Май, 9-е

Несколько мыслей. Они не основываются на объективной и проверенной информации и не могут претендовать на истину. Просто мысли о Великой Отечественной войне.

В моем детстве о войне было разговоров много; и даже когда обходили войну воспоминаниями, это тоже о многом говорило. «До войны, после войны» – это постоянно произносилось. Обычно воспоминания повторялись в общих чертах, но иногда вдруг что-то странное мелькало, непривычное. Постарше, я уже не пропускала – переспрашивала, расспрашивала, но не всегда удавалось разузнать, что там к чему. Люди умирали, подробности просеивались, выпадали. Наверно, многое казалось просто неважным. Или наоборот.

Однажды в рассказе про две оккупации Таганрога я услышала такое: мол, перед первой немца не все боялись, даже думали, что лучше будет. Я сразу была уверена, что не ослышалась, хотя подтверждения явного не получила. Потом, позже, от разных людей, хитрыми наводящими вопросами мне со временем удалось добиться своего. Я догадалась: где-то в “складочках” незначительных воспоминаний у многих сохранились намеки и междометия о том, что из памяти было вымарано давно и тщательно.

Так единственная случайная оговорка раскрыла мне первую страшную тайну – не было в июне 41-го единодушно верного социализму советского народа. Только двадцатилетние вполне совпали со своей страной. Всех остальных от другой довоенной жизни отделяли лишь три десятка кровавых и просто тяжких лет, совсем не годных для общего знаменателя.

Нет, никто мне не признавался, конечно, что немцев мог бы предпочесть коммунистам хотя бы и в минутном помутнении рассудка. На прямой вопрос возмущались, удивлялись – как такая чушь в голову пришла! Но … на вопросы вроде, как скоро стало понятно, что собой представляют фашисты, все отвечали, что довольно скоро, да. Уже за неделю оккупации. За пару недель. Когда из города ушли фронтовые части и вошли СС. Когда точно узнали о расстрелах. Но не в первый же день оккупации. И не в день начала войны. Так не ответил никто.

Я поняла, что старики не врали. Их память в том же 41-м отреклась и оттерлась от постыдного заблуждения, без рефлексий, остались только малозаметные следы, как от чернил на промокашке. Нет нужды и нам докапываться до логики и причин того заблуждения, они давно понятны.

Но сам факт изменения сознания миллионов разных людей в одном направлении ведет к еще одному интересному наблюдению.

Вот таким образом, именно за время войны  сложилась та народная общность, какой мы видели ее в СССР. Я не о мнимой монолитности Союза, ее не было. Но были другие признаки несомненной общности. Причем, мы ошибочно относили их истоки к 17 году и следующему за ним десятилетию, подразумевая под этим историческим периодом общую и внутренне преемственную историю своего государства. А, между тем, из разговоров с людьми, имевшими значительный довоенный жизненный опыт, нетрудно было прийти к совсем иному выводу. Жизнь до войны столь разительно отличалась от  послевоенной жизни, что по сути это были две разные страны.

Номинально государство было одно и называлось все годы одинаково – СССР. Но до 41-го года на его территории жили люди, слишком мало похожие на проживавших после 45-го. Причем, даже буквально – каждый шестой человек из прежних ушел из жизни или покинул страну. У людей 45-го были другие привычки, другие цели, другие представления. Их мечты не имели ничего общего с мечтами довоенных людей. Сильно изменился быт, и даже законы, непосредственно регулирующие жизнь общества и отношения в нем. Довоенные крестьяне любой части страны не узнали бы свои родные места и даже своих прямых потомков, доведись им заглянуть всего на 10-15 лет вперед. Горожанам начала пятидесятых прежние свободные брачно-семейные нравы могли показались шокирующими. Школьницы в белых гимназических передниках и школьники в форменных куртках и фуражках вряд ли даже представляли себе, как выглядели учебные заведения времен их родителей.

Слушая довоенные воспоминания, я обычно замечала такую задумчивость и замешательство рассказчиков, особенно когда речь касалась подробностей, неважно – бытовых или социальных, будто они сами недоумевали. Они помнили, но не понимали уже.

Отрезанное июнем 41-го прошлое скрылось, как град Китеж. Или же его затопило, как деревни рукотворными морями. Стало миражом, в котором отразились вспять, к началу века, спрямленные советские приметы послевоенных лет.
Война, оказывается, в реальности была моментом настоящей легитимации советской власти, подлинной точкой отсчета истории советского народа. Но стала источником мифа о том и другом. Наверно, этот оптический обман до сих пор мешает нам видеть реальную войну в нашей истории. Мы все еще пытаемся оценивать наравне с истиной ее отражения и миражи.