здесь не встречал?

- Мы не в отеле работаем. У нас съемки. Мы – модели, – и она очаровательно повела глазами. А безошибочный нюх Максима мгновенно уловил все выпущенные ее естеством флюиды и тот сладкий аромат романтического приключения, который они пообещали ему.

- Модели чего? Человека?

Она на несколько секунд задумалась, но, оценив лукавую улыбку «прекрасного незнакомца», потупила глазки и сделала выразительное движение бровями. Надо признаться, это у нее получилось эффектно.

- Кстати, эта модель пирамиды, раз вы уже к ней прикасались – ваша! – он решительно взял с полки фигурку и вложил в теплые ладони блондинки, тут же достав из кармана чековый блокнот отеля, оторвал листок и вручил его продавцу для расчета.

- Спасибо. А за что?

- За еще одну вашу улыбку, – произнес он почти безразличным тоном, подписывая чек.

Дальше могло пойти или-или. Но все сработало правильно. Как он и рассчитывал, заинтриговать ее получилось.

- А вы кто?

- Что-то вроде местного волшебника. Разве вы не знаете, в каждом краю земли есть свой дух, «гений места». Не читали о таком?

- Нет, – честно призналась она. – А этот гений – добрый и все может?

- По обстоятельствам. Его надо вдохновить.

- А как?

- Ну, нет! Без подсказок! Духи ужасно капризны и не любят ничего объяснять!

- Тогда мне надо подумать, – продолжала она хитро улыбаться.

- Ань, я пойду! – проклюнулась наконец медлительная шатенка, что для настоящего момента показалось даже и к лучшему.

- Угу, я скоро, – пробормотала та, не глядя на подружку, впрочем, с места так и не сдвинувшуюся.

- Только ради вас, Анечка, некоторые правила можно нарушить. Подсказка такая: духи обожают запах кофе и корицы. Мы легко можем отыскать неподалеку то место, откуда он исходит. Попробуем?

- Да, – выдохнула она.

- Да!- подтвердил он, нисколько в том не сомневаясь.

С Анечкой получалось легко. Интересно, понимала ли она сама, насколько выразительно кокетничала? Поигрывала плечиком, стреляла глазами или руки картинно заламывала – все выходило очень изящно. Максим подыгрывал ей с удовольствием, наблюдая, между тем, как млеет она от его улыбки, болтая с умным видом милые пустяки.

- Скучно здесь. Магазины – никакие. И холодно. А еще юг называется, южнее некуда!

- Там, откуда южнее некуда, еще холоднее, пожалуй.

- Как это?

- На юге, за океаном – Антарктида. Льды.

- В самом деле?

- Честное слово.

- За каким океаном?

- За Индийским, я думаю. Если ничего не изменилось с тех пор, как я последний раз видел глобус.

- «Мартель» лучше, чем «Камюс», правда? Мягче. И аромат выраженнее.

- «Камю». Возможно.

- А вы какой коньяк любите?

- Никакой. Духам не положено.

- Вообще-то, мне тоже. Калорий много. Но один разочек… Если хочется. А то, между прочим, это очень вредно! Я читала, что сдержанные желания накапливаются в подсознании и создают ментальную неудовлетворенность.

- Ого! И где такое пишут?

- Везде! В журналах. Советы психолога.

- Случайно, не в «Космополитен»?

- Ну и в нем.

- Тогда – конечно. С этим лучше не шутить.

Когда Анечка явно замерзла, он предложил ей, будто между прочим, продолжить приятную беседу в ее комнате, если такое возможно и, кстати, заказать туда «Мартель» и еще что-нибудь, поскольку это гораздо удобнее и без проблем. Аня, недолго думая, ответила: «Сейчас узнаю», и направилась к телефону у стойки бара.

Через десять минут они уже пили коньяк, сидя в креслах перед кроватями, одна из которых еще напоминала о недавнем присутствии неизвестно куда изгнанной шатенки. Аня перешла к вдохновенному повествованию о своей удивительной, наполненной событиями жизни, когда Макс взял ее за руки, горячим взглядом не забывая выражать удивление и восторг. Последний сюжет с собой в главной роли она пыталась досказать сидя на его коленях, но губы уже раскрывались не для слов.

Уже в постели, почти позволив раздеть себя, Аня начала робко сопротивляться, и эта милая подробность разожгла Максима до предела.

- Ну, что ты, что ты, маленькая моя! – зашептал он, жадно лаская руками все ее тонкое гибкое тело. – Сдержанные желания создают ментальную неудовлетворенность, и мы сейчас оба сойдем с ума!

Возвращаясь далеко за полночь, он нашел Регину на большом балконе, лежащей в шезлонге с бокалом. Видимо, опять коньяка – бутылка стояла рядом.

- Дай мне руку! – сказала Регина, не оборачиваясь

Не вполне уверенный, что сказанное относится к нему, Макс оглянулся – нет ли кого, и подошел поближе. Регина была пьяна.

- Дай мне руку! – неловко схватившись пальцами за его ладонь, она покачнулась, заваливаясь набок, Максу пришлось подхватить ее.

- Молчишь? Молчи, молчи… Всегда молчишь. Ничего тебе не нужно. Ничего не хочешь. Я сама буду говорить все глупости, а потом жалеть, что ты их слышал. Дай же мне руку! Сядь! Боишься меня? Старая стерва, да? Как быстро все!.. Все изменилось. Все любили. И Иван, говорит: любил. И – все. И никому не нужна! Кому нужна была бы всегда, тех уже нет. И ты поймешь. Когда-нибудь потом. Через много лет. Поймешь, как это страшно. И больно. Не бойся! Ничего я тебе не скажу. Ничего не скажу. Уходи! – она отбросила его руку.

Максим загасил дымящуюся в пепельнице сигарету с сизым столбиком пепла и попытался забрать у нее бокал.

- Хватит пить!

Регина оттолкнулась, коньяк разлился.

- Уходи! Оставь меня!

- Регина, это глупо!

- Все – глупо! Оставь меня! Хочу быть пьяной! Хочу не соображать совсем!

- Не кричи, – он стянул ее плечи платком, как смирительной рубашкой, и поднял, поставив на ноги. – Поздно уже. Надо спать! Я тебя отведу, – но тут же прикинул, что вести ее не получится, придется нести на руках.

Она уронила голову ему не плечо, спрятав осоловевшее лицо от его взгляда.

- Поздно! Все – поздно! Уезжай к черту! Не могу я тебя видеть. Уезжай в Москву! Завтра же. Завтра же.

- Хорошо, завтра. Завтра поговорим.

Донеся умолкшую Регину до кровати, Максим хотел было снять с нее платье, но остановился. Только всего час с небольшим назад он уже проделывал почти то же самое, и такое совпадение показалось ему ужасным. Накрыв ее, он направился к двери.

- Постой! – она села в постели, покачиваясь, как кукла-неваляшка.

Он нехотя повиновался и оглянулся вполоборота. Но она, к счастью, не продолжала.

- Регина, я пойду, ладно? Скоро утро.

- Иди, – она опустила голову на колени. – Иди, иди, что стал как вкопанный!

Закрыв за собой дверь, Максим медленно поплелся к себе. Спать уже не хотелось, несмотря на усталость. Ничего не хотелось, от пустоты даже подташнивало. Но, добредя до кровати, он рухнул и заснул мгновенно.

Регину вырвало дважды, голова кружилась, как дурацкий аттракцион. С трудом отыскав мятные капли она плеснула их, не разбирая количества, в стакан с водой, выпила. Долго умывалась холодной водой, пока не перестало мутить.

Дрема наплывала на нее видениями. Сперва что-то темное душило, наваливаясь, она несколько раз просыпалась, безуспешно силясь закричать, или снилось, что просыпалась. Потом две ползучие смерти в грязном цыганском тряпье и с белесыми глазами утопленников пытались подобраться к ней и вцепиться зубами. Она отбивалась от них, стараясь попадать по мерзким рожам пятками, наконец, прогнала совсем и успокоилась. Тогда из светлеющего неба в окне возник Этьен. Он молчал, а она все всматривалась в его лицо, постепенно догадываясь, что это и не Этьен вовсе, а вроде бы Макс. Но и тот неожиданно оказался Жан-Батистом, совсем молодым, как тогда, стоявшим, на что-то облокотившись, в белых брюках и синей рубашке, расстегнутой до третьей пуговицы, когда девочки вокруг защебетали, что приехал Барди…

***

Почти весь следующий день Регина провалялась в постели, появившись только к ужину в состоянии весьма вялом. А наутро Максим обнаружил, что она и Марк исчезли. Их не было два дня, в течение которых Макс бестолково слонялся по дому, ловя иногда на себе внимательный взгляд Захарии, читал, купался в море и дважды встречался с Анечкой. Вернее сказать, один раз, поскольку второй был всего лишь провожанием: съемки закончились, и «модельки» возвращались в Москву.

Анечка из последних сил старалась изобразить беззаботную веселость, но под конец не выдержала.

- Ты не спросишь мой телефон? – голосок ее предательски дрогнул.

- Нет.

- А я… вот, написала его тебе. Возьми. На всякий случай.

Максим нехотя взял сложенный пополам листочек с эмблемой отеля и поцеловал протянутую руку.

- Что ж… Прощай!

- Прощай. Не грусти. У тебя все будет хорошо. Честное слово волшебника.

Вернувшись, он взялся за английский, но не смог заставить себя сосредоточиться. Наваждением возникали перед ним глаза Ани, полные сдержанных слез.

И совсем некстати вспомнилась Надя: «Ты ничего не хочешь спросить?» «Подожди, – мысленно ответил он ей, – Не сейчас! Я вернусь, и мы во всем разберемся». Неприятные мысли прервал телефонный звонок: Регина просила встретить их с Марком в аэропорту.

***

Ток-шоу Арчилова с участием Аркадия Регина пропустила – спутала время эфира в «Орбитах». А посмотреть было на что.

С самого начала оставив в стороне идею Регины о европейском образовании чеченских девочек, как заведомо невнятную и непригодную для полноценного скандала, Аркадий Миндлин решил действовать иначе.

В его статье (вернее – в ее центральной, «чеченской» части), вышедшей в свет через неделю после разговора с редактором, излагалось вполне безумное, во всяком случае – спорное до зубовного скрежета предложение по ассимиляции воюющих народов Кавказа в российском плавильном котле. Способ, позволивший бы упразднить в рамках человеческого сообщества болезненный национальный менталитет наиболее гордых маленьких народов весьма условно вписывался в рамки общепринятых прав человека. Не говоря уже о цели. Но именно с обоснования необходимости такой и только такой цели он и начал свою статью.

Совершенно очевидно, писал Аркадий, что чеченский конфликт в его теперешнем виде решения не имеет, и приводил доказательства его час от часу углубления. Далее, с некоторым историческим экскурсом, Аркадий обрисовал общими штрихами ту самую кавказскую ментальность, по логике которой, подчиняться позволительно лишь очень сильной и жестокой власти, поскольку только угроза полного и безжалостного уничтожения снимает с «покоренного» народа «клеймо позора». Именно «клеймом позора» для себя считали они нормальное законопослушание.

На второе подавались описания всех неуклюжих телодвижений, совершенных Россией в кавказском регионе за последние десять лет. Этот бешеный слон в посудной лавке натворил уже таких бед, последствия которых давно пора честно признать непоправимыми – сделано было все, что вообще можно было сделать для вербовки взрослого мужского населения в банды. Этот «бандитский призыв», по признанию Аркадия, Москва провела в сто раз эффективнее, чем призыв в собственные вооруженные силы.

Третьим блюдом выступали тезисы о том, что каждая, без исключения, чеченская семья на сегодняшний день имеет своих в составе бандитских формирований, что ненависть к федералам и кровная месть еще долго, не одно поколение, будут служить источником их пополнения, что разрушение всех основ светской жизни, не в последнюю очередь – системы образования, служит хорошей основой для укоренения наиболее диких форм религиозности, и далее – в том же духе. На сладкое шли выводы.

Восстанавливать в условиях углубления и исламизации конфликта национальную автономию Чечни, писал Аркадий, дело безнадежное и самоубийственное. Все направляемые сюда «виноватым» центром инвестиции по непреодолимой логике войны пойдут исключительно на нужды материального обеспечения бандитских орд. И никто никогда не сможет доказать, что на месте очередной воронки и не начинал строиться новый объект социального назначения.

Между тем, говорилось в статье дальше, вполне вероятно, и даже наверняка, что и среди чеченцев достаточно найдется людей, уставших от войны и желающих мирной жизни. Не тех – энергичных и амбициозных, хорошо образованных, которые и так уже осев в крупных городах, занялись бизнесом. И не тех, что кроме амбиций ничего, даже трех классов за душой не имея, тоже разъехались по просторам большой страны, сбиваясь в банды. Обычных людей, вынужденных выживать десяток лет в условиях войны. Они устали, вздрагивая, открывать по ночам двери своим одичавшим в горах братьям и подвергаться унизительным налетам ОМОНа среди бела дня. Да, они устали, но выбора меж этих двух огней у них нет.

Из сказанного следовало, что каждому желающему надо предоставить возможность уехать из Чечни подальше. Притом решительно дать понять, что никакого восстановления Грозного и никаких субсидий беженцам в пределах воюющей территории не будет. Полная финансовая блокада должна дополнить собой прямую блокаду упраздняемой навсегда Ичкерии силами армии и внутренних войск. Денег, которыми Москва сейчас пытается засыпать «черную дыру» этой неблагополучной республики вполне хватило бы на солидное подъемное пособие каждому добровольному переселенцу. Российская деревня, небольшие города и поселки Сибири не знают остроты «квартирного вопроса», там места хватит всем. И работы хватит. Но жестким и неукоснительно выполняемым должно стать следующее условие: одна семья в одну территориальную единицу. Никак иначе. Допустить образование национальных чеченских общин, где бы то ни было на своей территории, Россия теперь не может себе позволить. Напротив, разумным представляется только создание мягких условий для полной ассимиляции чеченцев в российском гражданском сообществе. Кому такое ограничение не покажется слишком большой платой за дальнейшую спокойную жизнь – милости просим, как говориться, Россия велика. Первые решившиеся будут, само собой, иметь преимущество в выборе.

Государство, напоминал в заключение Миндлин, для того и необходимо, чтобы, несколько ущемляя права некоторых чрезмерно темпераментных граждан, обеспечивать спокойное существование остальным. И, кстати, все вышесказанное может относиться к любому народу, не способному к разумной самоорганизации в рамках единого федеративного государства.

Уже к вечеру того же дня две радиостанции изменили заявленные темы вечерних эфиров на обсуждение статьи Миндлина. Разного накала негодование либералов и правозащитников и осторожные рассуждения почвенников взрывались звонками слушателей, которые «не могли молчать», высказывая каждый свое накипевшее. Благо, задетых болевых точек нашлось в избытке, каждый спешил высказаться, но все сбивались на частные возражения или частичную же горячую поддержку, до общих выводов оставалось далеко.

Посему обсуждение статьи продолжалось и даже ширилось день ото дня.

Арчилов, с которым Миндлин имел предварительную договоренность, довольно потирая руки и чуть не прыгая от предвкушения, тут же схватился строить под горячую уже тему прямой эфир «Аутодафе» следующего четверга.

И к назначенному часу видавшая виды студия канала НТВ расцвела всеми оттенками политического спектра, хоть жмурься. Пытаясь беглым взглядом оценить, всех ли – по паре, Аркадий заметил, что иных и поболее наберется, и к удивлению своему обнаружил среди рядов даже двух завзятых лесбиянок, единственную знаменитую феминистку, а также князя Ивана Б. и Эндрю Орлова в окружении еще двух известных репатриантов-бизнесменов.

Первый выступающий от партии Правых Сил старался быть корректным, но вопиющая неполиткорректность господина Миндлина взывала слово приравнять к штыку, что выплескивалось на публику эмоциями праведного гнева, а потому финальное обвинение в великодержавном шовинизме и разжигании национальной розни прозвучало уже на самых высоких нотах гражданского пафоса.

- Ничего не могу сказать относительно великодержавного шовинизма, поскольку не очень понимаю содержание названного понятия, – спокойно отвечал Миндлин. – По-моему, это одно из тех словосочетаний, что повторяются наподобие магической формулы, а собственный его смысл давно утрачен. Отчего большой державе нельзя быть великой? В чем вы находите шовинизм? И к национальной розни я, как еврей, никого не призываю. Напротив, я бы хотел, чтобы равно всем народам на Кавказе и вообще в России жилось мирно. К тому, кажется, и направлялись мои размышления.

В эту минуту известной феминистке уже удалось цепко схватить руку одного из ассистентов с микрофоном.

- Господин Миндлин! – замурлыкала она, истово кокетничая всеми мимическими мышцами стареющего лица. – А с какой стати вам, иностранцу, размышлять о такой сугубо российской проблеме? Хотелось бы понять, какое вам дело до наших палестин?

- Правильно! – прокричал с места технически неозвученный Ж-ский, успевший всех запутать своей невнятной позицией еще в давешнем эфире «Радио Москвы». – Иудея Миндлина – в Израиль! С палестинцами разбираться! Аркадий счел лишним информировать Ж-ского о своем вероисповедании.

- А какие темы, мадам, запрещены в России для обдумывания иностранцами? У вас есть список? К тому же, я совсем не считаю затронутую тему исключительно российской. Если вы читали статью, то там об этом сказано.

- Действительно, право на мысль мы обсуждать не будем, – поспешил вмешаться Арчилов, пока феминистка в очередной раз не заняла эфирное время стрельбой глазами, и направился к важной персоне в первом ряду. – Валерия Ильинична, вы, кажется, хотели что-то сказать?

Видимо, так он расценил активные телодвижения названной особы.

- Я ничего не хочу сказать, – проскрипела в ответ дама с привычно злой улыбкой на широком лице – С провокаторами, каковым и является господин Миндлин, приличным людям разговаривать не о чем!

- Однако ваше присутствие здесь разве не означает, что у вас есть свое мнение по обсуждаемой теме?

- У меня есть мнение, – тем же голосом продолжила дама. – Подобные идеи и продажные господа, их озвучивающие, льют воду на мельницу кровавого кремлевского режима, который только и ждет, что под услужливый вой их голосов можно будет, наконец, затянуть веревку, уже накинутую на шею демократии. Поэтому я хочу адресовать свой вопрос полковнику Путину…

- Простите, – перебил Арчилов. – Вы не можете адресовать сейчас вопрос Путину, поскольку его здесь нет. К тому же, напоминаю, что все вопросы по правилам нашей программы могут адресоваться только одному человеку. Да, В. В..?

- И ее – туда же! – начал Ж-ский, указательно жестикулируя правой рукой. – Всех, кто мешает российскому государству разобраться со своим народом! Не хотят на север – можно на юг! Пусть там практикуются на своих евреях и палестинцах!

Понимающе кивнув, Арчилов указал рукой на противоположную трибуну.

- Господин Миндлин, вам не кажется, что проекты, подобные вашему, не могут быть осуществлены в рамках демократического государства? – прозвучал вопрос. – Вы что, призываете нас вернуться к временам незабвенного Отца Народов?

- Нисколько! Более того, признаюсь вам, что если бы мне – гипотетически – предложили поучаствовать в детальной разработке подобного проекта «под реализацию», мои предложения выглядели бы избыточно гуманными.

Например, я бы настаивал на обязательной квоте для чеченской молодежи в высших учебных заведениях, разумеется – за государственный счет и без экзаменов. Но с обязательной отработкой по распределению, как это было раньше в СССР. Если без профанации, то ведь совсем неглупая была идея. И даже вовсе не потому, что государство в долгу перед сегодняшними детьми Чечни, хотя и это справедливо. Повторяю: главное – ассимиляция! В интересах всей страны – вернуть почти уже одичавший народ в культурные и цивилизационные рамки.

- Но ассимиляция получится насильственной? Это же несовместимо с демократическими принципами!

Аркадий вздохнул.

- Тем хуже для демократических принципов. Если общество и власть, руководствуясь этими принципами уже начинают бояться собственной тени… Боюсь, власть перейдет в руки тех, кому на эти принципы заведомо наплевать.

- Обсуждать подобные предложения всерьез – полное безумие, – флегматично сообщил для начала следующий выступающий, постепенно заводясь и переходя на все более повышенные интонации, – Меня удивляет позиция печатного издания, позволившего разместить на своих страницах такие одиозные рассуждения. Неужели никто здесь не понимает, что господин Миндлин, будто бы не знающий слова «шовинизм», намекает нам сейчас на идеи Ле Пена! Подумайте, что вы предлагаете? Уничтожить народ?! Прочитав ваш нездоровый бред, я сначала нисколько не сомневался в том, что нормальным обществом он должен быть воспринят однозначно. Каково же было мое удивление, когда в течение всех последних дней люди, называющие себя интеллигенцией, не только не отвергли с негодованием эту изуверскую фашистскую идею, а, напротив, нашли возможным развить дискуссию! Стыдно, господа! Неужели мы дошли до того, что нужно заново напоминать непреложные истины? Каждый народ имеет право на жизнь и развитие! Самобытность каждой национальной культуры – бесценное сокровище! А бандитизм, как известно, не имеет национальности! Неужели в угоду больным идеям господина Миндлина мы готовы осудить весь чеченский народ и решать за него его судьбу? Опомнитесь! История не прощает повторения ошибок!

Последние фразы звучали уже выкриками.

Заскучавший было в начале программы Миндлин оживился. Именно подобного, как по заказу, выступления он и ждал, и побоялся уже не дождаться.

- Кого я, по-вашему, предлагаю уничтожать? Повторяю, речь может идти только о добровольном переселении и о помощи государства его осуществить. История действительно не прощает ошибок, даже без их повторения. Но это следует не мне напоминать, а вам! Формировать и поддерживать болезненное самосознание целого народа – самоубийственная политика. Делать вид, что чеченский народ сейчас имеет возможность развивать свою национальную культуру, а я предлагаю у него эту возможность отнять – ложь, опасный самообман! Я предлагаю дать возможность людям спокойно жить вдали от войны, а вовсе не запретить вышивание национальных узоров. И самая страшная ошибка – утверждать, что у бандитов нет национальности! К сожалению, она у них есть. Как есть и семьи, и родственники. Попробуйте отмахнуться от того факта, что бандит, пришедший к вам ночью, чтобы спрятать оружие и взрывчатку – ваш родной брат? А еще трое с ним – ваши двоюродные братья. А утром вы узнаете, что взрывчатка предназначалась для автомобиля, взорванного у рынка. А там погибли люди – они тоже вам родня. А у соседей ваших прячут заложников. И вы лично знаете людей, совершающих набеги на Ставрополье и привозящих оттуда детей для выкупа. И если вы сами ничего такого не делаете, то таким образом не оказываетесь ли, пусть невольно, втянуты в происходящее? А потом еще произойдет очередная неуклюжая зачистка – под случайные пули попадут ни в чем неповинные люди и дети… Подумайте, сколько сотен или тысяч людей вынуждены так жить? Этот кошмар вы называете национальной самобытностью?! Тогда – да, я против нее!

- Но вы предлагаете упразднить федеральную единицу?! А конституция?

- А что случится с конституцией, когда недели не будет проходить без взрывов в городах России? Я еще раз повторяю: на территории Чечни идет война. Война! А никакая не операция! Война и является поводом для объявления особого положения. Но, подозреваю, что кому-то выгодно дождаться ее распространения за пределы Кавказа, чтобы объявить особое положение по всей стране. Может, этого раздолья для спецслужб кто-то ждет- не дождется?

Слово взял человек в чалме, представленный как региональный муфтий.

- Вы сейчас сказали, что у бандитов есть национальность. В нашей многонациональной и многоконфессиональной стране…

- Да! – перебил Аркадий. – И еще скажу: и конфессиональная принадлежность у них тоже есть! И даже добавлю: в подавляющем большинстве терроризм и бандитизм, ставящий целью подрыв основ европейской цивилизации – мусульманский!

Милая дама, всерьез вдохновленная своей ролью представителя Государственной думы, взялась мудро вернуть дискуссию в рамки правового поля:

- Мы не о том говорим, господа! Нельзя превращать обсуждение в площадную брань. Мы должны уважительно относиться друг к другу. Всем известно, что Будда, Магомет и Христос – разные имена одного Бога, и любая религия призывает человека к миру и добру. Объявлять бандитов мусульманами – все равно, что поджигать мировую войну! Давайте не будем позволять себе необдуманных оскорбительных высказываний в прямом эфире! Число зааплодировавших монологу «думской дамы» Миндлин оценил, сокрушаясь: безграмотность массовая.

- Сударыня, я большей глупости даже в прямом эфире никогда не слышал! – Аркадий уже ощущал нечто вроде того вдохновения, что снизошло на Остапа Ибрагимовича перед шахматным сеансом. – Надеюсь, Будда с Магометом на вас не обидятся, а Христос простит. Но мы действительно совсем не о том говорим. Я говорю о том, что для поиска решения необходимо правильно формулировать условия задачи. Это мусульман нельзя называть бандитами, заметьте, а не наоборот. Некоторые бандиты охотно называют себя мусульманами сами. Давайте спросим любого специалиста, когда некие террористы захватывают заложников, что, прежде всего, необходимо об этих террористах узнать? Ответьте мне, неужели для планирования операции по спасению совсем не важно, просто ли там – сумасшедший одиночка, недовольные члены профсоюза, или – баски, ирландские сепаратисты, исламские экстремисты?..

- У нас в зале есть люди, способные авторитетно ответить на заданный вопрос? – мгновенно среагировал Арчилов. – Пожалуйста! Да, вижу, передайте микрофон!

«Специалист», смущенный разворотом камер в свою сторону, подтвердил:

- Да, при планировании операции по спасению заложников желательно установление личностей террористов и их принадлежности к конкретной организации.

- Установление личностей – понятно. Но это не обязательно означает важность именно национальности и религии, разве нет? Разве не достаточно получить их требования? – уточнил Арчилов.

- Не достаточно. Такие сведения, как национальная принадлежность и принадлежность к религиозным организациям, например – к экстремистским исламским, помогает прогнозировать характер развития ситуации. Дело в том, что требования, оглашаемые террористами, могут иметь целью…

- Могут быть ложными?

- Да, с целью запутывания противника, если им нужно выиграть время, например…

- Понятно, спасибо! Уважаемый муфтий, что вы можете на это ответить?

- Бандиты и преступники есть во всем мире, во всех народах и религиях. Только невежественные люди могут утверждать, что ислам призывает к войне и убийствам, бандиты на это и рассчитывают, стравливая одни народы с другими. А вот, кстати, в последнее время безграмотное и бездумное употребление некоторыми журналистами слов «Джихад» и «шахид» применительно к преступникам оскорбляет чувства правоверных мусульман. Это – святые для мусульман понятия! Шахид – герой, отдавший свою жизнь во имя веры. А Джихад – священная война с силами зла, которую каждый мусульманин призван вести в своей душе или на своей земле, если она подвергается нашествию враждебных сил. А вовсе не уничтожение «неверных», как многие из вас пишут! Любого человека, даже «неверного», если он безоружен и не нападает, ислам запрещает убивать! Это не джихад, а преступление.

- Золотые слова, уважаемый мулла! – Миндлин захлопал в ладоши. – Я, не мусульманин, слышу их так часто, что остается только удивляться, почему их не слышали террористы, направившие самолеты в башни Торгового Центра? Почему именуют себя «шахидами» живые бомбы, превращающие молодежную дискотеку в кровавое месиво? Вместо того чтобы нас гипнотизировать фразами о миролюбивом характере ислама, не могли бы вы эту точку зрения донести, наконец, до своих единоверцев? Уверяю вас, что я о том же просил бы католическое духовенство, если бы ирландские католики в борьбе за свои права стали бы истреблять протестантов по всему миру. Кстати, должен вам напомнить, что такая работа проводилась Ватиканом, и не без успеха, хотя и прежде ирландские сепаратисты не захватывали родильные отделения и не взрывали домов со спящими людьми!

Грустный пожилой человек в первом ряду медленно поднял руку. Миндлин узнал в нем известного публициста и литературоведа из числа тех старых демократов, что постепенно исчезли с телеэкранов, но фамилии, к своему стыду, вспомнить не смог. Арчилов тут же дал ему слово, весьма кстати назвав Андреем Иосифовичем.

- Я бы не стал зачислять себя в число безусловных сторонников Аркадия Яковлевича, но не могу не заметить, что кое в чем он, безусловно, прав. Во-первых, в том, что, не называя вещи своими именами, мы лишь запутываем себя и пускаем на самотек процесс, который уже можно называть только катастрофой. Потому что второе, в чем он тоже прав – чеченский народ уничтожается именно сейчас. И не только чеченский. На краю пропасти стоим мы все, – Андрей Иосифович на несколько секунд замолчал и осмотрелся, безошибочно угадывая по скучающим лицам, что его не прерывают пока из одного только привычного уважения. – Мы ошиблись. И не заметили этой ошибки, пока можно было ее исправить. За последние десять-пятнадцать лет мы позволили себе разрушить наше общее культурное пространство. Мы всегда были разными, но, условно говоря, обучались по единой образовательной программе, смотрели одни фильмы. Каким бы ни был Дудаев, он прожил такую же жизнь советского офицера, как и многие его однокашники. А значит, еще совсем недавно мы все были людьми, хоть сколько-нибудь способными договариваться между собой. А теперь нам противостоит племя столь же враждебное, сколь и незнакомое. На месте, освобожденном от культуры, может расти только дикость и варварство. Поверьте, до моей недавней поездки на Северный Кавказ я ни за что бы не додумался до того, что увидел там. А я увидел. Целое поколение, не знавшее школьных учебников. Зато привыкшее к войне и крови. Боюсь, мы не сможем жить в одной стране с теми, кто нас ненавидит и, к тому же, исповедует иную идеологию. При том, что сами мы, кажется, не исповедуем никакой. Кроме ответной ненависти к кавказцам, ходящим по улицам Москвы. Поверьте, пошлых песенок, американских триллеров и глупых романов для домохозяек недостаточно для формирования общего культурного пространства! Я не знаю, что сейчас можно сделать, чтобы кавказские, сибирские и московские дети научились говорить на одном языке, на языке общей культуры. И не знаю, можно ли что-то сделать вообще. Но я уверен, что если сегодня с них, с детей, не начать, то процесс станет необратимым.

Орлов зааплодировал, поддержанный лишь печально-согласным киванием князя Ивана. Миндлин уже хотел было продолжить сказанное Андреем Иосифовичем о формировании общекультурного пространства, но Арчилов не дал ему слова.

Аудитория, утомленная долгим монологом «патриарха демократии», снова зашевелилась. Поклонники общечеловеческих ценностей, борцы с антинародным кремлевским режимом разных мастей, защитники сомнительных прав, невнятные славянофилы, тугодумные государственники – все бросились наперебой высказываться, нисколько не интересуясь мнением друг друга и не оставляя Аркадию даже возможности эти мнения комментировать. Уже при настойчивом напоминании ведущего о скором конце эфира к свободному микрофону прорвался вездесущий как вредные насекомые журналист Сушонкин, известный виртуоз самопиара:

- Господин Миндлин! – начал тот, не забыв громко назваться. – Позвольте узнать, какую роль в вашем проекте играет бывшая манекенщица русского происхождения Регина Янгеловская, так называемая графиня Барди?

- Графиня Регина Валь-ди-Торе-Фоссано к моей статье никакого отношения не имеет.

- Разве ваши с ней встречи носили личный характер?

- Время, молодой человек! – одернул ведущий.

- С удовольствием расскажу как-нибудь господам журналистам, даже – так называемым, о проекте, которым занимается графиня Регина. Вкратце – организацией школ для девочек. Поскольку госпожу графиню тоже, как и меня, волнует восстановление того самого единого культурного пространства, о котором здесь никто, почему-то, не захотел говорить.

- Странно, что для девочек! Кажется, она больше интересуется мальчиками, и одного уже взяла на воспитание!

Только после этой фразы вполне удовлетворенный Сушонкин дал оттеснить себя от микрофона. Миндлин поморщился. Князь Иван вздохнул и опустил глаза, а потом вопросительно глянул на Орлова, притащившего его сюда, который в ответ лишь развел руками – ну, да, мол, что с этими поделаешь.

В газете Сушонкина наутро появилась заметка о том как «бывшие наши» развлекаются в Москве, кто – журнальным бизнесом, кто – тусовками по ночным клубам, а кто и – политическим пиаром, как Миндлин. Москве, таким образом, присваивалось звание самой нескучной столицы мира, а после намека на неясный характер отношений Миндлина с бывшей манекенщицей и богатой вдовой Янгеловской, следовало сообщение об отъезде последней с неким юношей на Синай. В финале неизвестному парню, о котором пока никакие источники ничего не сообщали, желали удачи и – так держать!

К заметке прилагались два фото: Аркадий в кресле на «Аутодафе» и лицо Регины с обложки журнала «Вог» времен начала романа с Жан-Батистом.

***

Отшумев в прямом эфире, дискуссия завяла. Все высказались. Все показали себя народу поборниками и, довольные, разошлись по своим делам.

- А что ты хотел? – рассуждал Арчилов. – Реального повода нет. Понимаешь, вот если бы накануне взорвалось бы, упаси Боже, что-нибудь, а еще лучше – дома три-четыре за одну неделю, тогда…А так – пошумели и будет, что у нас там дальше интересненького? Уже нужна новая тема.

- Ну да. Как говорится в бригадах криминальных новостей: нам бы сейчас трупик, хоть самый маленький!

- Сам понимаешь, – Арчилов развел руками.

Аркадию оставалось признаться себе, что он ошибся. В сущности, все происходило правильно: провокация сработала, зацепила, вовлекла в говорильню всех, кого только можно было. Но после ушла как вода в песок. Арчилов прав – повода особенного, такого, чтоб дальше жить без решения вопроса стало страшно, не случилось. А хоть и случился бы?

Здесь, в России, как нигде, любая кампания рассасывалась сама собой самое большее – через три недели. Столько раз уже он наблюдал, как президент пытался раскачивать очередное мероприятие: то здесь углубить, то там развернуть борьбу, то спортом занять массы посредством личного примера глав местных администраций. У России фатальная особенность: перенесение любого действия в сферу вербализации. Выговорились все, значит – дело сделано, можно оставить и переходить к следующему.

Более всего досадовал Аркадий на себя за тактический провал по «думской» части. Встретившись по договоренности с одним красноречивым депутатом уже после эфира «Аутодафе» и заведя разговор, увидел перед собой совершенно пустые глаза, откровенно выражавшие удивленное непонимание.

- Ах, вы снова об этом!.. Смотрел, смотрел! А наш-то, либерал демократический – ну, красавец! Отличное шоу. Рейтинг, говорят – зашкаливал!

В скверном настроении Аркадий пытался уговорить себя заняться продумыванием «второй волны» с подверстыванием к ней темы Регининых школ, не находя для того ни сил, ни вдохновения, когда запиликал мобильный, определивший незнакомый номер.

- Аркадий? Эндрю Орлов, «Деловой журнал». Мы знакомы. Я был на вашем прямом эфире. Хотелось бы встретиться, если вы не против…

Знакомство действительно имело место, но мимолетное, еще «американское». Аркадий даже удивился тому, насколько чисто Орлов говорит по-русски, лишь едва заметно затрудняясь произнесением «р» после согласных. Встретиться условились на следующий день, в обед, в ресторанчике «Адриатика», что за углом от Маяковки.

Хозяин-итальянец знал обоих и встречал радушно, впрочем, как всех гостей, в этот час редких. Миндлин с здешней кухней был хорошо знаком, думал заказать фуа-гра и уже облизывался, вспоминая сладко-пряный запах фламбированной груши, но постеснялся роскошествовать среди рабочего дня и взял пасту, как Орлов.

- Ты, наверно, догадался, я хотел бы поговорить о ваших делах с Региной Антоновной…

- А она – Антоновна? – удивился Аркадий, ему и в голову не пришло поинтересоваться отчеством Регины.

Орлов кивнул, задумался и улыбнулся.

- А ты как называешь ее? Неужели графиней?

- Просто Региной. Она так представилась. Кстати, а тебя..?

- Андрей Павлович, да, – Орлов несколько смутился. – Не имеет значения, забудем. Это я, знаешь ли, с детства мечтал именовать знакомых по-русски, с отчеством. Как-то даже учительницу свою пытался перекрестить в Алисон Джеремиевну, но ей не понравилось. А Регина Антоновна – дама…

- Приятная во всех отношениях, – зачем-то вставил Аркадий.

- Конечно. Так вот. Я, видишь ли, встретиться с ней не смог и узнал только потом от князя Б., что за дело у нее ко мне было. Каюсь. Теперь только заинтересовался. Она уехала, князь сказал – скоропалительно. Знаю, что встречалась с тобой неоднократно. Но ты говорил совсем не о том…

- Да, совсем не о том.

Орлов помедлил.

- А как все это понимать? Кажется, она имела в виду проект образовательный, а ты… Это связано как-то?

Аркадий дожевал, понимающе кивая.

- Связано. В моей голове. Сейчас объясню…

Непонятно почему обрадованный этим явлением Орлова в свой жизни, Аркадий охотно изложил ему все по порядку, чуть не в подробностях пересказав первый визит Регины, ее нестройный в формулировках проект, свои мысли и ту тактику и стратегию, которые он так азартно выстраивал, и которые с блеском провалились только что посредством эффектного прямого эфира.

Умолчал только о звонке к Шерон и о той «зарубежной» части проекта, которая из него следовала. Добавил, впрочем, что идея, оказывается, уже носилась в воздухе – не одной Регине в голову пришла.

Орлов уверенно закивал в ответ.

- Поэтому начинать, конечно, нужно теперь с профессора Яворского. Ну, Андрей Иосифович – забыл, что ли? Думаю, он согласится. Я, кстати, хочу ему одну свою статейку предложить – глава новой книги. По-моему, она – в ту же копилку. Не моего журнала формат, к сожалению, а ему может подойти. О воспитании в «народном» исламе отношения к насилию, как к наслаждению.

- Умно. А простому человеку подробнее?

- Запросто. Например, те семьдесят две гурии, которыми награждаются в Раю шахиды. Строго говоря, это – не канонический Ислам. Я нарочно интересовался у нескольких специалистов: как максимум, погибшим за веру в Коране обещано приятное общение с этими ангельскими девушками, никакого секса, если вообще о девушках речь. «Хур», оказывается, не обязательно – Гурии, а вполне возможно – белый виноград, тогда и сравнение с прозрачными жемчужинами объяснимо. Но такие народные сказки, укорененные в традиции, весьма популярны.

- Понятно – народное творчество. Такой рай им нравится. Им бы кроликами рождаться на ферме в штате Кентукки.

- А понятно – что им нравится? Семьдесят две красотки для интимного общения на каждый день с возобновляемой девственностью? Мечта маньяка? Сразу хочется спросить, как эти люди представляют себе сексуальные отношения с девственницами?

Аркадий громко засмеялся. Все обедавшие в зале оглянулись.

- Да, пожалуй, я бы не справился! Но, кажется, у этих ребят не приняты долгие церемонии.

- Вот-вот. В качестве блаженства (а ведь в Раю – по определению наивысшее блаженство!) им предлагается беспредельное и вечное насилие! Иначе зачем – девственницы? Вот вам и воспитание с молодых ногтей! Ну и разные легенды. Одна есть о храбром и находчивом воине. Ослабев, он проявил смекалку и начал вслух превозносить силу и благородство своего противника. Тот поддался на лесть, предложил мир. Оружие спрятал, протянул руку и был тут же убит. Нравится? Я давно хотел во всем этом подробно порыться. А у Регины Антоновны придется идею отнять, – вернулся Орлов без паузы к прежней беседе. – Слишком много нас тут и так: мы с тобой – американцы, она – гражданка Франции… И реноме ее… не слишком подходит. Предложим ей выступать в качестве мецената – это совсем другое дело.

- Надо же! А я как-то и не задумывался раньше. А как же тогда шахидки – женщины, которые взрываются, им что за это?

- Шахидки – недавнее изобретение. Для женщин у них раньше вообще ничего не было предусмотрено. Как для животных. А современное народное творчество в качестве поправки на реалии, кажется, склоняется к тому, что они станут именно этими вечными девственницами. Не определились еще по этой части. Может, скоро сочинят для них по семьдесят два гурия на каждый день? Не знаю пока.

- В смысле – и там их будут… тем же способом – вовсю..? А! Ну, так им и надо! Аллах в помощь! – Миндлин не без удовольствия оценил оба варианта посмертной судьбы экзальтированных бедняжек, – Целая книга об этом?

- Нет, конечно. Глава. Есть и другие способы формирования сознания. В Чечне теперь, я точно знаю, стали готовить женщин-шахидок. Массово. Это – отдельная технология. А спецслужбы российские – в ус не дуют. А при желании все можно разведать и предотвратить. Многое предотвратить. Я же узнал! Работать надо.

- Скажи, однако, насчет школ Регининых – ты серьезно надеешься..?

- Абсолютно серьезно. Мне самому нравится. И звучит хорошо: идея восстановления единого культурного пространства России! Уверяю тебя, она бы имела в виду именно это, если бы я с ней поговорил, – Орлов хитро улыбнулся. – Что ж, успеем еще. Насколько я понимаю, она хотела распорядиться в пользу школ своим имением.

- Регина действительно очень богата?

- Это зависит от того, с чем сравнивать. Не все, разумеется, досталось ей. И не всем она имеет право распорядиться… Но, в общем – да, конечно, она богата.

- А ты хорошо ее знаешь?

- Нет. Не близко, – Орлов чуть задумался. – Больше – о ней. То, что все знают и то, что Иван рассказывал.

- Все… Все говорят… разное, – припомнил Аркадий. – А, кстати, что – правда, в этой истории с погибшими мужем и пасынком?

Орлов вопросительно посмотрел на Аркадия.

- Все – правда. Они погибли во время парусной регаты. История простая. И грустная. Это – история любви. Ума не приложу, почему люди перестали верить в любовь?

***

Еще по дороге в Москву Регина подумала, что надо разыскать ту девочку и встретиться с ней. Но в отеле, глянув на выложенный перед ней Марком листок с телефоном и адресом Кисловой Надежды Николаевны, смутилась. Зачем? Что она собиралась сказать ей или узнать от нее? Нет, пустое. Бабье любопытство – посмотреть хочется. Нельзя позволять себе подобные выходки. Надо будет подумать обо всем потом, позже. И – спокойно, не сходить с ума!

Встреча и разговор с Аркадием и Эндрю Орловым заняли мысли Регины полностью, и до самого возвращения она о своей глупости не вспоминала. Уже после взлета достала листок, но, оценив красноречивое молчание Марка, не стала ни о чем спрашивать.

Спускаясь по трапу в аэропорту Шарм-эль-Шейха, Регина заметила стоящий недалеко на летном поле автобус и группу девушек, послушно выстроившихся в шеренгу. Два пограничника и трое бородатых мужчин перед ними, видимо, сверяли документы. Она вопросительно посмотрела на Марка.

- Модели из «Арт-лайн». У нас жили. Обратно, значит, летят этим же рейсом, – равнодушно произнес Марк.

Регина остановилась.

- Перестань!

Марк безучастно осмотрел девиц.

- Пятая слева. Блондинка.

***

«Прынц» Сашка наслаждался тишиной и бездельем, лежа на диване с журналом в полумраке задернутых штор. Младшие, видимо, заняты были уроками. Мама с Катькой тихонько ворковали на кухне – ради того, чтобы чуть слышать их голоса он и оставил приоткрытой дверь. Читаемая по-русски статья пестрела курсивом цитат, и они казались прекрасными при всем ужасе их явного смысла.

«Гурия – красивейшая молодая женщина с прозрачным телом. Ее костный мозг просвечивает, как прожилки внутри жемчужин и рубинов. Она напоминает красное вино в белом бокале. Ее цвет – белый, и она свободна от обыденных физических изъянов повседневной женщины, от менопаузы, от необходимости мочиться и облегчать кишечник, от деторождений и связанной с этим скверны. Гурия – девушка нежного возраста, у нее пышные груди, они округлы и не отвисают. Каждый мужчина, попавший в Рай, получит 72 гурии; в каком бы возрасте он ни умер, он обернется тридцатилетним и никогда уже не станет старше. Мужчина в Раю получит потенцию, равную потенции сотни мужчин…»

Князь Иван по обыкновению энергично врываясь в дом с порога прокричал: «Сашка!», и лишь после обнял жену и подхватил на руки подбежавшую младшенькую с протянутым рисунком.

- Лизанька, обедал, не голоден, родная! Хочу сейчас засветло поехать сыскать эту самую Плахотню по карте. Если с Сашкой за штурмана, думаю, обернемся в пару часов. Мне только убедиться что там за село и каков объект, в каком состоянии, так не пришлось бы уже воскресенье на это тратить. Да где Прынц-то? Сашка!

Сын вышел на зов из комнаты с толстым журналом в руках.

- Ты не занят? Будь другом, нужна твоя помощь!

- Поехать с тобой? Одеваться? – переспросил Сашка, видно, все расслышавший.

- Да, если тебя не затруднит. А что читаешь, от чего я тебя отрываю? Дело или для удовольствия?

- Андрея Павловича статья. Глава из новой книги.

- А! Расскажешь, если интересно.

- Очень!

Сашка натянул свитер, влез в сапоги и стал уже в дверях наматывать на шею одной рукой шарф, другую продевая в рукав куртки.

- О! – оценил князь. – Солдат суворовский! Готовность – полминуты.

Оглядев перед собой талую землю, Сашка засомневался.

- Папа, развезло сегодня, не застрянем? В такую погоду тут «Хаммер» нужен.

- Посмотрим, – князь направился к машине. – Дорога там обозначена. Если совсем плохая – вернемся. Тогда уж будем ждать лета, если не заморозков. «Хаммер» ему нужен! Мы тоже – не на телеге! Авось, Прынц! «Авось» не забывай – мы же в России! Держи путеводную нить!

Включив зажигание, он вручил сыну карту и ткнул пальцем в пункт назначения. Сашка, надо признать, был отменным штурманом, не зря отец надеялся, что дорога с ним ускорится вдвое. Еще стояла середина дня, и солнце коротко проглядывало в дырах ватных туч. В зарослях и под деревьями слеживался снег, но воздух сегодня казался почти теплым – стремительный атлантический циклон донес до московских широт слабое дыхание южной весны. Сашка, указывая отцу направления, расстояния по прямой и повороты, говорил по-французски.

- Ты скучаешь по Франции? – спросил князь Иван.

Сашка не захотел ответить прямо.

- Я разговаривал сегодня с бабушкой. У нее цветут гиацинты.

- Поедем. Поедем к ней через пару недель. Через три. Идет?

- Она будет рада.

- Не нравится тебе здесь? Отчего не признаешься?

- Потому что так будет неправда. Тебе тоже здесь нравится не все, разве не так? А мне кажется, что весенние месяцы в Москве совсем нехороши. Слишком долго холодно и грязно. Я все помню, ты скажешь, что многие любили именно весну, что описывали ее и плакали, что нельзя вернуться. Я согласен, очень красива природа. Но не жизнь в ней. Этим можно любоваться, рисовать. Но жить неудобно. В такие дни я, действительно, хочу оказаться в Сан-Тропе, где гиацинты и чистое синее небо.

Князь подумал, что случаются дни, когда он и сам бы хотел оказаться подальше отсюда, и погода на такие настроения никакого влияния не имела.

- Некоторые любили осень. Честно признаться, я давно собирался с тобой об этом поговорить. Может и хорошо, что так само получилось. Думал я много, а сказать особенно нечего. Я все понимаю. Скажу так: каждый человек может и должен найти свое дело и свое место. В какой бы стране ты их для себя ни нашел, я буду рад и не стану возражать. И во всем обещаю тебе помогать. Не меньше, чем ты теперь помогаешь мне.

- Разве тебе часто нужна моя помощь?

- Она нужна мне всегда. Ты сам поймешь потом, какое счастье даже всего лишь знать, что твоя семья с тобой. Всегда рядом. Что умный взрослый сын может поехать с тобой штурманом, найти в Интернете важную информацию. Я знаю, что на тебя уже можно положиться во многом. Надеюсь, Игорь сможет заменить мне тебя, когда ты уйдешь от нас, но и в этом я опять же надеюсь на тебя. А так – мне и Катька здорово помогает своими рисунками, которые я нахожу каждый день в кабинете, когда возвращаюсь поздно, и вы уже спите. Это все очень важно, сын. Особенно в те минуты, когда хочется бросить все и уехать в Сан-Тропе к бабушкиным гиацинтам. Через несколько минут Сашка сказал по-русски:

- Сейчас будет дорога направо, другая за ней – наш поворот.

Они въехали на проселочную грунтовку, хорошо насыпанную мелким гравием. В километре от поворота за леском открылось широкое поле, дорога дальше пошла налево по его краю. Один раз нырнула в низину, затем опять поднялась, выползая на приподнятый берег небольшой речки, весь занятый справным селением с хорошими домами, на въезде в которое красовалась новенькая мечеть.

- Вот тебе раз!

Притормозив от неожиданности, князь осмотрелся, увидел группу людей вдали и направил машину туда.

Четверо молодых людей в шапках, черных кожаных куртках и спортивных штанах с лампасами стояли чуть в стороне, а пятый, одетый так же, громко и размеренно выговаривал нетвердо стоящему перед ним пожилому мужичку в серой простеганной телогрейке:

- …Такие колышки, б…, тебе в твою задницу, б…, надо засунуть! И ни х… не получишь, б…, пока не сделаешь! Понял, б…? Иди! – человек властно указал рукой направление и отвернулся.

Старик засеменил, оббегая молодого вокруг.

- Так, Мавладий, дорогой, так, колышки – как колышки! Чего не так? Две сотни! А завтра я еще, матерью клянусь!

- Я твою мать и в гробу не видал, б…! Иди, я сказал! Ничего не получишь, не заслужил!

- Мавладий, дорогой! Маленькую! Хожа сказал – хорошо, хорошие колышки! Чего не так?

- Что тебе там, б…, Хожа сказал? Я тебе говорю!

- Так, Хожа, он же старший…

- Кто – старший?! Хожа, б…, такой же старый козел, б…, как и ты! Только не такой вонючий, потому что водку не пьет! Понял, б…?

Четверо молодых, что наблюдали за разговором, громко заржали, видимо правильно угадав, что «Мавладий» именно этого от них и ожидал. На вышедших из джипа князя и Сашку никто не обращал ровно никакого внимания.

- Добрый день! – спокойно сказал князь, собрав в голосе всю возможную внушительность.

Последовала пауза.

- Ну? – подал, наконец, голос тот, что ругал старика.

- Вы не слишком вежливы с этим пожилым человеком!

- Чего надо?

Теперь этот «Мавладий», мужчина не старше сорока, небритый и сложения не богатырского, пристально смотрел на незваных гостей, оценивая не больно крутой «Субару», внешность и незнакомый мягкий акцент. Ответный взгляд князя был таким же прямым и уверенным.

- Я хотел бы говорить с кем-то из местных жителей.

Тот еще помолчал пару минут и, видимо, сочтя вторжение незнакомцев более для себя неинтересным, ткнул пальцем в старика: «Говори!» – а затем отвернулся и пошел прочь. Четверо наблюдавших последовали за ним. Оставленный старик дернулся было им вдогонку, протянув вперед руки, но потом остановился и оборотился в сторону князя с Сашкой.

- Звать вас как, отец? – спросил князь.

- Так, ну… Васильич я. Владимир, ага.

- Меня звать Иваном Александровичем, – поклонился князь, – А это сын мой, Александр. Будем знакомы.

- Ага, ага, – согласно закивал старик, отводя глаза в сторону.

- Владимир Васильевич, нам бы узнать, где тут у вас церковь стояла? Будьте любезны, укажите нам место!

- Так… Нету… – растерялся старик.

- Мы знаем, что нет ее. Но была же? Где именно?

- Так… это… Кто ее знает! – глаза мужика забегали, он явно тяготился разговором.

- Кто-то же должен знать? Вы не местный?

- Чего? Тутошний я. Церква?.. была, да. Бабки, может, знают. Матвеевна! Эй, Матвеевна! – закричал он, обрадованный своей находчивостью. – Матвеевна, выдь сюда!

На зов из сараюшки за оградой выкарабкалась согбенная старуха, слепо присмотрелась и тяжело заковыляла к калитке.

- Чего тебе? Ушли басурманы?

- Матвеевна, люди тут вот. Про церкву спрашивают, – переведя внимание гостей с себя на старуху, Васильич тихонько ретировался, пятясь назад. А, отступив так на несколько шагов, осмотрелся и дал деру.

- Здравствуйте, – подошел князь Иван поближе к бабке, державшейся за опору открытой калитки.

- И вам доброго здоровья! Нету у нас церкви, давно уже, еще с до-войны.

- Нам место ее нужно узнать. Где стояла. Помните?

- Как же, помню. Вот там, на пригорке, за ихней теперешней, повыше, от дороги левее.

- Нам бы точно показать? Не согласитесь?

- Как показать – я уж не хожу!

Уговорив Лизавету Матвеевну прокатиться в джипе, князь с Сашкой помогли ей взобраться на сидение и выехали по ее указаниям на пригорок за мечетью. Уже поросший деревьями фундамент бывшей церкви оказался вполне различим.

- Давно ее так сровняли, Лизавета Матвеевна? – поинтересовался князь.

Старуха только махнула рукой, даже не пытаясь припомнить тех времен.

- А на что вам? Не уж-то строить станете?

- Станем, – неуверенно отвечал князь. – А что? Вы разве против?

Старуха отвела глаза, почти как Васильич четверть часа тому.

- Эти-то, басурманы, небось, не захотят!

- И пусть не хотят. Мы – не для них.

- Так, и не для кого. На что она теперь?

- Для вас. Вы же – православные, в Бога-то веруете?

- Ай, да и не знаю я уже! – Матвеевна снова безнадежно отмахнулась. – Может, и верую. А, может, и – нет. Тут у нас, мил человек, русских осталось пять душ. Нас – три бабки старых, Никитичны внук – дурачок с рождения, да Володька этот бестолковый. Остальные все – эти, что приехали.

- А кто они?

- Так, эти… как их? Черкены, что ль? Шесть семей и еще батюшка ихний, молодой, с хозяйкой. Хороший человек, приличный. Здоровается уважительно, с поклоном.

- Лизавета Матвеевна, а этот Мовлади, он кто?

- Ай, не знаю я ихних дел! Как за председателя он, что ли. Командует! Все больше – матерно.

- Мы слышали, сильно он вашего Васильича ругал!

- Володьку-то? Так ему! Глаза бы только залить! Бегает за этими и все клянчит. Хоть они его работать заставляют! С нас, старух, чего ему взять – мы водки не нальем.

- А они наливают?

- А чего им? Погоняют-погоняют, да и нальют.

Князь Иван поковырял палкой заросший фундамент, молча посмотрел вокруг и трижды перекрестился. Топкая от талых вод пойма речушки внизу дышала весенней сыростью. Низкий берег за ней далеко уходил лугами к прозрачному редкому лесу.

- Много их, приезжих?

- У-у! Как их считать? Которые есть семейные, а других тут тыщи наезжают, как в санаторию! Приедут – уедут, их не упомнить.

- Как вам живется с ними здесь, Лизавета Матвеевна?

- А чего? – пожала она плечами. – Не хуже. Живется, как живется.

- Не обижают?

Бабка вздохнула и ответила уклончиво.

- А чего нас обижать? Какая мы помеха? Мы и сами скоро помрем.

Половину обратной дороги ехали молча. Тягостную тишину попытался нарушить Сашка.

- Папа! Не надо, не думай об этом сейчас!

Отец ничего не ответил ему.

- Мы приедем, и мама все сразу поймет. Испортим всем настроение перед выходными. Лучше поговори со мной, скажи все, что думаешь!

Князь Иван едва заметно и невесело улыбнулся.

- О чем статья Андрея Павловича? Расскажи.

Сашка вздохнул. Стоило ли сейчас касаться именно этой темы?

- О самосознании народа. Оно, как известно, в значительной степени воспитывается освященной веками традицией. Иногда – исключительно ей. Если традиция оправдывает и даже воспевает жестокость и насилие, то вряд ли мирное сосуществование с инакомыслящими попадает в такую систему ценностей.

Отец молчал долго, и Сашка уже решил, что, думая о своем, он все прослушал и вот-вот переспросит, мол, так о чем статья? Нет, он все расслышал.

- А что в нее попадает? В их систему ценностей?

Интуитивно постаравшись смягчить ради настроения отца возможное впечатление от прямого краткого ответа, Сашка начал с подхода.

- Понимаешь, если влиянию одной традиции ничего не противопоставить, если ничем «общечеловеческим» не разбавить ее, тогда… В идеале – только уничтожение инакомыслящих.

- А не в идеале?

- Вообще? Тебя интересует возможность компромисса? Он временный. Обращение в рабство, как средство принуждения к единомыслию. Но это – не из статьи Андрея Павловича. Он не о религиозной доктрине пишет, а о народном сознании. Что такое «хорошо» и что такое «плохо». Как это закладывается в головы, понимаешь? Сказки, легенды, предания. Получается, что «хорошо» – инакомыслящих уничтожать. Во всех отношениях хорошо. Понимаешь, в их «правильном» мировосприятии «надо» совпадает с тем, что «нравится». То есть, полезное действие и приятное само по себе.

***

В конце своего рабочего дня, то есть в десятом уже часу вечера, Орлов, как обычно, сделал звонок жене. Соня коротко сообщила все новости ничем не примечательных прошедших со вчерашнего полудня суток и дала послушать очаровательное щебетание младшей дочери. Папин ангел, маленькая Ангелина, сказала, что смотрит сейчас книжку про киску, и просила папочку скорее приезжать. В двух словах Орлов отчитался о ходе ремонта в недавно купленной квартире, мол, идут дела, и на том попрощались.

Сонин с детьми переезд планировался ближе к лету. Все складывалось удачно: ремонт заканчивался, новая книга поступала в продажу через две недели, а вышедшая в «Актуальном литературном обозрении» статья уже подготовила ей приличную рекламу.

Эндрю Орлов, главный редактор российско-американского «Делового журнала» вышел из своего кабинета без двадцати десять вечера и, не спеша, пошел по тихой безлюдной в этот час улочке мимо сквера в направлении станции метро. Хорошая погода стояла уже дней пять, дороги подсохли, почерневший на газонах слежавшийся снег истаял до хрустящих корок.

Орлов прошел чуть больше половины пути, думая о зябкой свежести весеннего воздуха, о сырых, уже оживающих ветках голых деревьев и о том, что непременно нужно поехать на выходных за город, к Ивану. В это время с ним поровнялся и притормозил проезжающий мимо автомобиль.

Эндрю машинально оглянулся, ожидая обращения к себе. Стекло задней двери опустилось, и он увидел, как несколько раз дернулся выставленный оттуда ствол. От сильных ударов в грудь Эндрю упал. Машина неопределенного цвета рванула к проспекту, до которого оставалось метров пятьдесят.

Почти ничего не чувствуя, кроме затруднения в управлении собственным телом, Орлов поднялся на ноги и медленно двинулся по раскачивающейся под ним дороге в сторону освещенного проспекта. В глазах темнело. Фигуры прохожих все ближе мелькали нечеткими тенями. Не дойдя до цели шагов двадцати Эндрю Орлов, популярный американский журналист тридцати пяти лет, доктор экономики, лучший игрок университетской баскетбольной команды, муж очаровательной женщины и отец двух сыновей и маленькой доченьки упал замертво на дорогу со свежими следами шин автомобиля «Хонда-цивик». В сырую трещину асфальта под ним просочилась застывающая темная кровь.

***

Обедали, как обычно, вчетвером, но в непривычном молчании. Неожиданно первым заговорил Марк.

- Тебе надо уехать на время. Хорошо бы подальше.

- А смысл? – Регина реагировала медленно, словно просыпаясь.

- Очевидный. Типа, конец всем интересам. Я останусь. А ты бери Десанта и – куда хочешь. Лучше в Америку. Но через Европу. И покатайся там туда-сюда. Чтобы прилет и вылет из разных мест. Через месяц вернешься. Сколько, он сказал, эта бодяга протянется? Месяц, два?

- Смотря, какая.

- Через два месяца вернешься.

Регина покусывала щеку, глядя в никуда перед собой.

- Официальных версий убийства Эндрю нет. Ты, правда, думаешь… что все так серьезно?

- Почему не думать? Почему не серьезно? Знаю я этих чер… эту публику! Они серьезные – мало не покажется. Им дом жилой подорвать – плевое дело. Просто напугать чтобы. А человека убрать – вообще не вопрос! И пару десятков еще за компанию – чтобы наверняка.

Регина снова замолчала надолго. Потом сказала Захарии по-английски, что устала и у нее болит спина, тот кивнул. Еще что-то обдумав, она добавила, опять обращаясь к Марку.

- Аркадий в Америку летит. Сына прятать. Чтоб не остаться бездетным, как ему пообещали.

- Тогда лети в Японию.

- В Сингапур.

- Годится. И выглядит очень натурально: женщина с молодым любовником едет путешествовать, и положила, значит, на все остальное.

При этих словах Регина вздрогнула, и глаза ее округлились. Марк покраснел, уткнулся взглядом в скатерть, но постарался сделать вид, что ничего особенного в своих словах не находит, продолжая:

- …А маршрут я сочиню. К утру готово будет.

Смущенный своим неожиданным конфузом, Марк убежал спать, не допив чай. Регина ушла с Захарией. А Максим прошел на «ее» балкон и устроился там, почти уверенный, что она придет.

Вечер показался теплее обычного, возможно, из-за безветрия. Спокойное море сегодня дышало теплом, а на чистой и мрачной синеве неба ярко горел запрокинутый серп луны. «Их луна, – подумал Максим, – Как над мечетями».

Ее не было долго. Наконец, он услышал тихие шаги за спиной.

- Я попросила принести чай. Я знала, что ты здесь.

Конечно, он здесь. Конечно, она знала.

- Мы уедем отсюда? Скоро?

- Не больше, чем через неделю.

- Почему тебе надо скрываться? При чем тут этот журналист?

- Осы вылетают из потревоженного гнезда и могут ужалить.

- Ты обещала рассказать?

- Расскажу. С чего начать не знаю.

- Может, сначала?

- Где оно, если бы знать? То, что я хотела сделать – оно странно звучит для посторонних. Чаще всего мне задавали, выслушав, один и тот же вопрос: зачем мне это нужно? На этот вопрос ответа у меня нет, и я не хотела услышать его от тебя.

- Я думал, ты всегда знаешь, чего хочешь?

- Знала. У меня не осталось желаний с тех пор, как все они сбылись.

- Ты шутишь?

- Нет. Я знаю, о чем ты подумал. Долго, очень долго я спрашивала себя и Бога: за что? Но время прошло, и я поняла.

- Поняла за что?

- Нет. Поняла, что такой вопрос не имеет смысла. Важно другое. Для чего?

- Этот ответ ты знаешь?

- Надеюсь, что нет. Но боюсь, что – да.

- Этьен? Это он прочитал тебе сто шестнадцатый сонет? Там, в таверне?

- Да.

- Вы были любовниками?

- Нет, конечно. Я могла запретить себе думать о нем. Но не ему обо мне. Так случилось.

- Думаешь, что он погиб, чтобы…

- Я никогда не думаю об этом! Во всяком случае, не думаю об этом так.

- Но если ничего не было между вами, то почему ты называешь свои желания сбывшимися?

- А все сбылось. Ты молод пока и считаешь счастье чем-то вроде радости от получения приза.

- А разве это не так?

- Не совсем так. Счастье подчиняется особым законам. Ты перестаешь ощущать его вдруг, во всем том, в чем находил его только что. Оно может обнаружиться в ожидании, которому не суждено сбыться. Или в воспоминании, пополам с невыносимой болью. Можно ловить его, или даже устраивать. Можно не делать ни того, ни другого. Оно от этого никак не зависит. Но проходит много лет, и твоя собственная жизнь становится похожей на книгу, которую осталось дочитать. Тебе уже понятно про что она. И что же важно теперь? Насколько она интересна. Хорошо ли написана. Не пожалеешь ли ты, что потратил на нее столько времени. И, конечно, чем она кончится. Хорошую книгу не бросишь, не дочитав. И тогда только сможешь оценить ее наверняка. Жизнь не может считаться исполненной, пока не пришла смерть.

- Красиво. Как все, что ты говоришь. Красивые слова. Просто слова. Ты же боишься смерти? Как тогда, в самолете?

- Боюсь. Как все. Бояться можно экзамена. Или уколов. Хотя от них не умирают. Боюсь испортить финал.

- Значит, ты боишься укола перед смертью и экзамена после нее, к которому ты не готова?

- Ты смешной. Думаешь, словами все можно объяснить? Умирать не больно, я давно это знаю. А экзамен?.. Понимаешь, можно выучить ответы по учебнику. И научиться грамотно писать диктанты. Но можно и иначе. Найти решение не по программе. Или сочинить поэму, не похожую на те, что были до тебя. Расставить там свои знаки препинания. Отыскать новые рифмы. Даже новые слова. Или давно забытые. В любом случае, кроме тех ответов, что даны для заучивания, могут найтись другие. Но свои.

- А если экзаменатора они не устроят?

Регина замолчала. Притихшее море обнимало робким теплом истощенные солнцем прибрежные камни. И никаких звуков, кроме едва уловимого дыхания уснувшей воды.

- Да. Он может не согласиться. У Него есть таблицы, по которым можно проверить ответ. И если есть еще время – исправить. Только Ему одному я на самом деле пытаюсь объяснить, что делаю сейчас и зачем.

Марку, на следующее утро предложившему, как и обещал, варианты маршрутов, Регина напомнила, что больше двух перелетов в один конец переживать не намерена. Из этих соображений оптимальным признали вариант «Милан-Мюнхен», но, разумеется, ни рентовать в Миланском аэропорту автомобиль, ни бронировать билеты из Мюнхена заранее не стали.

Марк казался спокойным, но внутренним чутьем, шестым чувством, возникающим от привычки друг к другу, Регина угадывала, что он нервничает. Ему не хотелось отпускать ее так далеко и так надолго с Десантом, на которого он не слишком надеялся, но разумной альтернативы не виделось, и он смирился.

***

Ужин перед отъездом показался Максиму особенным. Такая нежность исходила от каждого слова и жеста, что воздух пропитывался ее благостным ароматом, и все теплело, теплело кругом. Захария держал Регину за руку и гладил ее ладонь, печально глядя в сторону. Марк допивал четвертый бокал вина, чего за ним вообще не водилось.

- Десант, а ты на горных лыжах стоять умеешь? – спросил он, добродушно улыбаясь.

Максим не понял, в шутку спрошено или всерьез и не ответил.

- К чему это? – вмешалась Регина.

- А как было бы славно, Региночка, подняться в Италии где-нибудь, а спуститься в уже Австрии, «оф пист», культурно и со вкусом, а там еще три-четыре подъемничка и – привет, Баварские Альпы! А? А оттуда уже машинку взять до Мюнхена…

- Что выдумал, в самом деле? Я тебе не пастор Шлаг.

- Кто из вас двоих пастор Шлаг – ежу понятно.

- Я умею, между прочим, – наконец, вставил Максим.

- Глупости несешь, ей-Богу! У него паспорт российский, от такой конспирации одни проблемы вышли бы, – подытожила Регина запахшую было конфликтом тему.

- Не задерживайся по пути. Хорошо было бы без ночевок доехать и сразу на вылет. Ну не кривись! Раньше сядешь – раньше выйдешь.

- Посмотрим, – уклончиво ответила Регина, – Как получится. Ладно, мальчики, я спать иду.

- И я, – поднялся Марк, – Завтрак в шесть ноль-ноль.

Максим и Захария остались вдвоем. Ковыряя фруктовый десерт, Макс задумался о маме: стоит ли посвящать ее в изменения дислокации? При наличии мобильной связи выходило, что не обязательно. Наверно, незачем зря волновать. Звонок раз в неделю, и пусть мамуля спит спокойно. Можно сказать, конечно, что возвращение откладывается. Еще на два месяца. Как она там?..

И тут – он не поверил своим ушам! – Захария медленно произнес по-русски:

- Я тебя ждал, Десант.

- Что? – Макс даже не понял от неожиданности.

- Я тебя ждал.

- Зачем?

- Должен был прийти. Кто-то. Для нее.

- Я не понимаю? – Макс уставился на Захарию, как на фокусника, достающего из простой шляпы живых зайчиков.

- Я знаю. Ты совсем не понимаешь. Это плохо.

Захария помолчал, и так же медленно, делая большие паузы, продолжил.

- Ты маленький. Она – очень много, для такой мужчины, как ты. Но теперь уже совсем поздно. Значит, так будет быть.

- Что – будет быть?

Но Захария говорил, казалось, не слушая.

- Ты понимай сейчас, очень важно: если ей будет хорошо, ты будешь иметь счастье всю жизнь. Если ей будет плохо – ты не будешь мужчина. Ты умрешь, и тебе будет стыдно.

После этих слов Захария встал и повернулся, чтобы уйти.

- Захария, – спросил Максим вслед. – Ты давно говоришь по-русски?

- Нет, – тот обернулся. – Это нетрудно. Надо слушать. И хотеть понимать.

С Захарией простились дома, после завтрака. Колдун поцеловал Регине руки и вложил в них плоский флакончик из резного стекла на цепочке. Она понимающе кивнула в ответ, улыбнувшись, и тоже поцеловала его, в щеки, троекратно.

Марк провожал их до самого самолета. Долго молчал у трапа, потом тихим голосом напомнил:

- Телефоны бросить в Милане не забудь, а то машинально позвонишь или ответишь.

Она послушно кивала, так же расцеловавшись, перекрестила Марка и пошла наверх.

- Регина! Осторожнее там! – добавил Марк вслед и положил руку Максиму на плечо. – Ну, что, бывай, Десант!

- До встречи.

- Слушай сюда, Десант! – Марк начал решительно, но замялся, решив, видимо, не говорить, что собирался. – Будь мужиком, в общем. В Сингапуре позвонишь мне из автомата. И будешь так звонить каждый день. По мобильному не болтай.

- Ты уверен, что все так плохо?

- Нет, надеюсь. Но – береженого Бог бережет. И еще. Ты… Это… – Марк никак не мог решиться что-то сказать. – Запомни, ты не стоишь ее ногтя! Она одна этого не знает. И молись, чтобы я никогда об этом не пожалел! А то… Ладно, иди. Смотри, я тебя предупредил!

- Пургу несешь… Бред!

Макс взбежал по трапу, прошел в салон и сел рядом с Региной, иступленно глядящей в пространство перед собой.

Стюардесса попросила пристегнуться, самолет вырулил на взлетную полосу. Регина беззвучно зашептала молитву. Максим наклонился, положив руки ей на плечи, и прижался лицом к ее виску. Губы сами прикоснулись к щеке. Регина закрыла глаза. Вдохнув сладковато-дымный запах ее волос, Макс тихонько, едва заметно, поцеловал мочку уха.

- Ничего не бойся. Ничего не бойся! Ничего не случится, я знаю точно. Ты под охраной воздушно-десантных войск, а у нас есть крылья, мы умеем летать. Никаких несчастных случаев больше не будет. Только счастливые. Верь мне, верь мне.

Вибрация прекратилась, самолет Регины и Макса оторвался от сухой земли Синая, сливаясь с солнечным блеском неба и раскачивая под крыльями густую синюю гладь моря, наклоняя горы, только еще смывающие белесую утреннюю дремоту с вершин и склонов змеиной масти. Все больше уходя вниз, они, наконец, отодвинулись на край пустыни, изрезанной острыми волнами дюн и прямыми лезвиями дорог.

Плоский край материка, как забытая контурная карта, занял почти весь горизонт. Солнце осталось сзади. Максим забыл отыскать с высоты зеленый островок на берегу у Рас Мохаммеда. Но оттуда провожали удаляющуюся серебристую точку сливовые глаза человека, который уже собрался в дорогу.

Он знал, что окончилось сегодня. Скоро ему исполнится сорок лет, к этому сроку он сумел достичь зрелости ума. Сердце тоже наполнилось в нем. И жизнь уже могла продолжаться сама по себе. Ей нужно было теперь расти в другую сторону. В ту, где ему некого будет ждать, но многое еще нужно найти. К той встрече, в которой Захария никогда не сомневался, он придет вовремя. Не с пустыми руками. И никого не забыв.

***

Не веря в опасности на земле, Регина не исполнила просьбы Марка ехать побыстрее. Милан, Верона, Тренто и Инсбрук каждой улочкой зазывали ее пройтись по остывшим следам. Зеленые склоны гор, усыпанные остролистыми подснежниками, маленькие гастхофы рядом с пахнущими навозом скотными дворами, пристроившиеся на скалах замки – ей все надо было показать Максу, поместить все в его память, чтобы она совпадала с теми воспоминаниями, что жили в ней. И конечно, едва доехав за четыре дня до Мюнхена, она свернула на окружную дорогу, ведущую к Олимпийской деревне. Так же, как когда-то ей Жан-Батист, она рассказала Максу о холмах из разрушенных домов, о церкви отца Тимофея, о погибших спортсменах. Но все изменилось. Часовня стояла закрытая. Им удалось узнать, что странный старик, давно отметивший столетие, жив, но очень болен и слаб. Его поместили в один из домов для престарелых, где за ним ухаживают теперь. А судьба часовни еще не определена из-за каких-то законных формальностей, и ей грозит снос.

В довершение Регина устроила шопинг по Карлштрассе, скупив все, что ей приглянулось, для себя и Максима, отчего объем багажа увеличился вдвое, а усталость свалила их с ног.

Проспав восемь часов как одно мгновенье, Регина появилась к завтраку в состоянии энергичной задумчивости. А на вопрос Макса, не пора ли выдвигаться в аэропорт, решительно ответила, что никто никуда сегодня не летит. Планы изменились. Билеты были заказаны на неделю позже, аренда машины продлена, и через час Макс уже обнаружил себя на знакомой дороге с указателями на Инсбрук и Зальцбург.

- Мы едем на юг, я не ошибаюсь?

Регина кивнула.

- Домой возвращаемся или поедем до Сингапура на машине, чтоб не лететь?

- В деревню едем. А Марку скажем, что путали следы.

- По крайней мере, одного человека мы уже запутали. Меня.

- Ты никогда не жил в деревне?

- Нет. А что?

- И я – нет. Хочу попробовать.

- Корову купим?

Регина не отвечала.

Иногда она останавливалась на обочине, чтобы просмотреть карту. Через пару часов пути указатели на Инсбрук и Зальцбург исчезли, дорога заметно поднималась вверх.

Въехав в лощину между лесистыми горами, еще хранившими снег у подножья сосен, Регина припарковалась у трактира.

Крепкий мужик-бармен в расстегнутой почти до пупа белой рубашке с закатанными рукавами охотно перешел на английский и поведал, что в поселке, действительно есть то, что гостей интересует, а именно: небольшой дом, целиком сдаваемый постояльцам. К тому же, нынче свободный.

Мужик отложил шейкер и вышел из-за барной стойки. Ниже рубашки он оказался одетым в шотландский килт, под которым обнаружились голые коленки и шерстяные гольфы. Чего только не насмотришься, путешествуя по закоулкам Европы. Английский странноватого бармена не оставлял сомнений: килт – не блажь, а, скорее – визитная карточка.

Заперев дверь пустующего заведения, мужик в килте уселся на переднее сидение рядом с Региной – к Гертруде нужно подняться, объяснил он, она постоянно живет на своем хуторе, четверть часа по дороге вверх.

Через двадцать минут, уже с Гертрудой, толстой женщиной неопределенных лет в длинной сатиновой юбке и меховой телогрейке, они вернулись в поселок. Гертруда взяла наличными и открыла ключом крайний в поселке дом, беленый снизу и с бревенчатым мансардным этажом. Дом с водой и отоплением, объяснила Гертруда, но есть и колодец, а машину можно поставить во дворе. Бармен, откланявшись, пригласил к себе пообедать и поиграть в дартс. Гертруду назад отвезла Регина.

Максим затащил вещи в дом, осмотрел гостиную–столовую, отделенную стойкой от кухни и включил электрический чайник.

Она вернулась скоро, с пакетом всякой еды из бара шотландца.

- Ты голоден?

Максим отрицательно мотнул головой.

- Зачем мы здесь?

- Знаешь, что такое деревня в Тироле? Хорошая дорога, полчаса до Зальцбурга и свежая клубника в местном магазинчике с утра. К вопросу о несбывшихся желаниях. Помнишь?

- Ты хочешь клубники?

- Найди мне плед. Может, есть в спальнях, наверху.

Примостившись под пледом на диване, Регина включила телевизор. Ничего русского среди полусотни каналов не нашлось, пришлось остановиться на CNN. Дикторша с многозначительным лицом «делала новости» для внимающего человечества. В мире, как повелось в привычном порядке – политики выступали с заявлениями, террористы пытались что-то взорвать, люди с улиц городов и разных частей света высказывали ту часть своего мнения, которую сочло нужным озвучить руководство канала.

Максим смотрел в окно. Там большими пушистыми хлопьями падал снег. Обернувшись, он поймал взгляд Регины, направленный в его сторону, а вовсе не на телевизионный экран. Помедлив, Максим подошел и сел рядом, на край дивана.

- О чем ты думала?

- Только что – о тебе. А чуть раньше – об одной старой женщине. Она прожила почти сто лет, весь век, и умерла прошлой осенью. Я видела ее всего два раза, а теперь проходят месяц за месяцем, а я отчего-то вспоминаю ее все время. Оказывается, мне так о многом хотелось бы ее расспросить!

- О чем?

- Начинает ли казаться когда-нибудь жизнь слишком долгой? И отодвигается ли прошлое со временем настолько, чтобы стать безразличным? О Черноморском побережье Кавказа в тридцать четвертом году. И о коробках рахат-лукума в десятом. О том, как соединяются в одной душе девочка-дворянка с Каменного острова, красавица-жена красного комиссара и вдова, стареющая полвека в провинциальном городе.

- Почему ты не спросила раньше?

- Не знаю. Не успела. Смерть, даже в сто лет, оказывается, приходит неожиданно.

- А кто она была?

- Она была… Сначала – богатой наследницей фамилии, известной с петровских времен. Потом – невестой, наверно, красивого и совсем безродного поручика. Потом – женой еврея, комиссара Гражданской, большого советского чиновника, дружившего с Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем и Троцким. Странно, да? А умерла она в однокомнатной хрущевке, с тремя горшками цветов и несколькими фотографиями на стене. Такая вот судьба. Удивительно, да?

- Тебе удивительно?

- Я, знаешь, о чем думала? Все те люди, что уплыли из Крыма на тех кораблях – казалось бы, они переломили свою жизнь, потеряв Родину и свое общее с ней прошлое. А – нет! У них все уцелело! Прошлое, настоящее, будущее. Родина. Вера. А у оставшихся, намеренно или случайно, как Наталья Андреевна, не сохранилось ничего. Все пропало. И, знаешь, по-моему, двадцатый век в России убил всех. Тех, которым удавалось выжить, он убивал много раз.

Как всегда, Максим увлекся, слушая Регину: речь ее перетекала в череду его собственных неясных мыслей и образов, иных, но совпадающих с тем же смыслом, уже общим для обоих.

- После этого ты подумала обо мне?

Регина вынула согретую руку из-под пледа и дотронулась теплой ладонью до его пальцев.

- Нас он не успел добить.

- Нас? Тебя. А новый век не будет убийцей?

Регина задумалась, и, словно бы, нашла или расслышала подсказанный ответ.

- Он станет палачом. А что ты рассматривал там, в окне?

- Снег.

- И все?

- В детстве я какую-то сказку смотрел по телику, не помню названия. Не нашу. Там волшебница выбивала на подоконнике перину, а на земле от этого шел снег. Такой же пушистый, как сейчас. И такой же чистый лежал, белыми-белыми сугробами. И домики – маленькие, красивые. Как здесь. Сразу было понятно, что снимали в студии. Похоже.

- А в Югославии шел снег?

Максим отвернулся к окну.

- Бывало. Он там другой.

- Ты не любишь вспоминать?

- Недавно мне приснилось… Не хотел вспоминать. И не думал. А тут… Приснилось, что я получил письмо от мамы, а вокруг – все как там, как тогда. Как будто я еще в армии.

Регине показалось, что он хочет продолжить, но Максим молчал.

- Разве нет ничего, что приятно вспомнить?

- Есть! – оживился он. – Только… Это, как бы – не при дамах. В армии жизнь специфическая, понимаешь? И разговоры, и шутки – тоже. Знаешь, здорово было на учениях с америкосами! Прикольные оказались ребята, жаль, что приходилось больше на пальцах объясняться.

- А что, вы жили вместе? Во время учений?

- Ага, и отбивались вместе! – глаза Макса блеснули веселыми искрами. – Понимаешь, по плану учений объединенные силы должны были справиться с окопавшимися в селении повстанцами. Все разделились один к трем: по три части наших с ними – объединенные силы, а остальные – «местные повстанцы». Мы построили укрепления и засели. Операция рассчитывалась на два-три дня. Представь, мы отбивались неделю! И они нас не взяли, ни фига! Просто закончили на этом. Черт его знает, чего мы так завелись? Эти, американцы, сначала: по правилам надо! Мы им – какие правила, пацаны?!! Кто будет с вами по правилам воевать? Ночью у противника бутылки пи… воровали, то есть…

- Какие бутылки?

- «Гранаты»! Ну, типа – гранаты. Америкосы потом – о-кей! Вы правы, мы сделаем всех! Пусть подкрепления просят у союзничков! На четвертый день там такое началось – мама дорогая! Оттуда стали сигналить белым флагом, переговоры предлагать, а мы им: отсоси! – энергичным жестом Максим украсил последнее слово, видимо, как и тогда, для доходчивости на большом расстоянии. – Гм, извини! Наши америкосы: а что это слово означает? Мы им объяснили, как могли. В общем… я же говорю – не для женщин. Нам когда на восьмой день предложили закругляться, янки спрашивают, а как вот таким же хорошим словом крикнуть по-русски, что мы свое дело сделали «ол райт»? Мы говорим: есть такое слово! Зае..сь!..

- Им понравилось?

Макс кивнул.

- Этим словом они с нами и прощались. Дружба-жвачка, в общем…

- Обогатили, наверно, кейфоровский сленг навсегда?

- Знаешь, они нам говорили тогда, уходя: вы, русские – молодцы. Как и ваш «Калашников». А ваши политики – дерьмо, сорри. Так и вышло.

- Что вышло?

- Нас сдали. Разве не знаешь? Как всегда. Как и тех, в Хасавьюрте. Мы-то думали, нас за Приштину Ельцин в попу целовать должен. А все кончилось… Нет такого приличного слова.

- Я помню Приштину! Это было в девяносто девятом?

- Да. Одиннадцатого июня.

- Это было круто, не сомневайся!

- Еще бы! А видела бы ты, как нас встречали сербы по пути! Елки, им тоже хотелось верить, что Россия еще может, еще как хотелось! А потом… Связали нас по рукам и ногам. Никому этот занятый аэропорт не понадобился. Да мы и сами понимали, что присылать некого. Мы ж не с Марса, свою армию знаем. В общем, и остались мы там, как никому не нужные придурки, почти в заложниках у добреньких натовцев. Пока наши начальнички совсем не пообещали нас оттуда убрать. Погорячились, типа.

Максим замолчал, и выражение его лица стало таким же, как раньше. Регина откинула плед и встала. Из пакета, стоявшего на столе, извлекла бутылку красного вина и несколько разных размеров упаковок с продуктами.

- Сейчас будем варить глинтвейн! В такую погоду нет ничего лучше глинтвейна с самыми вкусными на свете тирольскими булочками и колбасками!

Утром они шли на завтрак к шотландцу, потом уезжали кататься по окрестностям, выбирая направление вверх или вниз по желанию души зимнего снега или весенних подснежников. Для обеда подыскивали симпатичные харчевни с открытыми жаровнями и запахами пропеченного хлеба и мяса. По пути покупали в лавках виноград и клубнику, хрустящие булочки и ветчину. К легкому ужину дома варили глинтвейн.

Через шесть дней, ранним солнечным утром, простившись с Гертрудой и шотландцем, не брезговавшим, как оказалось, и тирольскими кожаными штанами на лямках, отправились назад. Тающий в горах снег и сосны сменились ровными зелеными полями и бурой пашней по обе стороны дороги. Маленькие поселки свежей побелкой домов и цветами вдоль балконов и подоконников, настраивались на ожидание Пасхи и лета.

Не заезжая в Мюнхен, они прибыли в аэропорт и тем же вечером вылетели на Сингапур.

***

У дома княгини Ирины Б. в Сан-Тропе, даря весеннему ветерку изысканный аромат, цвели гиацинты – фиолетовые, сиреневые, белые, розовые… Княгиня в четвертый раз принималась читать модного писателя Уэльбека, но ей не нравилось. Безобразие! Мопассан был, хотя бы, поэтичен, а современные намеренно шокируют отвратительной физиологией, очевидно рассчитывая лишь на скандал.

Отдельное неудовольствие доставлял княгине Ирине тот факт, что названного автора порекомендовал ей для чтения внук, Александр. За невнимание к чтению ребенка она и отругала сегодня сына: как можно было допустить?! Тот оказался не в курсе, обещал непременно книжку лично посмотреть, но напомнил, что Александр давно не маленький ребенок, а порочной информации хватает на каждом шагу.

Звонил же князь Иван, чтобы сообщить, что намеченный их приезд откладывается по печальной причине. Убит Андрей Орлов.

- Граф Орлов? Это который же? – переспросила мать.

- Нет, мамочка. Эндрю из тех Орловых, не графов, что переехали в Америку в тридцать восьмом. Возможно, ты знала их.

- Не тот ли таксист, что часто возил владыку? Кажется, помню такого.

- Нет, мамочка, таксиста звали Огаров, ты спутала. И он, кажется, не уезжал.

- Значит, не помню. Тогда народу много было, а я маленькая была. Вот бабушка, она почти всех знала!

Выслушав обычный при упоминании бабушки сокращенный вариант мемуаров, князь Иван пообещал маме не откладывать визит надолго. На просьбу привезти что-нибудь более пригодное для чтения, напомнил, что сам находится в Москве, и отсюда будет ехать к ней, а княгиня давно не читает по-русски.

Вот еще! – подумала княгиня Ирина – Бунина она и нынче помнила, чуть ли не наизусть, а этих современных скоро невозможно будет понимать ни на каком языке!



НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ