ДВЕНАДЦАТЬ ЛУН (часть 3-я)

***

Регина стояла у стены, у таблички с надписью «Янгеловская Елена Христофоровна». Цветы, подумав, она положила вниз, на землю. Она сюда вовсе ехать не собиралась, но решилась вдруг, а теперь укоряла себя – глупо, глупо.

«Я бесчувственная, мама, да, я бесчувственная – так бабушка говорила. Я никого не сумела полюбить. А тебя, мама, я не помню. Все говорили тогда, что я не люблю отца, что из-за меня, из-за моего отъезда он умер. Теперь я соглашусь, это правда. Теперь я понимаю, он страдал. Но тогда, я не думала, что нужна ему. Я взяла твою фамилию. Я никого не хотела пускать в свою жизнь. Они его похоронили – Алла, жена его, и их дети – я узнавала. Но мне до них дела нет, как и им до меня – не поеду туда, прости. Как жаль, что я тебя не помню, мама. И мне ничто не больно давно. Ничто не больно. Хочешь, чтобы я плакала? По тебе, по отцу, по бабушке? А я не могу. Мне много лет, тебе столько не было. Смерть так обыкновенна. У жизни нет счастливого конца, что делать. Даже просто хорошего нет. Больше сорока лет нет тебя – и что же? Я никогда не знала и не узнаю: ты была счастлива? Тебя любили? А ты любила? Одно твое платье я помню, бабушка хранила – крепдешиновое, красивое, по зеленному полю мелкие цветы. Тебе нравился зеленый цвет? Какие у тебя были глаза – как у меня? Раньше, давно, я могла бы спросить у бабушки. У отца, наконец. Я не спросила. Да, я бесчувственная, мама, теперь – совсем. Прости».

***

«Послезавтра мы улетаем», – сказала Регина, едва Максим предстал перед ее глазами с новенькими правами в руках. И никаких объяснений. Вещей, сказала еще, много не брать. (Откуда их взять – много-то?) Встреча – в Домодедово, у табло «вылет».

Дала денег, пятьсот долларов, – «У вас здесь мама? Расчеты потом». Вот за это Максим, действительно, был ей благодарен: он бы не попросил, не за что пока, но как кстати она догадалась!

- Послезавтра я улетаю, мама!

Мама охнула и присела.

- Так сразу?

- Ненадолго, наверно. Месяца на два.

Он ждал, что она обрадуется хотя бы деньгам – не подействовало. «Дурак! Надо было подарок купить! Хоть какой-нибудь!»

- Знаешь, мамуля, пойдем завтра купим тебе, что захочешь. Как подарок в честь моей новой работы.

- Ой, не знаю. Не надо мне ничего.

Катерине Ивановне сделалось скверно на душе, и она стала себя укорять, что понапрасну расстраивает сына перед дорогой. Но еще одно расставание, когда она только начала привыкать, что теперь можно видеть его почаще, что, глядишь, женился бы – так нет, снова одной. Снова ждать. Месяцами. В пустоте. Не варить больше борщ, ожидаючи. Рубашки не стирать, не гладить. Не подойти теперь к нему, спящему, не погладить по голове, не поправить волосы – вон как отросли за полгода, почти до плеч. Все обрушивалось в ее душе, пока она, как могла, уговаривала себя, что – глупости, может, хорошо пойдет у него на этой новой работе, может, все образуется получше прежнего. Но слезы подступали, и отогнать их разумом не удавалось.

И у Максима совсем заныло сердце, когда он увидел, как засветились слезами мамины глаза. Он попытался построить себя: что еще за ерунда! Регина летает туда-сюда по десять раз в год. И Марк с ней, у него тоже, небось, мама есть. В конце концов, он нанимался на работу, не вождению обучаться за ее счет и не кофе с ней пить в отеле!

- Правда, что ли? Через два месяца ждать?

- Не знаю точно. Я сообщу.

Тут его осенило: телефон ей надо было купить сотовый! Конечно, завтра же! Спасительное решение сразу же разогнало все мрачные мысли

- Я тебе позвоню. С завтрашнего дня у тебя будет телефон. И ни о чем не беспокойся. Мы с тобой не пропадем.

- Телефон?

- Мобильный. Подойдет?

- Дорого. Денег-то хватит платить?

- Теперь хватит, не волнуйся.

- Сыночка, а кто она, эта женщина? Ну, у которой ты работаешь?

- Вдова Клико, – улыбнулся Максим.

- Что, так и зовут, как шампанское?

- Шучу. Графиня Валь-ди-Торе-Фоссано.

- Что она за человек?

- Откуда мне знать. Кажется, она неплохая баба. – Максиму кстати вспомнились слова Егора.

- Почему – баба? Женщина!

- Женщина, конечно. Ты у меня, мамочка, молодец. Она красивая женщина. И умная. Представь, такое бывает.

- Бывает, конечно, – Катерина Ивановна задумалась и несмело спросила. – Сыночка, а что та девочка? Надя твоя?

- Девочка Надя. Чего тебе надо, – Максим замялся. – А что?

- Что у тебя с ней?

- Не знаю я, мама. Сам ничего не знаю еще. Потом разберемся. Потом.

***

Глядя в мокрую грязь на обочине через забрызганное стекло автомобиля, Регина думала: откуда она берется? Падает с неба чистый белый снег и к середине дня превращается в безобразную серую кашу, от которой спасенья нет людям, машинам, стенам домов, даже небу, словно бы и оно заплевано мутью, летящей из-под колес. Как нигде больше. Только здесь. В этом городе, в этой стране. Пересекаешь ее границу, выезжая – дождь и снег становятся чистыми, подчиняясь нормальной логике круговорота воды. Почему так? Почему именно здесь так нехороши осень, зима, весна и даже лето? Отвратительны в городе, утомительны и тоскливы в деревнях? И если уже давно и точно знаешь, что все так, почему тянет сюда?

«Пора улетать!» Пора. Что можно было пока решить – решилось. Остальное – ожидание. Аркадий будет держать руку на пульсе, а Регину ждет новая встреча, там, на Синае. Дома.

Застряв в длинной пробке на светофоре, Регина увидела безногого инвалида в коляске, медленно катящегося между автомобильных рядов. Привычная картина. Он ничего не просил и даже не смотрел с надеждой. Пара стекол впереди опустилась, ему что-то протянули, он взял, кивком обозначив нечто вроде благодарного поклона. Давно уже она решила для себя, что не подает, символически отказавшись поддерживать бессовестный бизнес. Но поток продвигался слишком медленно, безногий откатывался с ним назад и снова ехал навстречу. Регина заерзала на сидении. Марк заметил, возможно – понял, но остался невозмутим. Неприятное сомнение смутило Регину. Подать? Только один раз? Ног у него, в самом деле, нет. Что-то же достается ему от этих денег? Пусть – хлеб и стакан водки? Может еще ночлег. А если ничего не принесет? Выгонят? Куда, собственно? Убьют? Может, благо ему – эта водка? Забыться ненадолго. Что ему остается? Христос сказал, если не подали нищему и голодному, значит, не подали мне.

Регина еще раз посмотрела в уже хорошо различимое лицо несчастного. Конечно, этот человек был несчастным. Но представить себе Спасителя, нарочно принявшим такую безобразную личину не получалось никак.
«В том-то и дело, – подумала Регина. – В том-то и дело, что я позволяю себе решать, какие у него должны быть глаза и может ли разить мочой с перегаром за версту, а нет у меня ни права такого, ни достаточных оснований. Что мне известно о том, как это бывает? Ничего».

Она опустила стекло и протянула то, что, не глядя, достала из бумажника – пятьсот рублей. Рубли. Надо их отложить. До следующего приезда не пригодятся.

Она, конечно, взяла бизнес-класс. Максим никогда раньше не летал с таким шиком. Устроившись в широком кресле через проход от Регины, он приготовился заснуть.

Самолет пошел к взлетной полосе и Максим отметил боковым зрением, что с Региной неладно. Она побледнела, достала из сумочки молитвослов и мертвенно вжалась в спинку сидения, обнятая заботливыми руками Марка. Поднеся к лицу раскрытые страницы, но, кажется, не глядя в них, она шептала: «…Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко ты со мною еси…»

Когда взлетели, Марк расслабился, и Регина, будто пробудившись от бреда, спокойно повернулась к Максиму.

- Вы не боитесь летать?

- Нет. Я привык.

- Ах, да!

Через несколько минут Марк куда-то удалился, и Регина снова обратилась к Максиму.

- Сядьте рядом! Я давно хотела с вами поговорить.

Максим пересел к иллюминатору и напряженно затих. Слов нет, ему было бы интересно говорить с ней, он был польщен. Но что он может ей сказать? Тут, не подумав, ляпнешь что – выйдет глупость. А думаючи, что сказать, запутаешься совсем, и, пожалуй, получится еще глупее.

- Вы служили в Югославии, правда?

- Правда.

- Почему вы не знаете языков? Я купила книги, будем заниматься с вами английским понемногу. Вы не против?

- Нет.

Она говорила так, что ему не приходилось задумываться, и он успокоился немного.

- Почему вы пошли в армию, а не учиться?

- Так получилось.

- Вы всегда отвечаете коротко? Почему?

- Не знаю.

Регина улыбнулась.

- А вы боитесь только взлетать? – спросил он просто так.

- И садиться. Да, в полете, почему-то, не так страшно. Конечно, если не думать, что под ногами – несколько километров до земли. Бр-р! – она вздрогнула.

Марк вернулся и сел на место Максима, будто так и надо.

- Где вы родились?

- В Казахстане. Но я там не жил. Мама привезла меня в Москву, здесь бабушка жила. Потом мы переехали в Киев, потом в Симферополь. Там я школу окончил.

- Я тоже в Киеве жила. Некоторое время. А почему так много городов?

- Мама служила в армии. У нас вся семья – военнослужащие.

- Понятно.

Что, интересно, ей понятно?

- Мой отец ушел в отставку генерал-лейтенентом. Но я не знала, что женщины служат, как мужчины.

- Совсем не так. Совсем не так, как мужчины. Больше похоже просто на работу гражданскую.

- Вы будете читать?

- Что? – не понял он.

- Сейчас? Что вы будете читать?

- Ничего. Я не подумал.

- Возьмите мою. Мне не хочется, что-то, – и она протянула ему, вынув из сумочки, книгу. «Петр Вайль, Александр Генис. 60-е. Мир советского человека».

- Интересно?

- Вам – не знаю. А мне – да, но грустно. Посмотрите. Может, понравится.

Открыв наугад, Максим прочел справа, на черной полосе: «Чего же ты хочешь? Богема».

- Регина, я давно хочу спросить…

- Зачем я наняла именно вас?

- Да.

- Есть несколько причин. Не удивляйтесь, их несколько, хотя вы почти ничего не умеете. Кстати, это – одна из причин, последняя. Скажем, вы мне понравились. Такое объяснение подходит?

- Не знаю. Может быть.

- Не смущайтесь!. На вашу невинность я не посягаю. Кстати, краснеете вы весьма оригинально. У вашей кожи оттенок крымского белого мускатного вина и сейчас вы превращаетесь в розовый мускат. Бог с вами, остыньте, я пошутила!

Она замолчала, действительно дав ему возможность остыть, а когда начали разносить обед, предложила выпить. Он согласился.

- «Немного красного вина, немного солнечного мая…», – пробормотал он, глядя в пластиковый стаканчик.

- Мандельштам, – отозвалась Регина, – А я люблю Пастернака и Бродского.

***

Созвонившись с редактором своего любимого еженедельника, в котором иногда публиковался, Аркадий сел писать статью, определив ее для себя как «затравку» проекта. К основной идее Регины у него имелись мысли собственные, давно уже хорошо оформленные, хоть и невостребованные до сих пор. Писалось легко, весь текст он закончил в один присест, оставив его до утра «отстояться». А утром, едва проснувшись, перечитал.

Материал получился абсолютно непроходным. Просматривая наиболее сильные в эмоциональном плане места, Аркадий сам понял, что напрашивается под статью. Дело скверное. Он включил в себе цензора и стал придирчиво сглаживать. Придавая обтекаемость суждениям и жертвуя хлесткими определениями, он сделал, наконец, текст неуязвимым и, перешерстив все, снова прочел.

Статья исчезла. В обоих смыслах. Осталась обычная политкорректная болтовня, якобы намекающая на сложность и неоднозначность вопроса, вызванного несовпадением равноценных и равноуважаемых истин. Волки почти сыты, овцы будто бы целы – не стоило и затеваться.

«Стоп! – сказал себе Аркадий. – Я, что же, в самом деле считаю, что они по-своему правы? Конечно, как человек разумный и, что еще хуже, европейский, я привык полагать, что в их поступках есть своя логика, есть причины. С причинами проще – вражда затягивает. Всегда есть месть, в конце концов. Но это касается множества мелких причин, личного характера. А главная причина? Это – другое мировоззрение. Признавая, что оно есть, я вовсе не обязан считать его истинным. Почему я не имею права считать истинным свое? Только свое? Почему я, мы все, так привыкли признавать чужие истины и стесняться своей? Им же ничто подобное и в голову не приходит!»
Вот в чем дело. В противостоянии двух истин невозможно выбрать ту, на сторону которой необходимо встать. А бороться за нее? А погибнуть? Правда может быть у каждого, но она ситуативна и не вечна. Она не поднимается выше головы. А истина? «Я – Бог твой, и да не будет у тебя иных богов пред лицом моим!» Кто этим наполнен, готов идти на смерть.

«А соображения политкорректности? Плевать на них! Ну, не понравится господам либералам и правозащитникам – весьма кстати! Они же драку и заведут! Кто меня упрекнет в подпевании кремлевскому режиму? Я – не гражданин России. И даже вообще – не русский. Вот и воспользуюсь этим хоть раз».

Аркадий открыл новый файл и набрал заголовок: «Завтрашняя война, которую мы уже проиграли». Он начал все заново, только теперь это уже был не Регинин проект, а его собственное, давно втайне выношенное и вечно сосущее под ложечкой: страшная правда в том, что или мы – их, или они – нас. При том, что шансы ужасающе не равны, а результат вполне предсказуем. Как исход вторжения грядущего хама в каморку томно рефлексирующего с кокаином декадента.

Отказываясь называть сосуществование постхристианской цивилизации с исламом «диалогом двух культур», Аркадий настаивал на признании факта уже разгорающейся войны, причем – именно войны культуры и цивилизации с их полным отрицанием. Далее шло собственно о том, чем грозит России и всему миру «исламизация» чеченского конфликта, и о том, какими средствами представляется возможным этого избежать.

Подписывая приговор цивилизации, отказавшейся от иерархии культурных ценностей, Аркадий прямо указывал на палача. Его закон был тверд и цель не вызывала сомнений в средствах. Последним соображением автор отстаивал свое право объявлять войну, отказываясь от уступок плохому, а главное – временному миру. Лишь слегка подчистив готовый текст, Аркадий отправил его электронной почтой.

Звонок редактора разбудил его в половине десятого. «Зайди!» – попросил тот, не вдаваясь в объяснения.

- Ты спятил? – услышал Аркадий, вместо приветствия, едва закрыв за собой дверь редакторского кабинета. И сам лишь подав руку, сообразил, что здоровались уже по телефону.

- Давай обсудим! – никакой другой реакции и не предвиделось, Аркадий был готов к разговору.

- А что обсуждать? Ты и сам все понимаешь.

- Почему же? Я хочу услышать, что тебе не понравилось.

- Мне? Мне все понравилось. Убойный материал! Резонанс обеспечен, мало не покажется!

- Только не намекай, что тебя снимут!

- Да, кто? А главное – зачем, Господи! Покойников не снимают. Похоронят с почестями. Потом отремонтируют помещение редакции за муниципальный счет и даже табличку медную повесят, что я здесь жил и работал. Или мы. Как повезет.

- Ну, видишь, как здорово…

- Угу. Забирай! Я подержу полосу до вечера, если есть что – присылай.

- Ты меня не понял.

- Что еще?

- Я хочу, чтобы ты это взял.

- На память? С удовольствием!

- Послушай, – начал Аркадий, прикинувший, что пора. – Я, конечно, все понимаю, ты прав. Но и ты все понимаешь! Все равно, когда-нибудь придется это сказать. И тогда уже это станет общим местом. А у нас есть шанс стать первыми.

- Я не тороплюсь. А у вас есть шанс – публикуй в своем «Таймсе».

- Ну, все, помолчи, пожалуйста! И выслушай меня. У тебя же есть час, раз ты меня вызвал? Так вот…

Час спустя, уступив трех намеренно вставленных в текст «диких собачек», Аркадий получил «добро».  Почти ритуальный торг – оба прекрасно знали его законы – не затрагивал сути, так же ритуально приятель выторговал у Аркадия свой интерес, тоже не составлявший тайны.

На прощание Аркадий пожелал любимому другу дальнейших успехов в промывании мозгов и удушении свободы слова, получив в ответ: «От оголтелой израильской военщины слышу». Дело было сделано, статья пошла в набор.

Выйдя из редакции, Аркадий отправился в Останкино. Прорыв, не подкрепленный основными силами наступления – бессмыслица. За пару дней забудется, кто там и о чем тихонько тявкнул. Напросившись на встречи с десятком телевизионных и радио журналистов, Аркадий намеревался прокачать все возможные комментарии и упоминания, хорошо бы – драчки на ток-шоу, в общем – с чем повезет.

И это было еще всего лишь началом дела. Он уже подумывал о подтягивании арьергарда с обозами: не помешала бы пара-тройка думских говорящих голов, со следующей недели можно будет заняться этим детально. К сожалению, надо честно признаться, что запустив первый залп, он еще не был уверен в верности выбранной стратегии и в своих силах ее на сто процентов тактически обеспечить. Но пряный привкус опасности оказался сильнее всего, прежде пережитого, и будоражил. Оставалось ждать выхода журнала и всего возможного, что последует потом.

***

Сколько слов придумала Надя теперь, когда сказать их уже было некому! А тогда – тогда промолчала. Когда он позвонил ей из аэропорта и сказал, что улетает. «Счастливого пути!» И только. Он тоже ничего не добавил больше и опять ни о чем не спросил.

Поначалу все слова получались злыми. И каждая фраза годилась стать последней. Так, чтобы припечатать, отрезать навсегда. Но что было отрезать, если и так уже нет его, и некому бросить комом в груди стоящий упрек: почему ты так и не спросил меня? Почему ты, хотя бы, не захотел узнать, о чем тебе стоит спрашивать? Почему ты повернулся и ушел, когда я смотрела тебе вслед? Почему не оглянулся? Как ты мог?

Позже ей представилось, что он вернется, и она поверила в это. И слов находилось все больше, сперва все таких же, окончательных. Предатель! Никогда в жизни не прощу! Ненавижу тебя! Ты умер для меня и ничего нельзя изменить и вернуть! Уходи! Все это она готовилась выдать ему с порога, как только он приедет, или позвонит. Но он не приезжал и не звонил, конечно. Он уехал. Он был далеко.

И тогда вспомнилось другое. Как она назвала «вдову Клико» старухой, просто так, в ничего не значащем разговоре. «Она не старуха! – возразил он, – Если ты сможешь так выглядеть в ее возрасте, я буду рад». И еще: « Мы сможем поехать летом…» Значит, он считал, что они будут вместе? Через много лет, через год? Он не мог забыть! Или мог? Он передумал?

Постепенно мысли меняли направление, и, представляя Максима возникшим в дверном проеме, она уже не позволяла себе мгновенно отталкивающих фраз, а заводила разговор долгий, с объяснениями, с желанием услышать от него, наконец, что случилось, что оттолкнуло его? И в этих разговорах она тоже произносила много обидных слов, но сопровождала их  пространными признаниями своей вины, своей готовности понять что угодно, если так нужно ему, своим согласием на все, абсолютно на все, что бы там не подразумевалось. Она все меньше проклинала его, и все больше оправдывала и жалела. Она умоляла день ото дня тающий образ: только вернись, только вернись, только вернись!

Последней точкой, за которой исчезало все, пришло вот это: я на коленях буду просить тебя остаться со мной, если ты дашь мне такую возможность! И остановилось. И замерло. Слова иссякли. Некуда дальше.

К середине февраля родители заметили, что она ничего не ест. И молчит. В случайном обмороке маму так испугало заострившееся лицо Нади, что вызвали «скорую». Врач определил симптом невротической анорексии и отвез в больницу, для консультации с психиатром и невропатологом. Но на следующий день, при выписке, родителей ошеломило заключение гинеколога.

- Ваша дочь беременна. Двенадцать недель. Вы знали?

- Нет! – испуганно замотали головами оба.

И только сама Надя беззвучно ответила: «Да».

***

Дом Регины произвел на Макса именно то впечатление, какое она и предполагала. Мальчик, несомненно, ошалел, слонялся по террасам молча с хмельными глазами. Надо дать ему пообвыкнуть, решила Регина, но уроки английского отменять не стала. Первую экскурсию, по-деловому ознакомительную, с поселением, провел Марк, вторую – она сама.

- …Рядом с вами живут Марк и Захария. Кстати, вы познакомились?

- Да, Марк познакомил.

- Бассейн маленький, как видите. Ну да, большой и не нужен. Сауна и, как это, вроде бани? – комната с паром. Включается здесь. Идемте. Бильярдная. Играть некому. Там вина. Их можно брать. Когда-то приходилось пополнять, но теперь и пить особенно некому тоже. Сюда! Библиотека. Книг немного, не успели собрать. Русских совсем мало, они с этой стороны. Правда, есть еще у меня в комнате. И в комнате Этьена, – добавила она не сразу.

«Так. Значит, жалованье она мне платить собирается не только за изучение английского. Еще я должен париться в бане, пить вино и книжки читать. Очень интересно. С каждым днем все интереснее. Может, я давно с ума сошел, и все мне кажется? Дворец этот, лето в феврале и она?»

Она вывела его на балкон у столовой, продолжая что-то рассказывать об архитекторе, друге ее покойного мужа.

- Кстати, как вам наши рыбки? – перебила она сама себя.

- ?

- Макс! Неужели вы еще не окунулись в море?! Бог мой, вы находитесь в одном из самых чудесных мест мира, и вы еще не знаете этого?! Маску, ласты и – немедленно в воду!

- Нет… Да. Я просто не понял, о чем вы. Я нырял. Смотрел. Красиво.

- Иногда мне кажется, что вы созданы без чувств. Разве что, глаза вас выдают, слава Богу. В них виден восторг, когда вы так неадекватно сдержаны.

Максим опустил глаза, понимая, что в разговорах с ней всегда думает не о том и выдает себя.

- А камень, за мостиком, на котором лежаки, мы называем «Сентоза», в Сингапуре есть такой остров для отдыха. А вообще-то, этот дом я сперва называла Фата Моргана. Он материализовался из моего воображения. Маленькой еще я, помню, решила, что серое небо над Москвой – нарочно устроенная заслонка. Чтобы злым и завистливым людям не было видно, что там, за нею, в небесах. Взрослым жителям коммуналок вредно постоянно видеть мечту – можно вовсе разум потерять. А там, над бесцветной обманкой, отражающей нашу земную скуку, на самом деле – сказочной красоты дворцы и сады из высоких радужных облаков. И всегда солнце. Однажды я видела это, случайно. Даже не знаю – во сне или наяву. И потом ждала их долго, но они не показывались с тех пор. Я всматривалась, всматривалась, и мне начинало мерещиться, что я вижу – галереи эти, мостики, веранды, золотых бабочек и прозрачных летучих рыбок, и много-много цветов, ярких, как шелк китайских зонтиков. Вы снова задумались. О чем?

- Вы очень красиво говорите. Я заслушался.

- В самом деле? Ладно. Я оставлю вас. Встретимся за обедом. Не тратьте время. Возьмите что-нибудь почитать. Вы любите стихи? Попробуйте Шекспира по-английски. В библиотеке есть. Кстати, и по-русски тоже.
Глядя ей вслед, Максим заметил в конце галереи Захарию. Возможно, в любовниках у нее именно этот чародей. Доступ к телу, как говорится, во-первых. Но не только. Марк, например, тот Регину обожает, но без затей, с простецкой собачьей преданностью. А у этого в глазах совсем другое. Влюблен, явно. Правда, его макушка едва достанет Регине до уха. Но тут уж дело вкуса. Всяко бывает. Может, он по талантам – Казанова. А, может, околдовал, опоил ее чем-нибудь. Он странный. От такого не догадаешься, чего ожидать.

***

Регина покидала Москву, получив от Аркадия время и место встречи с неизвестным человеком. Крестик на карте восточной части Синая обозначал, где ее будут ждать в назначенный час. Посадив рядом с собой Макса, она, чуть свет, отправилась в путь на Нувейбу, в который раз мысленно благодаря евреев, успевших построить здесь, пусть и узкие, но вполне приличные дороги.

Аравийский берег, подступавший совсем близко в устье Акабы, отдалился, давая простор заливу. Горы за Набком, наоборот, подошли к самому берегу, тесня узкую ленточку трассы к самому краю. Регина, в сотый раз упрекая себя в авантюризме, пыталась вообразить предстоящую встречу. В собственном поведении она находила что-то детское и ненастоящее и робела, понимая нешуточную серьезность статуса неназванного человека «с той стороны».

Аркадий тоже не знал, кто он. Карта с датой и крестиком была тем максимумом информации, который подлежал передаче через посторонние руки. Люди работали по принципу «меньше знаешь – лучше спишь». Чтобы отделаться от комического ощущения себя Штирлицем, Регина подыскивала причины считать такой подход правильным во все случаях и не относить его к себе лично. Макс дремал, а, просыпаясь, пытался изображать бодрствование – видимо, тоже чувствовал себя неловко.

Миновав посты на развилках за Дахабом и Нувейбой, Регина сбавила скорость. Пошли последние километры. Только она забеспокоилась, суетливо шаря взглядом по узкой прибрежной полосе, как увидела человека, голосовавшего у обочины поднятым вверх большим пальцем.

- Подскажите, сколько отсюда миль до Табы?

- Одиннадцать, – назвала Регина заведомо неверное число.

Человек кивнул в ответ и сел на заднее сидение, отчего Макс заерзал и вопросительно посмотрел на Регину.

- Сейчас будет удобный съезд к берегу, поверните, – приказал человек и замолчал.

Выйдя из машины, он направился к воде. Регина последовала за ним, сказав Максу оставаться на месте.

Внимательно оглядев незнакомца, Регина нашла его внешность неопределенной. На такого не составишь фоторобот. Чуть выше среднего роста, он не казался ни худым, ни упитанным. Возраст можно было назвать средним в самом общем смысле – от тридцати пяти до шестидесяти. Почти бесцветные глаза и волосы и невнятные черты лица не оставляли никакого впечатления. Про себя Регина сразу заметила, что, при желании, этого господина можно сделать любым. В соответствующем прикиде он мог сойти и за парижского клошара, и за респектабельного бизнесмена. Пожалуй, даже в денди его можно нарядить, предварительно отполировав обветренную кожу с легким загаром.

Незнакомец, напротив, не проявлял никакого интереса ни к ней, ни к Максу. Задавал вопросы и слушал, глядя вперед, в сторону другого берега. Впрочем, как показалось Регине, и спрашивал он, и слушал не для информации, а с иной целью, похоже, явно уже был в курсе. Что и подтвердил почти сразу.

- Ваша идея нашла сторонников, поскольку нечто подобное уже обсуждалось. Основная проблема – способы ее осуществления. Собственно, их нет. Поэтому возник интерес к вашим связям. Когда вы намерены лететь в Каир?

- В ближайшие дни. Зависит от ответа, которого я еще не получила.

- Как близко вы знакомы с министром?

- Он учился в Сорбонне с моим мужем. В молодости, насколько мне известно, они были большими приятелями. Набиль – аристократ, его семья – одна из самых влиятельных в стране…

- Я знаю, – перебил он, намекая, что она говорит не о том, что его интересует.

- Муж познакомил меня с ним в Париже, на открытии выставки моих фоторабот. Потом он гостил у нас в Монако. Сюда мы впервые приехали по его приглашению. Набиль с Жан-Батистом были увлечены идеей развития курортов Синая, мечтали, что здесь со временем будет что-то вроде Монте-Карло или Силиконовой Долины. Это Набиль проектировал наш дом, он ведь архитектор.

- Я знаю. Результат разговора опишете, можно не подробно, только суть. Письмо оставите в отеле Каиро Шератон, для Фила Уэнтуорта. Там же будет конверт для вас. А сейчас садитесь в машину и поезжайте, в Нувейбе остановитесь на полчаса. Погуляйте у крепости в Табарине. До встречи, Мадам!

***

Через день, кроме звонка от Набиля, радостно сообщившего, что с нетерпением ждет дорогую графиню в Каире в ближайшую пятницу, Регина получила по почте официальное приглашение на пати. Стало быть, встреча намечалась нисколько не официальной. Просто давние друзья возобновляют когда-то прерванные приятельские связи. Может, оно и лучше.

Набиль встретил дорогую гостью сам, с распростертыми объятиями и пышным восточным многословием, одетый по-арабски в легкий белый халат, название которого Регина снова не могла вспомнить. Он постарел. Этот преклонных лет мужчина, потяжелевший и с оплывшими чертами лица, уже ничем не напоминал парижского плейбоя времен сексуальной революции, милого друга всех красивых актрис и манекенщиц и завсегдатая богемных вечеринок.

Непрерывно о чем-то рассказывая, господин министр выразил уверенность, что госпожа графиня погостит в его доме несколько дней в специально приготовленных для нее прекрасных комнатах у террасы с бассейном. За чаепитием ей предложили отдохнуть до вечера и оставили в одиночестве.

К ужину Регина оделась, задрапировавшись от шеи до запястий, но, выйдя с лакеем в сад, обнаружила вполне американский барбекю. Гостей было немного, не больше двадцати человек, среди которых нашлись даже женщины с непокрытыми пышными прическами. Возможно, таким образом Набиль позаботился о ней, придав вечеринке светский характер.

Уже отправляясь спать, Регина сообразила, что за весь вечер Набиль, оставаясь и сам «господином министром», ни разу не назвал ее по имени, которое в прежние времена не без удовольствия произносил в русской транскрипции, переняв это обращение у Жан-Батиста. А поскольку завтрак ей принесли в апартаменты, Регина догадалась, что Набиль постарается избежать разговора наедине.

Целый день посвятив обдумыванию способов заполучить Набиля вместо «господина министра», Регина вечером добилась своего. Поначалу он еще пытался отделаться болтовней ни о чем и раскланяться, ссылаясь на усталость, но, кажется, решил смириться с неизбежным и замолчал, слушая ее.

В течение всей своей речи Регина всячески взывала к тому общему прошлому, которое представлялось ей залогом взаимопонимания. Набиль, когда-то болезненно переживавший вековую отсталость своей родины и горячо желавший ей благ цивилизации и просвещения должен был все понять. Не мог же он забыть, каким они втроем воображали себе Синай начала нового тысячелетия, как мечтали, что по Каннской дорожке будут идти, сопровождаемые криками влюбленной толпы, египетские актрисы – самые красивые в мире звезды кинематографа, свою парижскую молодость с безрассудством свободы, такую желанную и недоступную сверстникам несчастного востока. Она долго говорила, стараясь угадать по лицу Набиля, о чем он думает. Но когда она замолчала, господин министр ответил ей:

- Нет. Никогда, Регина, я не стану помогать этому. И никто другой не станет. Уж я о том позабочусь. Твои влиятельные американские друзья зря стараются. Им не помогли справиться с нами деньги и оружие, которыми они столь щедро снабжают Израиль. Не поможет и яд под видом сладкого пирога. Мы не варвары, какими они нас представляют. И нам тоже известно, что скрывается внутри Троянского коня. Никогда им не понять нас и потому не победить. Ни силой, ни хитростью. Тем более, в хитрости не им с востоком состязаться.

Регина почти не удивилась такому ответу. Она уже понимала, видела, что рядом с ней сейчас – другой человек, совсем уже пересмотревший свои прежние взгляды.

- «Запад есть запад, восток есть восток..»? Почему, Набиль?

- Потому. Потому что это – так и есть. Они хотят сделать нас похожими на себя и утащить с собой в свою гнилую могилу? Этому не бывать!

- Раньше тебе так не казалось…

- Я заблуждался! Молодости свойственно находиться в очаровании греха. Но она проходит. И глаза открываются.

- Что же тебе открылось такое, что больше стали нравиться девушки, взрывающие себя, чем…

- …Чем развратные и торгующие собой!

- Набиль!..

- Мне стали нравиться скромные женщины, большие семьи с десятками детей и внуков! Молитвы вместо пьянок и безобразий. Росписи мечетей вместо той пошлости, что зовется у вас «западным искусством». Мне давно уже стали нравиться многие правильные вещи, вместо неправильных. Но я еще некоторое время заблуждался, думая, что вашу цивилизацию можно совместить с нравственной жизнью. Это заблуждение уже позади. Мне не нравится, что девушки взрывают себя. Но это – святые жертвы. И я – на их стороне.

- Набиль! Подумай, что ты сейчас говоришь! Неужели ты можешь одобрять весь этот нечеловеческий кошмар?! Ты.?!

- Это временно. Это ужасно, но – Аллах милостив! – временно. Никакого кошмара не будет. Во Франции сегодня пять миллионов мусульман. Уже завтра будет двадцать! В Германии, в России. Я слышал, ты возвращаешься в Россию? Это хорошо, Россия – великая страна! У нее великое будущее. Через двадцать лет мусульман в ней будет больше половины. Аллах унаследует ее и поднимет с колен. Ее не испортили безбожные коммунисты, не успеет испортить и сатанинский запад. Люди станут трудиться, а не воровать. А дети – учиться добру и справедливости. А не разврату и мерзостям, как предлагаешь учить наших детей ты! Возвращайся в Россию, Регина! И живи долго, да продлит Аллах твои дни, чтобы ты увидела, какой сильной и богатой станет твоя родина под Его рукой. А всем, кто предал себя в руки дьявола, путь определен. И ты лучше не стой на этом пути.

***

Ничего Макс не понимал. Третий раз они ездили куда-то через приграничные посты, встречались с одним и тем же человеком, с которым она говорила по-английски, а он ждал в машине.

Обманчивое солнце то жгло, то не грело совсем. Пустая дорога ползла по камням, утомляя однообразием. Цветные горы с желтыми песчаными реками у подножий уже перестали удивлять и нагоняли сон. Добро бы, он был за рулем, так нет – сама. И за весь путь – две-три фразы: «Хотите воды?» Или: «Заедем пообедать?» В последний раз они остановились в рыбной таверне в Наама-Бэй, где Регина, вдруг, загрустила и опустила голову на руки. Он молча ждал, не угадывая расстроивших ее мыслей. Когда подали заказ, она сказала:

- Здесь так все изменилось с тех пор!

- С каких? – переспросил Максим, одновременно соображая, что сказанное его не касается и относится не к нему.

- С весны девяносто третьего года, – ответила она. – Вам тогда было девятнадцать?

- Да. А что?

- А мне сорок. Чудесный возраст.

«Который?» – подумал Максим, не решаясь переспросить. Внезапно она заговорила по-английски, монотонно и быстро произнося слова, в которых он не сразу опознал стихи.

- «Let me not to the marriage of true minds Admit impediments. Love is not love Which alters when it alteration finds, Or bends with the remover to remove…»

Замолчав, она подперла голову рукой и уставилась взглядом в столешницу, будто произнесенное было написано там и она продолжает читать дальше, но уже не вслух.

- Это Шекспир? – спросил Максим наугад.

- Да.

- Красиво. Жаль, что я почти ничего не понял.

- Я тоже не поняла. Когда услышала по-английски в первый раз. Или боялась понять. А потом нашла еще русский перевод. А потом еще сравнивала. Искала различие в смыслах. «Мешать соединенью двух сердец я не намерен. Может ли измена любви безмерной положить конец? Любовь не знает убыли и тлена». Вы хотите знать, с кем мы встречались сегодня?

Он уже начинал привыкать к ее стремительным сменам темы разговора.

- Вы. Вы встречались.

- Конечно, я. Не вас же донимают фантомы прошлого и будущего.

- Наверно, не меня. Меня почти ничто не донимает. Только то, разве что, иногда мне кажется, будто меня вообще нет.

- Стало быть, вы так чувствительны, Макс? Простите. Я, кажется, думала о вас иначе.

- А вы думали обо мне? Ни за что бы не догадался.

- Достойное замечание для охранника.

- Простите, мадам. Но я ни разу не заметил, от чего вас охранять. И Марк, он, что – в отпуске?

- Я думала о вас, Макс. Я часто о вас думаю. А вы? Что вы думаете обо мне?

- Ничего.

- Неправда.

- Неправда, – согласился он тут же. – Но не скажу.

- Так вам интересно знать, с кем мы встречались?

- Допустим.

- Официальной должности у этого человека нет, я полагаю. Или же она известна двум-трем его непосредственным руководителям, включая президента Соединенных Штатов. Его имя – Фил Уэнтуорт – скорее всего, ненастоящее. Его профессия – консультант. Представьте, как у Воланда. Черт меня занес на эти галеры!

- Очень интересно. И какой же черт вас занес и, главное – куда?

- Сама не знаю. Для меня самой это как-то слишком. Кажется, я ввязалась не на шутку. Чем кончится, хотелось бы знать?

- Хотелось бы. Тем более что вы не очень доходчиво объясняете, я ни хрена не понял.

- Я, Макс, давно задумала одно дело, но почти не верю, что оно получится. А теперь, когда занесло на такие уровни, где я снова и снова должна сама все разъяснять… Мне уже не только не верится, но и страшно. Ладно. Когда-нибудь расскажу. Не сейчас.

- Почему не сейчас?

- Хотите вина? Белого?

- Хочу.

- Чего-нибудь еще?

- Хочу.

- Хотите, я стану читать стихи?

- Хочу.

- Нет. Пожалуй, не стану. Я выпью виски. А вы ограничьтесь одним бокалом – вы за рулем. И, кстати: вы запомнили дорогу? Завтра поедете туда без меня. На «фольксвагене». Отвезете пакет лично в руки этому господину. И будьте осторожны. Местные носятся по дорогам, как самоубийцы, держитесь от них подальше. Соблюдайте дистанцию, словом, это всегда не лишнее. Все! Ваше здоровье, мой мальчик!

И не поинтересовалась даже, насколько он уверенно чувствует себя за рулем. Третий раз в жизни, между прочим. И куда ключ зажигания в «Фольксвагене» вставляется он, кстати, понятия не имеет. Ну да – какое ей дело? Соблюдем дистанцию. Все правильно. Так и должно быть. И ваше здоровье, мадам! Судя по внешним проявлениям, оно – завидное.

***

Забытая картонная коробка с фотографиями неожиданно обнаружилась в антресолях полупустой библиотеки синайского дома. Все снимки были сделаны в последний год жизни Жан-Батиста и Этьена. Регина вспоминала – вот это снимала она. Жан-Батист идет по бульвару Распэ. Брассри. Неизвестно где. Она и Жан-Батист сидят за столиком. Снимал, значит, Этьен. Снова бульвар Распэ. Четырадцатый аррондисман, Регина показывает Жан-Батисту дом, в котором снимала первую свою парижскую квартиру. Когда же это было? Осень. Ах, да!.. Дома, в Мезон-Лаффите. Этьен в столовой и с книгой. Она не в шутку сердилась, когда он читал за завтраком, и призывала Жан-Батиста повлиять, а Этьен смеялся, что это издержки строгого советского воспитания. Она с Жан-Батистом. Снова она с Жан-Батистом. Жан-Батист подстригает деревья. Этьен сгребает сухую траву. Больше всего фотографий оказалось Синайских. Регина в шезлонге на балконе. Регина в купальнике. Регина на яхте. Одна, с Жан-Батистом. С Этьеном. Этьен и Жан-Батист на яхте. Этьен убирает парус. Этьен выходит из моря. Этьен. Этьен. Этьен…

Этьен стоял на большом балконе с закрытым томиком Чехова, глядя в предел бесконечности моря и неба. Регине всегда казалось, что на море линия горизонта словно бы не склеена намертво. Там будто угадывался зазор, сквозящий долгими протяжными ветрами далекого и давнего происхождения, теми, что длинными стрелками пересекают океаны на глобусе. Их ловили маленькие наивные паруса. А волны выбрасывались на камни, чтобы отдохнуть и просохнуть. Антрацитовые волнистые пряди Этьена взлетали крыльями, и расстегнутая белая рубашка, поднималась над загорелой спиной.. Он был задумчив, но расслышал ее присутствие и обернулся.

- Регина! – он протянул к ней руки, оставив томик на перилах. Его глаза слезились, возможно, от ветра и яркого света. Пряди волос теперь упали на лоб и ослепили его восторженный и смущенный взгляд.

- Регина! Почему в русских книгах все так грустно, Регина? Ведь, в жизни все совершенно не так!

  Двенадцать лун.rtf (1,8 MiB, 2 855 скачиваний)

  Двенадцать лун.fb2.zip (716,4 KiB, 2 083 скачиваний)

Оставить комментарий







НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ