ДВЕНАДЦАТЬ ЛУН (часть 1-я)

***

После того разговора, после того, как Лида сказала, что не с того надо было начинать, Максиму, непонятно почему, пришла на ум Егорушкина «Вдова Клико». Он видел ее еще дважды. Один раз – там же, в отеле, другой – случайно, в «Пропаганде», куда они с ребятами заехали, уже навеселе, немного покуролесить.

Вдова, впрочем, там не задержалась – с кем-то парой слов перекинулась и отбыла, разумеется, в сопровождении все того же «чемодана», что всегда следовал за ней по пятам.

Русско-итальянская вдова, несомненно, начинала не с того, что все прочие, а с чего надо. Она же старше Лидки с Наташкой лет на десять? Или больше? Хрен поймет! Но выглядит лучше, не вопрос. Странная, однако, ситуация: понятно, что старше, а выглядит лучше. Откуда, спрашивается, понятно, что она старше? Или – чем же лучше, если заметно, что старше? Однако, и то, и другое – без сомнений. Интересно, сильно ли ей за сорок?

Максим поймал себя на том, что целый день – нет-нет и возвращается к нему этот неразрешимый, в принципе, вопрос: сколько же ей лет? Вот привязалась! Ему-то, Максиму, какое дело до ее возраста? Ему на ней не жениться. Но забавно. Есть в этом что-то. Может, загадка, как ни банально, раз не идет эта вдовушка весь день из головы? Может, флюиды какие-нибудь она распространять умеет, что в мозгах мужиков залипают? Сорок три? Сорок пять? Не больше. Или меньше?

Во как, однако, способны занимать воображение женщины, которые знали, с чего начинать!

***

Регина Барди или Регина Янгеловская, как она обычно себя называла при деловом знакомстве, или Регина Валь-ди-Торе-Фоссано, как было записано в регистрационной книге отеля, потому что именно так на самом деле звучал графский титул ее мужа, была женщиной в некотором роде легендарной. Из числа тех немногих русских красавиц, что сумели просочиться сквозь железный занавес еще в семидесятых и громко, хоть и по-разному, заявить о себе в прихотливом западном мире.

В активах Регины значились успешная карьера манекенщицы и громкое аристократическое замужество. Издания «Союзпечати», понятно, ни о чем подобном советскому народу не сообщали, посему о Регине и ее успехах здесь долго никто не слышал. А нынешние гламурные журналисты, весьма охочие до обсасывания подобных историй, то ли проворонили свой кусок, то ли были посланы подальше – кроме пары весьма скромных заметок с плохими фотографиями ничего за все два с лишним года не мелькнуло.

Никто толком не знал, зачем Регина повадилась наезжать в Москву и чем занималась здесь месяцами. Писали однажды о ее отеле в модном теперь у среднего класса Шарм-эль-Шейхе. И о том, что живет она там же, оттуда обычно и прилетает. Все, в некотором роде, соответствовало действительности, при том, что действительность не соответствовала такому представлению никак.

Синайский дом Регины, примыкающий с южной стороны выступающего скального мыса к ее же отелю «Двенадцать лун» на Рас Мохаммеде, когда-то был построен известным арабским архитектором, приятелем мужа, после сделавшим политическую карьеру. Более причудливое сооружение непросто было бы вообразить. Закрытые его части, расположенные в разных уровнях, перемежались верандами, балконами, входили внутрь скалы или нависали над порталами, вокруг вились галереи, аркадные мостики, цветники, террасы. Лифты и каменные лесенки спускались в подземную часть, где находился винный погреб с баром, биллиардная комната, библиотека и гараж на двадцать автомобилей. Кроме того, на огромном камне-островке перед домом был устроен солярий, соединенный с одной из нижних террас горбатым мостиком на четырех колоннах.

Дом задумывался и создавался как волшебная сказка, которая не должна кончится никогда. Попадая сюда впервые запросто можно было заблудиться или обнаружить укромный потерянный уголок с мраморной лавкой под сплетенными бугенвиллиями, в котором непременно захочется остаться надолго вдвоем или в одиночестве, чтобы закрыть глаза и думать ни о чем.

Жан-Батист, Этьен и Регина приехали сюда в том, последнем, девяносто третьем году и провели здесь всю весну, зазывая и принимая гостей, устраивая милые вечеринки и катания на яхтах или оставаясь втроем – они никогда не скучали.

Это была чудесная весна. Жан-Батист, совершенно окрыленный успехом своей программы в Международном Олимпийском комитете, выглядел помолодевшим и энергичным, почти как в пору спортивной молодости. Этьен, с четырнадцати лет серьезно изучавший русский язык, начал запойно читать, пытая Регину подробными пояснениями речевых формул девятнадцатого века и смысловых оттенков поэтических метафор. Регина подбирала для него книги, некоторым образом систематизируя знакомство с русской литературой, а потом с удовольствием обсуждала с ним все прочитанное, искренне восхищаясь суждениями пасынка и удивленно припоминая иногда, какую чушь ей приходилось слышать на уроках литературы в почти забытом советском школьном детстве.

Этьен, которого Регина знала еще красивым ребенком, красивым подростком, всегда умницей, к девятнадцати годам стал юношей, подающим большие надежды. Вошло в привычку, что многочисленные таланты отпрыска ежегодно отмечались дипломами высоких комиссий, а знакомые дамы произносили его имя с придыханием. И никто, будь то женщина или мужчина, не мог оторваться от лица Этьена, даже просто проходя мимо. Даже на самой Регине в присутствие Этьена любопытные взгляды не задерживались. Разве что, если смысл взгляда был откровенно иным: а ну-ка, мол, кто такая с этим красавцем?

Счастливое настроение владело миром маленькой семьи всецело. Собираясь за ужином, часами, далеко за полночь, болтали буквально обо всем, пересказывая друг другу все мелочи прошедшего дня, и расходились только падая от усталости.

Через год она приезжала на Синай сама, но пробыла там всего три дня. Воспоминания оказались слишком острыми и превратились в пытку.

Еще неполных три года после Регина провела в Америке – там ей почти ничто не могло напомнить ее «мальчишек» и все постепенно улеглось. Она смогла, наконец, вернуться в Париж, когда отсутствие Жан-Батиста и Этьена стало привычкой. Их не было уже ровно настолько долго, что ей перестало казаться, что они могли бы быть рядом.

Дни мало-помалу заполнялись другими людьми и делами. Но сонный Мезон-Лаффит нагонял тоску, а Париж утомлял суетой, все более пестрой и все менее французской.

Потом была клиника в горах Швейцарии, в прелестной небольшой деревне у озера. И эта странная, тогда еще не понятая «маленькая трагедия», словно нарочно разыгранная Провидением на глазах Регины, дабы оторвать ее от унылых мыслей о себе. И тогда Регина решилась еще раз вернуться на Рас Мохаммед, чтобы прикоснуться к остывающим воспоминаниям.
Дом она нашла постаревшим, деревья выросли, вся зелень разрослась густо, как ей мечталось когда-то. Дом принял Регину, все напомнил ей, но мучить не стал. Казалось, он тоже устал от одиночества. Будто и его покинули все близкие и любимые, так же, как ее. Будто и он все эти годы скучал по той весне, по ним троим, так же, как Регина скучала по мужу, Этьену и дому. «Значит, мы остались вдвоем, – решила Регина. – Значит, это мой дом. То есть – я вернулась. К себе. Домой».

Почти два года Регина провела на Синае безвыездно, не считая коротких посещений Каира, Луксора и Гизы. Она поездила по полуострову, побывала в горах, в Монастыре Святой Екатерины. Ей там понравилось, и она стала наведываться туда по праздникам.

Потом она заметила, что в отель ее прибывает все больше русских, особенно много – в начале мая и ноября. Случайно она познакомилась и разговорилась с одной пожилой парой. И вспомнилась Россия, Москва. Бестолковая московская юность, студенческие пирушки в бабушкиной коммуналке на Солянке, пивнушка на Ленинском, потом – Киев, Крым… Все то, что было еще до отъезда, до встречи с Жан-Батистом, что забывалось намеренно, что было отрезано так окончательно – вот, оказывается, куда можно было теперь вернуться, ничего не опасаясь.

Так весь ряд возвращений замкнулся весной девяносто девятого года на паспортном контроле аэропорта «Шереметьево-2», и Регина снова ступила на московскую землю, вдохнув холодный жидкий мартовский воздух, зажмурившись под белесым ясным небом и попросив благословения всему, что ожидает ее в этой новой, незнакомой стране.

***

Надо признаться, что в первый свой приезд в Россию Регина не занималась вообще ничем. Ее целью здесь была именно бесцельность.

Сначала она бродила по улицам, удивленно узнавая так сильно изменившийся город. От ярких пятен густо разбросанной рекламы и хорошего освещения заметно повеселели когда-то угрюмые улицы. Сплошные потоки автомобилей и потеснившая тротуары парковка наполнили Москву до краев. Кривые улочки центра зарастали временными ограждениями с чередой газующих рядом бетономешалок – все кругом застраивалось и перестраивалось. Почти не осталось просторных пустырей и запущенных скверов с разбитыми стаканами в кустах. Кое-где Регина застывала в недоумении, не в силах восстановить в памяти прежний вид.

Объективно, новая Москва оказалась чище и лучше той, некогда оставленной. Но ничто Регина не нашла нетронутым, и это ее огорчило, как отсутствие старых знакомых по известному адресу.

Потом она попыталась найти хоть кого-то из тех университетских друзей или приятелей, которых помнила.

Первой прорезалась из прошлого малоинтересная девочка Оксана.

Дважды бабушка Оксана Николаевна Сиротина проживала на проспекте Маршала Жукова и на телефонный звонок Регины отреагировала донельзя бурно.

«Региночка! Как мы часто вспоминали о тебе кто-то рассказывал что ты стала важная дама в журналах пишут Баранов теперь замминистра Алла с Геной уехали в Америку еще в девяностом или нет раньше говорят у тебя дворец и корабль какая погода в Париже конечно тепло а Леша умер недавно и Саня умер тоже но давно от саркомы он тебя помнил как ты там надолго приехала или совсем теперь модно возвращаться…»

Изрядно утомившись разговором с Оксаной, Регина, все же узнала еще пару телефонов и адресов, пообещала встретиться непременно и задумалась.

Выходило, что встречаться почти не с кем. Саня умер давно. Она не знала. Ну, что ж, смертям она перестала удивляться. Сане была прописана судьба непризнанного поэта с легкой склонностью к диссидентству. Он любил запах ладана, нагревал его в жестянке над спиртовкой. Бал так тайно влюблен в Регину, что об этом знали абсолютно все. Стихи он писал, на ее взгляд, посредственные, но старался вкладывать в них так много смысла, что от напряжения пот выступал на лбу. Он умер. Упокой, Господи…

А кто такой этот Леша, умерший недавно? Регине, кажется, вспомнился некий невзрачный паренек, у которого что-то было с этими должностями по комсомольской линии, но фамилия не восстанавливалась.

Многие уехали. Многих она забыла. Остальные были ей безразличны. Не к замминистра же теперь идти – он вообще был с другого факультета, она его плохо помнит.

Регина отложила только что записанные телефоны и решила больше к этому не возвращаться.

Зато парижских знакомых в Москве обнаружилась масса. Чуть не все писатели, художники и прочие люди «искусственных» профессий (так когда-то их назвал Этьен), эмигранты, как теперь говорят, одной с ней волны. Разумеется, с французскими и прочими свободными паспортами, но уже купившие квартиры в пределах Садового Кольца и бесконечным рядом мелькавшие на страницах таблоидов.

Но не только они. К своему удивлению, Регина нашла здесь все троих баронов К., владельца модной галереи Дровицина и еще нескольких членов Дворянского собрания. И уж совсем неожиданной новостью прозвучало имя князя Ивана Б., давнего друга ее семьи, потомка фамилии из числа самых аристократических – князь Иван, оказывается, уже полтора года жил в отстроенном подмосковном доме всей семьей.

Впрочем, подумалось ей, на него это, пожалуй, похоже. Вот уж для кого слова «судьба России» никогда не были пустым звуком. Но что ему слышалось в имени незнакомой родины? Бабушкины рассказы о балах в Зимнем или зов сердца? Скорее второе, как ни странно, решила Регина, вспомнившая первое лето с Жан-Батистом и воскресные визиты в Сан-Тропе.

***

 «Барди, приехал Барди!» – защебетали девчонки, и кругом образовалась фестивальная суета.

Повизгивания и возгласы летели в сторону входа в костюмерную и там сливались в сплошной неразличимый шум. Регина инстинктивно повернулась в том же направлении и увидела элегантного молодого мужчину, широкой хозяйской улыбкой отвечающего на массовую радость встречи с собой.

«Барди! Барди приехал!»

- Это муж нашей бедной милой Адиль! Он нас любит, будет весело, ты увидишь! – скороговоркой сообщила одна из девочек ни о чем не спрашивавшей Регине.

Тот, кого называли Барди, как старый друг, обнимал красавиц поочередно или парами за плечи, вальяжно и недлинно отвечая на их бесконечные вопросы и восторженные выкрики. С первого взгляда Регина поняла, что этот человек везде – хозяин, а не гость. Такие знают за собой право решать все и за всех. Но не по злому своеволию, а по способности уберечь от бед. Глаза у вошедшего были ясные, серые, со смешинками. И он, похоже, никогда не знал недостатка любви.

Регина отвернулась снова к зеркалу и сосредоточилась на завершении макияжа. Краем глаза она отметила, что, кроме нее, еще несколько девушек, видимо, не были знакомы с пришедшим и в общем оживлении не участвовали, заинтересованно наблюдая.

- Мы еде к Барди после дефиле! Он приглашает всех! – сообщили ей радостную новость раз двадцать еще до начала показа.

Так она впервые оказалась в Мезон-Лаффите, в большом, со вкусом отделанном доме, однако, показавшемся ей не вполне обжитым.

Она угадала. Выяснилось, что хозяин большей частью живет в Монако со своим маленьким сыном, а этот дом оставлен после смерти «бедняжки Адиль, ведь они так были здесь счастливы!»

Попутно Регина узнала еще, что Адиль была «одной из нас», хотя и четвертой дочерью турецких иммигрантов, что причиной ее смерти стала злополучная вторая беременность, что «Барди» – маленькая фамилия Жан-Батиста, в недавнем прошлом известного спортсмена, даже призера каких-то там гонок, а есть еще пышный графский титул древнего рода, с которым в родстве чуть не все знаменитые аристократы Европы, включая полумифическую королеву Марию Медичи и вполне современного принца Гримальди.

Столь обильную информацию Регина получила без труда, кажется, даже многое пропустив по рассеянности в необычной обстановке.

Еще, сообщили ей, Жан-Батисту надо непременно сказать, что ты русская, он любит восток!

Не поинтересовавшись, кто именно должен донести до него столь ценные сведения, Регина молча кивнула и скоро осталась одна.

Бутылки откупоривались со скоростью автоматной стрельбы. Шампанское – не какая-нибудь «Клико», а «Дом Периньон», которого Регине прежде пробовать не приходилось, впечатление произвело, но и только. Выпив из интереса бокал, Регина честно призналась себе в нелюбви к этому напитку и перешла на минеральную воду.

Жан-Батист сидел на диване в углу гостиной в обнимку с Аньес и Бриджит, четыре пары танцевали, остальные болтали по двое или группками.

Регина заметила про себя, что дом, вполне ухоженный, оттого, видимо, показался ей нежилым, что здесь не присутствовало никаких предметов, говорящих о жизни хозяев. Не было и фотографий, которые могли бы удовлетворить возникшее любопытство относительно внешности покойной Адиль. Не попадалось глазам никаких мелочей, которые обычно скапливаются сами: сувениров, например, привезенных из поездок, или случайно оставленной книги, альбома. На мебели не обнаруживалось царапинок, и ковер под ногами выглядел абсолютно новым.

Желая от скуки проверить свое впечатление, она вышла из гостиной и прошла через залу с картинами и столовую на балкон.

Ночной сад тоже казался прибранным и спокойным. В нем не нашлось бы ни закатившегося детского мяча, ни забытого на столике журнала.

Думая об этом, она услышала сзади легкие шаги и оглянулась.

Жан-Батист приближался к ней с двумя бокалами в руках.

- Вы не любите шампанское. Я угадал? Может, вам больше по вкусу «Шабли»? – он протянул ей один, – Кажется, мы уже довольно знаем друг о друге, и нам не надо знакомиться, правда, Режин?

- Вы думаете?

- Я думаю. О вас! Не меньше трех часов. Постойте: пять! Целых пять часов и еще восемнадцать минут без остановки!

- Вы так азартны?

- Нет. Вы так красивы. Не отвечайте ничего! Это не комплимент.

- Спасибо. Но я и не знала, что ответить. Я плохо говорю по-французски.

- Вы очаровательно говорите, Режин. Я не встречал ни одной русской с таким приятным акцентом.

- А вы много встречали русских?

Он рассмеялся.

- Правду сказать – да, но больше таких, которые по-русски говорят, наверно, с прованским или парижским грассированием. Особенно много чудесных русских старух – по-моему, только русские женщины умеют быть прекрасными в любом возрасте!

- Это – другие русские женщины. Таких теперь в России не осталось.

- Возможно, если вы ее покинули. Жаль Россию. Но нам повезло.

- Кому повезло?

- Мне и Франции.

Регина, действительно испытывала некоторые затруднения в подборе слов, ей до тех пор нечасто приходилось говорить о чем-то помимо работы и тех расхожих фраз, которых достаточно для магазинов и закусочных. Но молчание показалось неловким, и, видимо, она сделала какое-то движение, принятое Жан-Батистом за попытку уйти.

- Постойте! Я не знаю, что сказать вам, Режин, чтобы вы остались, но если есть такие слова, то подскажите мне их! Режин, прошу вас, если можно об этом просить, останьтесь! Останьтесь здесь до утра, до вечера, до того времени, которое можете себе позволить. Если нужно для этого сделать что-то, я согласен на все. Заранее согласен на все, любые условия. Итак? Скажите же, чтобы вы остались я должен..?

Чтобы она осталась, он мог бы и ни о чем не просить. Пока он был рядом и говорил с ней, она бы и с места не сдвинулась. Ничего в ее жизни до этого дня не происходило, а она ничего и не ждала. Чудес не бывает. Все заканчивается их ожиданием. Но если задержаться в нем, пока…

- Не называйте меня как все. Научитесь произносить мое имя. Ре-ги-на. Согласны?

- Ре-ги-на. Регина. Регина. Так?

- Так.

- Я буду повторять это даже во сне. И вы не исчезните никогда. Это уже не вопрос, а волшебное заклинание, Ре-ги-на! И расколдоваться никак нельзя!

***

Полтора месяца Жан-Батист не покидал Париж, изменив все прежние планы. Потом последовал за ней на Ривьеру – контракт Регины не предусматривал возможности разрыва с ее стороны.

Какой бы глупой не казалась Жан-Батисту роль пажа, или, куда хуже – беззаботного любовника работающей женщины, отказать себе в возможности видеться с ней он не мог. Оставляя ее на несколько дней, он с первой до последней минуты разлуки не находил себе места, даже рядом с маленьким Этьеном возвращался мыслями туда, где оставил ее. И предстоящую обратную дорогу пролетал в воображении тысячу раз, подгоняя время или убивая его.

Ничем силу притяжения к этой женщине Жан-Батист объяснить себе не мог.

Она не оказалась выдающейся любовницей, она несомненно проигрывала в этой части многим прелестным подружкам, ни одной из которых не удалось привязать к себе сердце плейбоя. Излучая обращенными в себя глазами потаенный огонь вселенской мысли, она могла всего лишь обдумывать сочетаемость шарфа с фактурой сумочки и нисколько не смущалась это высказать. Она порой простовато стеснялась своей красоты, выдавая отсутствие привычки к светскому общению.

Но при всем многообразии знакомых Жан-Батисту женских типов, одну ее можно было назвать «естественной женщиной», чье досадное неполное совершенство – отсутствие рядом того мужчины, которым являешься ты сам.
К концу третьего месяца ему стало совершенно ясно, что прекратить такое некомфортное раздвоение можно только одним способом: навсегда вырвать ее из той жизни, которая разлучает их. После очередной, слишком долгой, недельной разлуки Жан-Батист принял решение.

- Знаешь, – говорил он, собираясь в дорогу, одному своему другу, – Если бы она что-то такое необыкновенное умела в постели, я бы, кажется, так бы и не понял, что люблю ее. Я бы ждал, что это само кончится, как кончалось всегда. А так – я понял, что не хочу без нее жить, как не хочу жить без малыша. Она и вошла в мою жизнь так же, как Этьен: появилась и теперь будет. Не представляю, зачем этому сопротивляться?

У него есть очень важный вопрос, сообщил он Регине, выскочив из кабриолета. Не покажется ли ей слишком длинной фамилия, приклеенная к его графскому титулу, для того, чтобы произносить ее всякий раз вслед за собственным именем? И нет ли у нее столь прочных коммунистических убеждений, которые не позволяли бы ей стать аристократкой?

Ответом ему было долгое молчание.