Поле чудес

– А ты, вообще, любишь, когда тебе говорят правду? А я, вообще – нет. И, ради бога, не затевай никаких разговоров про жизнь. А то, у тебя: жена, дети, работа, а я терпеть не могу знать, что я – двадцатый номер этого хит-парада. – Ты о чем? Все было даже очень хорошо. – Давай, без соплей! – Я тебя обидел? – Мне пора. – А, я понял. Это – такая демонстрация своей силы и независимости. Да? Зачем женщинам высшее образование? – Ты хочешь поговорить? Извини, мне, правда, пора. – Когда и где мы завтра встретимся?

Никогда. Нигде. Какая разница? Только не сейчас, сейчас – не думать больше об этом! Будто ничего не было и нет.

Лена говорила мягким голосом с нежными интонациями и ругалась матом. Лена носила только очень дорогое белье, чтоб быть всегда готовой. Лена очень давно знала: женщина дорого стоит, если сама себя ценит. Жизнь состоит из ерунды, но ерунды приятной или противной вперемешку. К приятной ерунде относятся чулки с широкой кружевной резинкой разные вкусности, хорошее мужское общество и куча денег. Чтоб противные мелочи не приобретали масштабов кошмара, надо очень стараться и усердно культивировать приятные. Словом, воспринимать жизнь, как единый процесс, Лена разучилась давно, чтоб не огорчаться.

Сейчас уже должен быть звонок. Она слышала, как в пустой квартире звонит телефон. То есть, она хотела, чтобы звонил. Время прилета самолета, еще багаж и дорога к гостинице – получается, примерно, одиннадцать часов. Она не успевает. “Позвони еще, позвони еще!” – повторяет Лена про себя. “Позвони!”

. . Иногда бывает, что самое приятное появляется случайно, как подарок без повода. Сашенька приехал. Она встретила его в холле гостиницы “Астория”. Сашенька улыбался прекрасной наивной улыбкой, он узнал, конечно, ее издалека и, волнуясь (она вспомнила!), слегка заикался. – Э-эт-то ты!.. Лена негромко, но эмоционально сказала: “Бля!” Удивилась она по-настоящему, но ругнулась нарочно. – Е-елена Павловна, Вы очень мало изменились, – отреагировал Сашенька. Возможно, для этого она и подобрала выражение. – А ты, мой славный мальчик, очень изменился, должна я тебе сказать! На Сашеньке был дорогой пиджак, дорогая рубашка с воротником-стоечкой и рядом мелких пуговиц. Две девочки перешептывались в двух шагах от него и небольшая компания – в мягких креслах возле цветов. Пожилой мужчина, проходя к лифтам, несколько раз оглянулся. К своему удовольствию Лена различила в шепоте фамилию “Лучинин”. Маленькое простое английское платье Лены, дымчатое – в цвет глаз, носилось с целью взгляда не задерживать, и Саша с восторгом узрел золотую цепочку-браслет на тонкой щиколотке. Лена была довольна собой, у нее появилось праздничное отношение к жизни. – В провинции, Саша, не печатают светских сплетен ввиду отсутствия “света”, так что, мы совершенно зря позволяем нас так долго разглядывать. – А…Да! – сказал Саша, взял Ленину руку в обе свои ладони и поцеловал кончики пальцев. – Долго. Уже очень долго стоим, Саша! – Я р-рад. Я знал! Ты п-почему..? Ты куда-нибудь идешь? – Идем. – Да, идем ко мне! Возле лифта она остановилась и, прокрутившись на носочке, обернулась к нему. – У меня интервью с Каспаровым через тридцать пять минут. – Да, я его здесь видел. Кажется, на моем этаже. Саша нажал кнопку и, не поворачиваясь к Лене (впрочем, она видела его лицо в зеркале), тихонько и быстро от смущения, проговорил: – Ты стала еще красивее, чем десять лет назад. Я так и думал. – А ты помнишь меня десять лет назад? – Я помню.

. . Он помнил. Разогретую высоким фиолетовым июльским солнцем бетонную дорожку в пионерском лагере, девушку в красном галстуке с беспорядочными волосами медного цвета, которая сказала: “Меня зовут Елена Павловна.” Пыльные тополя, не создающие тени. Он помнил, как на следующий день, наконец, осмелился спросить: “А сколько Вам лет?” Он помнил, как однажды в ее мокром купальнике угадал большие твердые соски, и ему стало стыдно. Даже холодные капли помнил на медном загаре плеч и на шее под сколотыми волосами. Даже никогда не накрашенные короткие ногти на узких пальцах. Он знал, что у нее есть точечные родинки в виде пояса “Ориона” на внутренней стороне левой руки, чуть выше локтя. Он помнил еще, как ранним вечером, когда для детей начинались танцы на “пятачке”, он сидел рядом с ней на качелях, и она сказала: “Мне понравилось, как ты читал вчера Есенина. Ты много знаешь наизусть?” И он тихо, намного тише музыки рассказал: “Милая, добрая, дивная, нежная, С думами грустными ты не дружись…” Елена Павловна имела красивую манеру не вертеться и не делать лишних движений, и самые важные вещи произносила спокойным голосом, не поворачивая головы. – Ты совсем взрослый мальчик, – и провела рукой по его руке. Ему стало плохо, и он испугался, что, вот, сейчас она заметит, что с ним от этого произошло. Она заметила. И ему, покрасневшему и серьезному, улыбнулась, наклонилась прямо к уху и прошептала: “Ничего страшного. Просто, ты совсем уже взрослый мальчик”. Весь следующий день он прятался от нее и боялся посмотреть ей в глаза. Ее глаза всегда смеялись, теперь ему могло показаться, что смеялись над ним. Конца смены он ожидал, как приговоренный повешения. Жизнь должна была закончиться, как только он не сможет больше видеть ее каждый день и говорить с ней. Она дала ему прочитать “Маленького принца”, она много знала из Библии и вполголоса пела песни Окуджавы. Он обожал ее слушать, о чем бы она ни рассказывала, но бешено ревновал ее ко всему пионерскому отряду и злился от мысли, что все могут слушать то, что должно принадлежать ему одному и оттого, что при всех он сам должен молчать и прикидываться таким же, как все, пионером. Всю дорогу в поезде он готовился ей сказать и сказал, разбудив ее под утро, понимая, что времени больше нет: ” Елена Павловна, я Вас люблю.”

. . В номере Лена села перечитывать список вопросов и готовить к записи диктофон. Ей нравилось, что, пока она, как бы, полностью занята делом, ничем не занятый Саша наблюдает за каждым ее движением, и она правильно ощущала, что все движения достаточно изящны. – Ну, не молчи, – сказала она, будто бы, между прочим, – Рассказывай. Саша на секунду закрыл рукой глаза и зажмурился в улыбке. – Что тебе рассказать? – Собственно, мне почти все известно. Саша снова закрыл лицо руками, он беззвучно смеялся. Лена подумала, что это может означать нечто вроде: как же хорошо я тебя знаю! Тогда она отложила диктофон и с игривым прищуром уставилась на него, дескать, я тебя внимательно слушаю. – Ну. Вот видишь – все известно. Что же рассказывать? – То есть, я могу и не делать вид, что меня кроме себя самой кто-то интересует? – Да! – засмеялся Саша вслух, – Ты… очень мало изменилась! – Все-таки, изменилась? – М-м ,- он закивал, присев на край столика, – Стала шикарнее. Помнишь, ты говорила, что настоящая красота женщины это – не молодость, а отсутствие возраста? – Да? Я такое говорила? Надо же. – Да. И еще, что поэтому на красивую женщину должен отзываться любой мужской организм, способный на эрекцию. – Боже мой, боже мой, – пробормотала Лена без выражения. – Ох…ть можно. Сашина улыбка перешла в кривенькую ухмылку, ну, да, мол, и от этого я тоже не отвык, увы. Лена подошла к зеркалу, давая понять, что просто мечтает понравиться именно Каспарову, спросила, промурлыкав в нос: “Хм-хм-хм”: – Значит, я достаточно хорошо выгляжу? – Ты выглядишь, – Саша сделал паузу, желая выделить последнее слово, -П-потрясающе!

Уже лет пять, как Саша научился вспоминать ее без нытья в душе. А сердце екнуло. Уже не болит, но он никогда не забывал. Видеть ее, видеть, что она такая, как он и хотел, ему было радостно. Радость без примеси мыслей, как в детстве – от счастливого совпадения. Он мог бы ей сказать много-много самых лучших и благодарных слов, но знал, что она и без того в восторге от себя, и что его слова ничего не добавят. Налюбовавшись собой, Лена спросила, выходя: – Ты не против, когда я вернусь, пообедать здесь, внизу, в ресторане? – Да, но… В ресторане… – Деньги есть. – Нет, не деньги, а… у меня – пост. То есть, вообще -пост. Великий. Так что… – Ты серьезно? – Вполне. – П…ц! – Лена! – Извини. Я хотела сказать: возьмем что-нибудь без мяса.

. . Весь день Лена искала повод не расставаться с Сашенькой подольше. Так долго, что он мог уже догадаться. – Саш, мне больше никуда сегодня не надо, а домой я пока не хочу. У тебя как со временем? – А ты живешь все там же, с мамой? Или, кажется, она выходила замуж? – Не вышла. С мамой. Лена подумала, что сейчас он предложит ей остаться. Саша встал с дивана и пересел напротив нее в кресло. – Ты работаешь в газете? – В “Вечерке”. Ничего интересного. Провинциальный город, Саша. Хоть и большой, но провинциальный. Саше стало неловко, оттого, что жалко ее, а он не хотел бы, чтоб она это почувствовала. И он начал быстро и нелогично говорить, что в его жизни тоже нет ничего особенно интересного, паршиво все так, как-то, включая работу, которой много, и что все куда-то утекает, но иногда бывает, что целый день тянется долго, а Екклесиаст как говорил, что нет ничего нового, так и нет. Что жизнь не меняется, а просто проходит, но когда проходит, то, оказывается, что уже очень многое изменилось. Дома он бывает редко, там неуютно – коммуналка. Но, уже привык, и – ничего, дом есть дом. Он не мог ей сказать то, что она хотела услышать. – А здесь почему ты не остановился у родителей? – Я вчера у них был. Целый день. У сестры двое детей. И, потом – оплачено, ведь. – Ты становишься популярным. Я, правда, ничего не видела, кроме этого сериала. – Ой, и не надо! – Саша смущенно засмеялся, – Такая все чушь! Вот, если бы, в театре!.. Я бы хотел, чтобы ты посмотрела. – Я думаю, у тебя все должно получиться. Не надо мне ничего смотреть. Невезение заразно. – А… тебе не везет? Этого точно не надо было спрашивать. Лена не ответила. Она что-то такое обозначила глазами, что, Бог его знает, как на самом деле есть, и как его сравнить с тем, что должно быть. Ничего конкретного. – Да нет, все нормально. Просто, мне скучно. Иногда, совсем скучно. – Может, тебе работу сменить? – А ты тоже не очень умеешь делать вид, что интересуешься чужими проблемами. – Да? А я думал, что ты умеешь. – А я умею, но никогда не делаю. – Я знаю, у тебя много достоинств. Лена сделала “стеклянные” глаза под приподнятыми бровями и манерно пожала плечом. Мол, совершенно напрасно говорить об этом в шутку, когда все так и есть, но мужчинам больше нравится с издевочкой этакой поддакивать “явному кокетству”, мол, знаем мы вас, баб-с. – Саша, ты не хочешь, чтоб я у тебя осталась? Саша глупо себя чувствовал, и, поскольку его реакции на Лену не отличались разнообразием – он опять покраснел и усердно принялся ковырять ногтем желобок на ключе, судорожно соображая: сказать, не сказать, как сказать?.. – Вот, твоя цепочка на ноге… Это здорово. Помнишь, как Дон Гуан говорит: лишь только узенькую пятку я приметил!.. УЗЕНЬКУЮ пятку! Остальное – само собой. Это правильно. Потом он встряхнул головой и решил для себя, что Лене нужно говорить все, как на самом деле есть. Потому что, даже если она обидится, то, обязательно обидится гораздо сильнее, когда вычислит, что он врет или притворяется. – Лена!., – Саша продолжил после глубоких вдоха и выдоха, -Й-я с-совсем не хочу, чтоб ты уходила. Я, я х-хочу,.. чтоб ты сама ушла. Ч-чтоб ты сказала, что уходишь, а я тогда пойду тебя провожать. Да? Лена задумалась, плохо это или хорошо для нее? И, недолго пораскинув, решила, что это может означать как раз то, что ей нравится.

На улице вечером весна, оказывается, еще не наступила. В метро поезда гоняли по тоннелям холодный ветер. От станции они пошли через дворы, потому что Лена не любила ждать троллейбус, а с Сашенькой не страшно. Мужчинам Лена всегда говорила что-нибудь, вроде: я боюсь темноты, или – спускаться по лестницам, или – я не умею, я не знаю… Саша подозревал и раньше, что ничего она не боится и все умеет делать сама, даже чинить утюг и вбивать гвозди, но не признаваться в этом было ее привилегией, тем более, что мужчинам это нравится. Лена спотыкалась в темноте и проваливалась в неразличимые ямы. Саша тоже зацепился за нечто торчащее и упругое, что, как по сердцу, царапнуло по коже новых туфель. Сколько таких походов выдерживают ее тонкие каблуки? А потом она входит в вестибюль “Астории”, будто ее подкатили к крылечку на “Кадиллаке”. Она все время врет, потому что правда ее оскорбляет. У нее нет личных шоферов и телохранителей, у нее только однокомнатная хрущевка на двоих с мамой, и обивка по углам дивана обтрепалась, и висят черные ниточки, которые она срезает маникюрными ножницами. Это ее “серенькое” платье стоит около трехсот долларов, Саша такие видел, на эти деньги почти можно купить мебель, но ей подобное и в голову не придет. Когда-то она сказала ему: “Мое тело – мой единственный дом.”

. . У Вадима Миткина была ужасная кожа на лице – жирная, грубая, с большими порами, Лене казалась грязной. Общим планом Миткин смотрелся терпимо, к тому же социальная значимость сильно прибавляет мужчине в глазах женщины. Миткин обхаживал Лену уже давно, две недели. Таскал за собой по офисам и презентациям, (поводом было написание статьи) ничего не предлагал, иногда даже не обращал внимания. Лене недоставало ощущения самоценности, словно она была при Миткине рыбой-прилипалой, а корабль плывет себе. – Ну, что, красавица? – сказал Вадим, поднося зажигалку к ее тоненькой белой сигарете и показывая знаком, что да, именно так, именно такие она и должна курить, раз уж курит. – Давай обсудим кое-что. Я все, что мог, о тебе узнал. О, да! Он многое узнал. Но брюки на нем сидели плохо. Ему шли джинсы и рубашки с завернутыми по локоть рукавами. Руки у Миткина были хороши, возможно, лучше всего остального. Лена помешивала пепел дымящимся концом сигареты в блюдечке. Развели здесь бомонд, а пепельниц на столах приличных нет. Лена запрокинула голову, ей нравились ситцевые квадраты в деревянной решетке на потолке: синие – фиолетовые, крестики – нолики, классики – клеточки… А Миткин изложил идею неплохо, все свои потребности и возможности замотивировал и обосновал. В целом, создавалось впечатление, что он собирается добровольно дарить ей некое денежное пособие, а она взамен должна возжелать с ним спать. Что-то в этой неуклюжей прямоте есть. – У нас что, торговля? – Нет. “Поле чудес”. – Тогда, хочу миллион! Лена загасила сигарету, отчего усилился запах ментола. – Миллион я тебе не дам. Миткин сложил пальцы “в замок” на колене, мышцы до локтя эффектно напряглись. Он ждал, что ответит Лена, а Лена внимательно смотрела ему в глаза: приготовлена ли у него речь на случай ее отказа? Вадим очень редко улыбался, но улыбка ему шла. Он добавил: – Все честно! Я же сам не знаю, что в “черном ящике”. – Хорошо, я тебе покажу.

. . …А еще, ей, конечно, нравилось, когда на фразу: “Мне нужно домой”, ей небрежно отвечают: “Тебя отвезут.” А еще ей начало сниться нечто из рекламных роликов, но не предметы, а общее впечатление от чего-то ненастоящего и красивого. Она достала из маминой тумбочки прабабушкин сонник, и оказалось, что людям должны сниться кабриолеты и кавалергарды, крюшоны “если пить” или “видеть, как пьют другие”, трактиры, посуда фаянсовая или серебряная, шляпки с вуалью и новые либо старые калоши – обычные или “под дамский каблучок”. Ничто не подсказывало ей будущего. Она не умела гадать. Достала колоду карт и вытащила из нее пикового короля. И, что же? Пики, видимо, должны означать нечто плохое. Ну уж, нет! Просто, очень утомительно ждать, а у нее не хватает терпения даже на минуты. Четыре дня она, просыпаясь чуть свет, звонила Саше, потому что боялась, что он уедет на съемки, не дозвонившись к ней. Возможно, он не торопился звонить сам, поскольку знал ее привычку спать до полудня. Потом у нее было несколько спокойных часов для работы и прочего. За два часа до его возвращения она начинала приводить себя в порядок, а за пятнадцать – двадцать минут уже сидела в холле “Астории”, чтоб не потерять ни мгновения того времени, которое они могли провести вдвоем. Позавчера Сашенька улетел на четыре дня в Москву. Лена надеялась, что он обязательно позвонит. Нет как нет. Он столько помнит, а номер телефона, наверно, забыл. Лена вылила в ванну две бутылки молока и погрузилась в обжигающую воду по самый подбородок, так, что сердце застучало галопом. Облупившаяся краска на стенах ей мешала, Лена закрыла глаза. В ушах зашумело, маленькие волночки гладили шею, мелкие капли собирались вокруг глаз и скатывались вдоль носа и из-под волос к ушам. Лена распрямилась в ванне, положила голову на бортик и молча, губами сказала, медленно и сладко замирая на каждом спрятанном внутрь себя звуке: “Мама, мама, у меня, кажется, роман!..”

. . У Вадима с сексом лажа, а он и не догадывался. Лену это особенно не удивило, все жеребцы из ее личного опыта в остальном были никчемными бездельниками, как частичное исключение – музыкантами-тусовщиками. Умственные интеллигенты, могучие на словах и рассуждающие ночь напролет о высоких результатах одухотворенного мыслью соития, пыжились и лопались от самодовольства после плохонького акта, в то время как Лена, всего лишь, не говорила им из сочувствия, что гордиться, право же, нечем. С Миткиным теперь, по крайней мере, кое-что было ясно. – У тебя секс как часто? – спросила Лена, стараясь угадать ответ. – Наверно, раз в месяц. – С женой, или в целом? – С женой. А в целом – еще реже, – он улыбнулся. – Сперма по мозгам не бьет? Вадим скривился, как от боли в желудке. – А через тебя в месяц проходит, наверное, полк, тебе она не бьет туда же? Лена разозлилась. – Что ж ты связался с такой шлюхой? – Я подумал, может тебе уже надоело ею быть? Я могу тебе помочь. Однако! До сих пор ей представлялось все так, что помощь нужна ему, но по этому поводу она-то его оскорблять не собиралась! – Это каким же образом? – Ты любишь деньги. Давай, поиграем в такую игру: ты исполняешь все мои желания, а я – твои. – Очень интересно! И сколько желаний можно иметь? – Посмотрим, как будет получаться. Обмен: одно на одно. – Вообще-то, у меня хватит фантазии, чтобы тебя разорить. – Вообще-то, у меня – тоже, чтоб тебя затрахать. Нет, ну, определенно, человек о себе слишком хорошего мнения! Лене уже не было его жаль, но, все же, не хватило духу сказать, что она думает о его способностях. Не поверит – нахамит, поверит – повесится. Лена, конечно, брала у мужчин деньги, и не только деньги, но чтобы с ней торговались – такого случая не было. – Слушай, а какого черта ты ко мне именно привязался?! Затрахивай кого-нибудь другого! – Насчет “другого” – я не педик. Мудак ты! И шутки у тебя такие же! Никогда в жизни Лена еще не чувствовала себя так гадко. Кажется, он совсем не соображает, как надо вести себя с женщинами. Отсюда и проблемы. – Хорошо, чего ты хочешь? Потому что, если в твои планы входит, например, иметь меня на редакционном столе в присутствии главного редактора, то я лучше сразу откажусь. – Есть такая буква в этом слове! – оживился Миткин и присел на кровати, – Нужно оговорить все условия и не нарушать правила. – А штрафы будем назначать? – Вот! Ты уже включилась! Боже мой, да он решил, что она всерьез! – Давай сразу оговорим, что ты не можешь просить больше, чем на триста баксов в месяц. Я, со своей стороны, обязуюсь не пугать твоего шефа нашим диким сексом. Ему кажется, что он удачно шутит, думала Лена с раздражением, которое все труднее было прятать. Триста баксов и упоминание о “диком” сексе вывели ее из себя окончательно. Лена посмотрела на часы, вскочила и стала одеваться. – И еще. Разумеется, все остальные твои… эти… отпадают, по крайней мере – на время действия нашего договора. Я не согласен в очередь! Лена собиралась молча. Миткин, наконец, остановил свой замечательный монолог, а после паузы спросил несколько озадаченно: – Вообще-то, я не поинтересовался, может у тебя сейчас есть… кто-то… постоянный? Бывает же! Лена подумала, что опыт общения с придурками подлежит полному забвению, исключая один полезный навык – больше на такое не попадаться. – Лена? У тебя, кроме меня, кто-то есть? Лена натянула второй чулок и решительно хлопнула себя по ляжке. – А ты, вообще, любишь, когда тебе говорят правду? А я, вообще – нет…

. . Сашенька вошел, и все разрушилось само собой. И смотрел он, и говорил не так и не то. Всей горячей кожей Лена почувствовала, что между ними ничего нет и не будет уже никогда. Нет, невозможно! Лена отодвинула от себя догадку и жадно заговорила о пустяках, лишь бы заполнить возникающую пустоту. Саша опускал глаза, суетился, пересаживался с места на место, вставал и подходил к окну. Сталкиваясь глазами с Леной, он улыбался виновато. Лена видела все, но кричала себе: нет! Этого не может быть! В отличие от Лены, Саша увидел, что ожидал. То, что происходило у них с Леной в этот раз, волновало его не меньше, чем раньше. Но тогда он этого желал, а теперь боялся. Женщина, с которой в его жизни начиналось все (то есть, вообще – Все, с большой буквы), неожиданно оказалась оживающей иллюстрацией к прошлому, а это прошлое не могло ожить, и он этого не хотел. Много лет подряд во всем была виновата она и только она. А сейчас получалось, будто виноват он. В том, что она не умерла, не осталась мечтой или сном, или событием замечательным, но прошедшим. Начать сначала ничего не возможно: начало принадлежит иному времени, иным обстоятельствам бытия. Все скрылось под наслоениями происходившего с ним в течение ряда лет. Даже эти новые пласты тоже были мертвыми, их уже не поднимешь. А главное, в настоящем совершенно не было места для флирта с Историей. Не совсем уверенный в том, правильно ли он делает, Саша заговорил, как на другом языке. – Лена! Й-есть один ч-человек… там, в Москве… Лена замолчала. Саша не продолжил, он, не поднимая глаз, разминал в руках неизвестно откуда взявшуюся коробку от спичек. – И… что? – Ничего. Так. Она придвинулась ближе, взяла его лицо руками и развернула к себе. – Ну?.. Расскажи? – Нет. Не могу. Есть, и – все. Лена медленно погасла и задумалась. – Ты к ней летал? – Да. У нее опустились руки, и она стала искать вокруг яркие краски, но очень многое оказалось серым, бледным и неинтересным, как покрытый пылью бездарный натюрморт. – Я старею. – Я рассказывал ей о тебе. – Значит, ей обо мне – можно? – Й-я, к-как бы… боюсь сглазить. За дверью были слышны мягкие шаги по ковровой дорожке. – Я боюсь верить. Боюсь верить женщинам. Я вытравливал тебя из души! Пять лет, как каленым железом! – Получилось? – Я тебя очень любил. Лена разглаживала рукой абрикосовый шелк на колене и смотрела на свои руки, на отсвечивающий слабо александрит в перстне. – Для меня этот глагол в прошедшем времени не существует. Не должно быть слов, которые ничего не значат. Не зная, как обозначить действием свою с Леной, несмотря ни на что, близость, как он это понимал, Саша взял ее левую руку за локоть и показал на точечные родинки – “пояс Ориона”. – Забыл тебе рассказать! Мне показали это созвездие на небе, оно огромное! Я думал – маленькое, а оно – в полнеба! – Приятная новость. Ну, вообще-то, я знала. А у тебя еще будет много таких открытий. Поздравляю заранее. – Ты, по-прежнему, не красишь ногти. – И не прокалываю уши. – Н-ну, у тебя, как бы, есть все основания гордиться собой! – Да, – сказала Лена и медленно встала, – Я пойду… Этим и займусь.

На улицу она вышла, когда вечер еще не начал темнеть, то есть, в ее представлении, это была середина дня. Оттого, что ее нигде и никто не ждет, ей было неуютно и грустно. Довольно рассеянно думала она о том, что же в таких случаях предпринимают другие люди, и, неужели, все эти миллиарды, кроме нее одной, живут в постоянно востребованном состоянии и никогда не оказываются посреди улицы, не зная куда идти. Она перешла дорогу и некоторое время двигалась в случайном направлении вдоль витрин, пока перед ней не возникла телефонная будка. Лена недолго постояла около нее и решила, что если трубка не сорвана и аппарат работает, то она позвонит Миткину и встретится с ним сегодня же. Но если он по какой-то причине откажется, то – больше никогда.

. . Все проходит, и ничто не проходит. Потому что у людей, любящих свое прошлое, как Лена, воспоминания складываются на дне души в причудливые пирамиды, в мозаику, потом дорисовываются и достраиваются мыслями по поводу, через долгое время приобретают законченный вид, так что трудно становится отличить бывшее от не бывшего, додуманное или не угаданное от случавшегося или вовсе нереального. Потом все это переставало тревожить, и жалеть приходилось только об ушедшем времени, от которого, как всегда, не осталось ничего, кроме красивых осколков, нецелых частиц, бесполезных для настоящего, для обычного ежедневного проживания. Давняя история с Сашенькой представлялась ей окрашенной такими яркими красками и чувствами, которых никогда после не могло быть уже хотя бы потому, что неизвестно, были они в тот раз, или это только “Фата Моргана” – замок из облаков, который видишь, но никогда в него не войдешь.

. . Фантазия Миткина была родом из порнографических фильмов, слишком навязчиво в ней узнавались типичные сюжеты и аксессуары. Иногда Лене казалось, будто ее заставляют писать диктант для третьего класса. Она с усилием прорывалась сквозь эту скуку и уже до последнего момента не позволяла себе помешать. Вадим сейчас не вызывал у нее отвращения, но и ничего больше. Она работала. Так же, как писала статьи: одним рывком сталкивала себя “в тему” и быстро проверяла все направления. А необходимые или возможные детали возникали сами, стоило только подумать, что в канве ощущается нелогичная пустота. Наконец, она устала, ее перестали слушаться мышцы ног. Она легла на спину. Вадим обнял ее, лицо его разгладилось, и в глазах проявился ласковый свет. – Ну, какие мы молодцы?! – довольно сказал Миткин. Лена подумала: “А ты-то здесь причем?” И закрыла глаза. Ей хотелось спать. – Чей это дом? – спросила она, прекрасно понимая, что ответ ее не интересует. – Мой. Оформлен на тещу. – Ты как-нибудь делаешь на нем деньги? – Нет. Мне нужен пустой дом, в котором мог бы отдыхать только я. У Лены слипались глаза, ее обволакивал неяркий оранжевый свет торшера, и в нем плавали едва различимые звуки трубы или саксофона. Мгновениями все проваливалось, исчезало, и снова накатывали теплые волны. Потом волны стали прохладными и светло-лазурными. Море выползало на горячие камни, слизывало с них сухую соль и шевелило мелкую гальку. Мальчик с красивым телом юного мужчины и темно-синими глазами сидит рядом, крепко обхватив себя за плечи. Ветер сдувает с кожи жаркие лучи. Держась за руки, они входят в воду. Он обнимает ее волнами, случайно кончиками пальцев задевает плечо легким касанием и отплывает…

. . Мама в течение некоторого времени выходила замуж, ее часто и подолгу не бывало дома. Лена и Сашенька покупали гранатовый сок, булочки с изюмом по девять копеек и просиживали дни на кухне за разговорами. Первый раз он остался в дождь, в холодный осенний ливень. В сентябре ей исполнилось двадцать. Они оба не могли решиться. Сашенька дрожал, он промок и, к тому же, уже несколько дней знал, что должно произойти. Лена достала из холодильника пиво и нагрела в маленькой кастрюле, чтобы ему согреться. В обложенном тучами небе вечер наступил быстро. Струи воды с ветром ударяли по черным стеклам. Спрятанные за стенами в комнатном уюте Лена и Саша чувствовали себя так, словно до них нет и не будет дела никому во всем мире, и поэтому сегодня все иначе, чем до сих пор. Он осторожно дотронулся ладонями до ее плеч и не знал, можно ли теперь передвинуть или отнять руки. Ленины пальцы, сухие и горячие, пробирались к его коже и отпускали одну за другой пуговицы из петель рубашки. Он пошел за ней в комнату, к красному дивану. Дрожа от собственной смелости, стащил с нее футболку. Ему казалось, что вот сейчас он не выдержит и закричит. Замирание души, сильное как боль, он старался спрятать и вдавливал в себя ее груди, ребра, живот, чтобы чувствовать все ее движения как свои, чтобы она не смогла отделиться от него и, вдруг, исчезнуть или уйти. Когда все кончилось, он задыхался и плакал, и говорил шепотом от бессилия: “Лена, Леночка, любимая, я думал, что я умру…”

. . Вадим следил как она одевалась, не вставая с постели. Потом, наконец, лениво пошевелился и сказал: – Я тебя провожу. На почти деревенскую окраинную улицу они вышли молча, потом Миткин заговорил о чем-то лишнем и ненужном, опять с завидной натуральностью увлекаясь обсуждением игровых моментов их общения. Лена пыталась определить в окружающей действительности хоть нечто похожее на стоянку такси, поскольку проезжающих автомобилей не наблюдалось вовсе, когда Миткин вдруг схватил ее за руку, дернул и, зачем-то, побежал. От неожиданности Лена не успела ничего сообразить, и он затолкал ее в переполненный под завязку автобус и придавил заботливо дверью со спины. Прижатая к холодной двери чьей-то массивной задницей в брюках, Лена размышляла о чем-то вроде превратностей судьбы. На следующей же остановке она вырвалась из этой давки и взяла машину на все оставшиеся деньги.

. . Лене снилось, будто она бежит к своему пустому дому, где нечто ужасное должно произойти, если она не успеет, но каждый толчок от земли ослабевает в сопротивлении среды, будто воздух вокруг сгустился и стал тяжелым, как вода. Она руками пытается раздвигать его и почти плывет или летит, но движения вязнут и замедляются, ноги утопают и не находят опоры. Несколько метров она преодолевает, когда силы уже почти на исходе. Она начинает задыхаться. Еще толчок – она выбрасывает вперед ногу и повисает над тротуаром, который колышется под ней разряженный, наподобие донного ила. Когда же медленно и плавно нога ее касается тверди, под ней начинает раскручиваться гигантское колесо, и с его ускорением, центробежная сила уносит Лену в невидимость и невесомость.

Она проснулась с усталостью конца рабочего дня. Действительность прорезалась звонком редактора. Он, разумеется, хотел статью, а периодически возвращать Лену к работе привык. – Наслышан о твоем романе с господином Миткиным! А что, статус любовницы банкира – предел твоих мечтаний? Ну-ну… Короче: когда у меня будет материал? Лена неуверенно пообещала, что будет. Совсем скоро. Она бы с чем угодно согласилась, лишь бы не затягивать разговор. – У банкиров не бывает романов, – добавила Лена на прощание, – У них – проблемы и их решение. Без романтики, шеф.

. . Окраина, на которой вырос Вадик Миткин, называлась районом депо. Здесь жили кучно, работали вместе и почти все всех знали, если не лично, то по сплетням. Все знали, что Анька Проша, продавщица из “Мороженого”, дает всем “за так”, но по настроению. Особенно ей нравились мальчики-школьники. Десятиклассника Вадика она затащила в подсобку сама – пацаны из двора “Кулинарии” сказали, что он ни одной бабы не пробовал. Чему вскоре была не рада. Распробовав это дело, недавний девственник совсем с ума сошел. Повадился торчать у прилавка все свободное время, зверем смотрел на посетителей и мешал Аньке работать в свое удовольствие. Кроме бескорыстного обслуживания мужской половины населения, Проша просвещала по этой части девочек из старших классов, которые собирались у нее после уроков послушать о том, чему больше нигде не учили. В числе прочего, Анька посмеивалась над своим ревнивым ухажером Вадюней и говорила, что его за х.. можно прямо в ЗАГС отвести. Тихой девочке Жене Кузиной уже приходилось слышать от учителей, что Миткин “далеко пойдет”. Оттенок осуждения в голосе для Жени сути не менял. Насмотревшись на свою безмужнюю тетку, которая жила у них в одной комнате с бабушкой, Женя сделала вывод, что выходить замуж надо поскорее, а то хлопот не оберешься. Две информации о Миткине она практично соединила и сделала свои выводы. Этому, собственно, Вадик и был обязан появлением в своей жизни Жени Кузиной, которая из одноклассницы незаметно сделалась его женой. Не зная ничего о давних подробностях, Миткин пожизненно пребывал в уверенности, что просто осчастливил своей выдающейся потенцией и Аньку Прошу, и Кузину, как, впрочем, и самим фактом своего существования, так никогда и не догадавшись, что жену его потенция интересовала, как слепого бинокль.

- Можешь пока подобрать себе туфли, – сказал Миткин, выйдя из кабинета директора торговой базы, и сделал широкий жест в сторону стеллажей с коробками Ленинградской обувной фабрики. Лена как раз собиралась ему сообщить, что единственной целью этой и всех последующих встреч остается только пресловутая статья. Миллионер, затолкнувший ее в автобус, больше ни на что рассчитыват не может. Она села на единственный стул и, не проявив и малейшего интереса к предложенному дарению, решила подождать. Дело его здесь оказалось недолгим, и Миткин очень скоро появился со словами: – Выбрала? Поехали. И только после этого заметил, что руки ее пусты. Лена красиво презрительно приподняла брови и сделала этак плечиком: о чем, собственно, речь? Миткин не понял, но остался недоволен. – Ну, смотри… Он хотел выразить, в таком случае, как можно яснее безразличие к ее проблемам в целом. Хотел сказать, что на ее месте куда разумнее не рисоваться примадонной, но, поскольку, она молчала, то он счел ниже своего достоинства начинать первым разговор на эту тему. Лена молча, но откровенно веселилась, и только в машине ее прорвало. – Видите ли, Вадим Леонидович, я не ношу обувь, к которой нога должна приспосабливаться, меняя естественную форму. Хотя у нас многие и не подозревают, что должно быть наоборот, но я уже имела счастье почувствовать разницу. – Возможно. Но моя жена, например, такие туфли носит. И с удовольствием. – Да?! – Лена рассмеялась вслух, – Миткин, так я же сейчас решу все твои интимные проблемы! А ты ее, непосредственно перед тем, пороть не пробовал? Ну,в смысле – вздымая ввысь свой аппарат послушный, а? Вадим скривился. За такую сцену при шофере он бы с удовольствием выпорол саму Лену. – Дорогой, она же, скорее всего, мазохистка! Спит на гвоздях, нет? Надо ей для гармонии ощущений прищепки не пальчиках носить… – Хватит. – Пациент, не стесняйтесь, мы же свои люди! – Хватит! Повеселилась. Тебе куда? – Нет уж! Я решила, что самое время покупать мне подарки. На проспекте магазин “Эммануэль”, будьте добры, – похлопала Лена шофера по плечу.

Хозяин “Эммануэли” Жора “дорогого друга” с дамой обслуживал сам и по особой программе. На поверхность извлекались и предлагались вниманию дивные вещи, условно называемые женским бельем, и с ценами, насколько понимала Лена, минимум раза в три выше среднеевропейских. Она выбрала не самое дорогое, но и не мелочилась. Оставалось расплатиться. С видом посетителя зубного кабинета Миткин перебрал все пакетики и коробочки, взял одну, видимо, по понравившейся картинке. – Сложи остальное, – сказал он Жоре, намеренно не глядя в сторону Лены, – Я, может быть, завтра заеду, заберу, – Потом подумал и добавил. – Если заеду. Под руку вывел обескураженную Лену к машине и распорядился везти их “на дачу”.

Лена вошла в дом следом за ним и остановилась около большой тумбы, вроде комода, перед развалившимся в низком кресле Вадимом. Двадцать минут назад ей казалось, что она переиграла его, заставив выложить целую кучу денег. Но, оказывается, его “инстинкт ресурсосбережения” срабатывает и за гранью приличий. Теперь явно был не ее ход, и, все-таки, она не без интереса ожидала продолжения. Миткин закурил, забросил ногу на ногу. – Двести восемьдесят пять долларов, Елена Павловна! Что скажете? Лена не торопилась вступать в дискуссию. Миткин достал калькулятор. – Каждый день ты ездишь в моей машине. Это стоило бы тебе минимум по десять тысяч в день. “Да?!. – подумала Лена, и на ее лице непроизвольно отразилось удивление, – Очень интересная бухгалтерия!..” – …В долларах округляем до пяти. Неожиданно Миткин передумал считать и выдал резюме: – Даже если не мелочиться (!) и не считать ужины в Коминцентре, купленные вчера книги и посещение спектакля Виктюка, все равно, уже накапало больше трехсот. Давай подумаем, как мы будем это считать – авансом за следующий месяц? Счетовод недое…ный! На Лену накатило вдохновение. – Нет, Миткин! Мы будем считать это премией! Она подтянулась на руках, присела на край тумбы-комода и грациозно задрала платье выше талии. – Мне кажется, ты сомневаешься, достаточно ли я толковая блядь, чтобы стоить таких денег? Запомни: я – блядь универсальная! И ты еще об этом пожалеешь! При этих словах она, медленно и красиво высоко вверх задирая ноги, стащила с себя кружевные красные трусики, пристроила их на носок туфельки и с размаху швырнула Миткину в лицо.

. . Ни разу за почти одиннадцать лет знакомства Саша не задумывался о том, была ли Лена умной. Рассуждать о ее уме значило бы совсем не улавливать сути. В известном смысле она была эрудиткой, но всегда, насколько он помнил, откровенно скучала от наукообразных разговоров. Волны общественного интереса к модным темам, вроде появившегося СПИДа или воскресших оккультных “наук”, не захлестывали ее. Она успевала удовлетворить естественное любопытство на самой начальной стадии и не увлекалась ничем. Лена жила в красивом мире своих изменчивых представлений. Она не считала нужным объяснять подробно причинно-следственные изломы своих умозрительных построений, и из этой кажущейся нелогичности возникали неожиданные идеи или предощущения, иногда угаданные ею раньше других, иногда вовсе никем не угаданные. Сама она могла потом помнить об этом, додумывать или забыть, но никогда не повторяла того, о чем уже говорили многие. Следовать за ней было легко и интересно. Она могла себе позволить такие фокусы интимного поведения, которые в менее поэтическом исполнении показались бы юному Саше развратом, а потом, вдруг, все прекратить и объявить все не имеющим никакого смысла. Так же вдруг, она начинала говорить о трагичности жизни, и тогда, увлекаясь ходом ее рассуждений, Саша начинал чувствовать себя философом, не отличая еще своего миропонимания от ее. С лета восемьдесят третьего года она заставляла его взрослеть. И она же первая, с разочарованием, догадалась, что пытаясь дорасти до нее, он никогда не сможет стать выше. Сначала и долгое время ему было удобно рядом с ней, он чувствовал себя защищенным в увлекательном путешествии познания Мира. Но это был ее Мир, и она вытолкнула его в настоящий, наружу. С тех пор он хорошо представлял себе, что чувствовал потерянный и жалкий Адам, изгнанный из Рая. Прошли годы, и, нащупав в скитаниях свой путь к Богу, Саша стал думать об этом иначе. Конечно, Раем было детство, только в нем человек пребывает, не осознавая всей прелести чистоты и единства с Создателем. И, в глупом неразумении, жадно прорывается за положенные пределы. Первый грех потому так красив и не стираем из памяти, что он единственный происходит еще в Раю, но именно им завершается прежнее состояние жизни. Обратная дорога пролегает через всю жизнь к ее концу. Адаму осталась Ева. Сашу она предала. Ни проклинать ее теперь, ни благодарить за то, что она была или за то, что оставила его одного, уже не имело смысла. Тогда же он, помнится, прочитал где-то, что мужчине нельзя жить ради любви, но можно ради любимой женщины. Он, кажется, не понял разницы, но знал ради которой. Он хотел быть только рядом с ней всегда, он был уверен, что только он должен исполнять и исполнит все ее желания, даже самые незначительные фантазии. И тогда же, кажется, появилось такое маленькое, но очень неприятное сомнение: а вдруг я не смогу? Однажды вечером, слушая разговорившегося энергичного Горби, Лена задумчиво сказала: – Теперь, потихоньку, начнется совсем другая жизнь. Хорошая для тех, кто успеет сообразить. А я, может быть, наконец, попробую, что за штука на вкус – джин с тоником. Или увижу, как танцует Нуриев. Как обычно, слабо улавливая связь, на этот раз между джином и Нуриевым, о котором слышал впервые, Саша пообещал: – Я куплю тебе джин и тоник, как только увижу. Лена не улыбнулась ему в ответ, даже не посмотрела в его сторону. Не меняя выражения лица, она сказала, немного погодя, будто ни о чем и ни к чему: – Если ты будешь все время только любить меня, у тебя не окажется на это денег.

В тот год он ушел в армию и два года иступлено старался ее забыть сквозь выступающее материальной прозрачной слезой и прорывающееся рваными всхлипами желание. Это только глазам мужчина может запретить плакать. Потому что она сказала, что это – все, больше ничего не будет. Она сказала: “Я не буду тебя ждать. Мне двадцать три года. И не выдумывай! Это смешно.”

После “дембеля” Саша, не заезжая домой, рванул в Москву и поступил сходу в театральное училище. Вернулся на родину он уже, отчасти, победителем и принялся без дела шляться по друзьям и по городу, постепенно признаваясь себе, что ищет ее. Но у них почти не было общих знакомых, и ему не удалось ничего узнать о ней и о том, где она бывает. Промаявшись так целый месяц, Саша поехал к ней домой сам. Дверь открыла мама и, внимательно рассматривая молодого человека, назвала ему адрес квартиры, которую Лена снимала в центре. Так просто! Можно подняться на второй этаж, позвонить, и там будет она. Саша стоял перед подъездом во дворе “сталинки”, разглядывая постаревшую кирпичную кладку непарадной стороны строения, и собирался с мыслями. Ничего ли не забыл? Может, надо было купить цветы? Или торт? Некое интуитивное знание подсказывало ему, что – нет, именно он должен приходить к ней с пустыми руками и без лживых поводов. Она знает, с чем он пришел. Он еще не решился зайти, когда за его спиной остановился белый “жигуленок”, и с мэном в”вареной” джинсе из него вышла Лена. В коротком белом платье из тонкого трикотажа и с ногами, загорелыми до цвета медных волос.

Они остались вдвоем на тесной кухне с высоким потолком. Тот, в “варенке”, уехал, нехотя повинуясь Лениному молчаливому пожеланию. Последний взгляд он задержал на Саше, возможно, надеясь, что без его санкции здесь ничего не произойдет. Лена зажгла свечку на столе, и мрачные тени поднялись по узким пустым стенам, ничто здесь не создавало уют. – Й-я, в-вот, приехал к тебе, Лена. – Я вижу. Я рада. Она поставила чайник и села за стол, глядя в черное уже окно. – И… т-ты больше ничего не хочешь мне сказать? Нечасто она избегала прямого взгляда, тем заметнее это было сейчас. – Я же просила тебя ничего не выдумывать. Долгое молчание наполнялось тем, что они оба понимали без слов. Сашенька чувствовал в эти минуты, что когда ждешь до последнего предела, то можно уже не торопиться и бесконечно ждать еще и еще. – Я теперь буду учиться в Москве. – Я знаю. Лена делала большие паузы. – Я спрашивала о тебе. У твоей мамы. Это хорошо. Я ничего не знаю о твоем таланте, но ты можешь попробовать стать интересным миру. Может быть, тогда он не уничтожит тебя, как других. Саша не хотел говорить о том, важности чего он не понимал. Все это были какие-то чужие, общие слова, а он хотел – о них двоих, о том, что у них и между ними. – А этот… он – кто? – Игорь. Клавишник из ресторана “Север”. – Он здесь хозяин? – Он снимает эту квартиру для меня. – А!.. Саша, опуская глаза в пол, закивал и прикусил нижнюю губу. Он всегда так делал, когда приходилось понимать неприятные вещи. Потом, почему-то, этого ему показалось мало, и он спросил: – Ты с ним..? – Договаривай! Саша смутился. – Т-ты… выйдешь за него замуж? – Он женат. – А, понятно. И он повторил в точности, как только что – взгляд, кивание, губу. Лена молчала. – Т-тогда, з-зачем? Зачем ему ты? Только теперь она посмотрела ему в глаза. – Я – его единственный друг. – А, это так теперь называется? – Это так называлось всегда! Если не бояться говорить вместо пошлостей правду! Конечно, подумал Саша, она скажет правду, надо только спросить! Он непроизвольно напрягся, как в ожидании удара, и выдохнул: – Ты его любишь? – Нет. – Нет?!! – Но он очень нужен мне. – Лена! Зачем?! Зачем?! Лена помолчала, отвернулась, потом опять посмотрела Саше в глаза. – Что ты, вообще, знаешь, мальчик?! Что ни за какую работу не платят столько, сколько стоит нормальная жизнь? Что такое зависть, и почему, завидуя, всегда бьют? Господи, да у меня всю жизнь, всю жизнь – !!! – такое ощущение, что я пытаюсь прорасти сквозь асфальт! И вот тут, прямо над головой, его, снова и снова, накатывают новым слоем!.. Лена замолчала, закурила. – Слушай, пошел вон отсюда! Я не хочу!.. Я не должна ни перед кем оправдываться! – Лена! – Саша сглотнул пересохшим ртом, – Лена, выходи за меня замуж!

Конечно, нужно было его прогнать. Нельзя было начинать снова то, что не может продолжаться. На вопрос: “Как ты себе это представляешь?”, он ответил: “Никак.” Пусть хоть ему будет хорошо, решила Лена. Пусть хоть ненадолго. А потом я придумаю, как закончить. Надо бы, наконец, научиться поступать правильно, но как это сделать, когда другому человеку больно?..

. . – …А ты когда-нибудь трахалась в море? – Ты как ребенок: в море, в лесу, на люстре… Какая разница, где и с кем, и как все было раньше? Вадим становился резким, когда обижался. Он вдруг брезгливо поморщился, замялся и неуверенным голосом спросил: – А много было… у тебя… этих…? Лена подумала: сейчас опять скажет “е…рей” и быстро ответила: – Достаточно. Этим, однако, допрос не закончился. – И ты всегда все делаешь только за деньги? Что за наказание, думала Лена, у которой окончательно не получалось хорошо относиться к Миткину. Она встала, оделась и включила компьютер. “486-й! Мне бы такой!.. Чего он хочет от меня? Он ненавидит меня! – догадалась Лена, – За то, что сам ничего не умеет! Ну, что ж, кажется, это уже полностью взаимно!” Она нашла текстовый редактор и села перед чистым экраном. – Ну, что ты, милый! Я, например, почти бесплатно работаю в газете. – У тебя – все наоборот. – Не думаю. Не думаю, что наоборот – именно у меня. Сознайся, Миткин, тебе очень хотелось меня купить. (Про себя она продолжила: потому, что иначе ты не умеешь.) И теперь ты хочешь меня убедить, что продаваться – мерзко и гадко. Это, конечно, очень мужская логика! Лена назвала свой файл “KUPETS”. Обещанная статья не была ею даже начата до сих пор. Между тем, ничего приличного по поводу Миткина ей в голову уже не приходило. Баловства ради она набрала: “В основе каждого крупного состояния, кроме темных делишек, лежит скупость.” Попробуй, напечатай в газете вот эту чистейшую правду – обвинят в сопротивлении реформам и неприятии всего нового. Дудки, господа товарищи, не дождетесь! Лить воду на мельницу акул агонизирующего коммунизма не будем. Нет, Елена Павловна – не певец ни того, ни другого Времени. Человек человеку – не волк и не брат – сосед! А “представитель нарождающегося класса” Миткин, как родимые пятна прошлого, несет на себе зарницы пионерских костров. Он хочет быть по-новому “деловым”, но чтоб народ вокруг оставался социалистически “честным”. О чем речь, мы Вас хорошо понимаем! – это удобно. Буквы бежали за курсором: “Господин банкир! Невозможно купить женщину так, чтоб она отдалась тебе по любви!” – Давай кое-что обсудим, – Миткин присел на кровати, до пояса закрывшись простыней и закурил. “Дежавю! – подумала Лена, – Что бы он ни собирался делать, у него для всего – по одной любимой позе!” – Давай! Меня страсть, как волнует судьба оставленного в магазине белья! – Я предлагаю поговорить о твоей жизни. – Конечно! Без тех красных чулок это, вообще, будет не жизнь! – Кстати, по-моему совсем не умно ходить с голой задницей и покупать чулки по цене в две минимальных зарплаты. – Ну, что ты! Зато – как эротично! – А знаешь, почему ты никогда не сможешь выйти замуж? – Интересно, почему это – никогда не смогу? – Любой мужчина через какое-то время начинает догадываться, что не он тебя трахает, а ты его! И в прямом, и в непрямом смысле, – Миткин победно улыбнулся, как поймавший бабочку мальчик, – А этого никто не любит. Вот так-то! Лена на несколько секунд замерла, пальцы ее зависли над клавишами. – Ну, нет в мире совершенства! Свежая мысль, да? Прям, не знаю, как и быть… Может, хоть ты научишь? Ты умный, Миткин, богатый. Ты в жизни вон как здорово разбираешься! – Научу, – сказал Миткин, не выдержав необходимую паузу, – Если ты действительно захочешь изменить свою жизнь, чтоб не приходилось подставляться каждому, кто купит тебе трусы с кружевами. Не отрывая взгляда от экрана, Лена задумалась, удалила набранный текст и медленно начала новый. – Миткин, а сколько ты даешь денег жене? Я думаю: может, мне выйти за тебя замуж и снять этим финансовую проблему? – Я на тебе не женюсь. Моя жена – мой друг, – добавил Миткин не слишком убедительным тоном. – Очень торжественно звучит. И сколько же положено “другу” из банкирских доходов на хозяйство, тряпки и прочие мелкие развлечения? – Ей хватает. – Да? Тогда возникает другой вопрос: почему же ваши “друзья” за те же деньги спать с вами не хотят? Почему вам приходится с окоченевшими от стояка яйцами искать себе еще каких-то нехороших “подружек” и тратиться на их шелковые трусы? Не знаешь? Хочешь, я тебе расскажу? – А не заткнулась бы ты?! Ты в семейной жизни ничего не понимаешь! – Согласна. Я понимаю в другом. И вот что я тебе теперь скажу: или пусть твой х.. за ненадобностью отвалится, или подсчитай, сколько тебе может стоить его спасение. Не забудь с женой посоветоваться – может, она согласится за полцены. А это (Лена ткнула пальцем в монитор) – тебе! Информация к размышлению. Привет! – Лена вышла, не хлопнув дверью, так же аккуратно закрыла за собой калитку и, убедившись, что в сумке ее нет ничего, кроме маленького голубого “стольничка”, направилась к тому месту, где однажды ей уже пришлось сплотиться с народом посредством автобусной двери.

Вадим выкурил две сигареты, потом поднялся с кровати, неизвестно, от чьих глаз завернувшись в простынку, подошел к компьютеру и стукнул всей ладонью по клавиатуре. Давно мигавший звездочками экран включился. Миткин прочел короткий текст первый раз стоя. Потом еще несколько раз сидя. “Если тебе угодно считать меня проституткой, то я тоже не стану записывать тебя в друзья. А посему, хочу уведомить Вас, господин Миткин, что в дальнейшем меньше, чем за полтыщи баксов я и шага из квартиры не сделаю Вам навстречу. Без уважения к Вам – Елена. Вот так!”

. . Город порядочно изменился с тех пор, как Саша здесь не был. В раньше заколоченных парадных подъездах поселились маленькие коммерческие магазинчики. Вдоль проспектов встали яркие рекламные щиты, на зданиях пристроились лицом к прохожим вывески банков, обменных пунктов и всяких бизнес-контор с глупыми по-русски прибавками “лтд”. На подходе к “Астории”, бывшая рюмочная “Рассвет” украсилась новым дизайном и стильными желтыми буквами “Пицца хат”. Нелепая провинциальная американизация представлялась Саше похожей на Лену, идущую с золотым браслетом на ноге по плохо мощеным улицам. – На тебя всегда и везде смотрят. А тебе никогда не кажется при этом, что у тебя что-то расстегнулось, к примеру, или что “вся спина белая”? – Я привыкла. И потом, я же так долго этого добивалась. Чтоб и себе приятно, и людям. – И тебе, действительно, совсем никогда это не мешает? – Саша, я терпеть не могу эти дурацкие интервью всяких актрисулек, о том, как трудно быть красивой! Надоело – оденься подешевле, кошелку в руки, и никто на тебе и взглядом не задержится! А то еще – повадились писать, какая у блядей и манекенщиц работа сложная! О чем страдания? Давай, девки, на родной завод, продолжать трудовую династию! – Понял! Все! – Саша засмеялся. – Задел за живое, извини! А знаешь, я, вот, в Париже ни одной красивой женщины не видел. Догадаешься, почему? Я, вот, тоже – не сразу. А в Париже красивые женщины пешком не ходят! Они, как бы, ну, тоже – дорогой товар. – В Париж, что ли, податься? Может, хоть там оценят? – М-м, вполне, – согласно кивнул Саша. – Да-а. Беда, только: здесь я – какой-никакой журналист, статьи мои читают, иногда в лицо узнают и по имени, а там…. Я же не яйцо Фаберже, так – кустарная матрешка общего употребления. – Лена, ты почему замуж не вышла? – Вопрос, конечно, интересный, – Лена интенсивно жевала. – Ну, во-первых: наверно, не брали. А, во-вторых: собственно, зачем? – Ну, зачем, вообще люди женятся? – По глупости. Чаще всего. Или по расчету: к кому по жизни удобнее прилепиться, чтоб меньше проблем. – А любовь, тогда, как же? – Я и говорю: по глупости. От любви надо заниматься любовью, а вовсе не строить ячейку общества. – А дети? – Что – дети? А, ну конечно, вымираем же, твою мать! И вот если именно я не стану каждый год плодиться как сучка – точно, кончимся! – Ты, это… хорошо излагаешь. – А знаешь, почему я за тебя не вышла замуж? – Догадываюсь. Ты меня отпустила. – Да. Я и сама не хотела превращаться в тетку с авоськами, и тебя боялась заземлить. Не женись, Саша! Я знаю, у тебя там – любовь, что ли. Но ты, пожалуйста, не женись! – Почему же? Я, как раз, собираюсь. – Дурак, значит. Вместо всех творческих проблем у тебя будет одна – что в клюве принести. – Ну, и – прекрасно. – Может, я зря боялась подрезать тебе крылья? Может, у тебя их нет.

Едва войдя в номер Саша бросился к телефону, набрал Москву, а потом так долго и бессодержательно разговаривал, что Лена вышла прогуляться в коридор. Для влюбленных всякие глупости и мурлыкание имеют значение фантастических откровений, но наблюдать этот бред со стороны невыносимо. – Прости,- вышел он, чтобы позвать ее, минут через десять, якобы с повинной головой, но не гася, между тем, торжествующей улыбки, – Раньше не мог позвонить, ее не было дома. – Вполне мог раньше закончить разговор. Саша перестал улыбаться. Он ожидал, что она сделает вид, что не обиделась. А она решила: хватит “подставлять руки” – не маленький! Устроившись на диване, Лена продолжила вполне миролюбиво: – А у меня не бывает романов по телефону. – Почему? – Не знаю. Мне это не интересно. Вечер в конце мая наступает медленно, даже дождливый день долго остается светлым. В открытое окно врывались короткие удары ветра, толкали ажурную занавеску и отступали назад, на улицу, озвученную шелестом разрезаемых автомобилями луж. Очень тихо, далеко наверху, пел французский шансонье. Лена и Саша, разговляясь изящными по форме и содержанию деликатесами “от местного ресторана”, переговаривались шутками и каламбурами. Они надпили уже по третьему бокалу “пасхального” коньяка, но романтическое настроение отнюдь не разливалось в уютном пространстве гостиничной комнаты. Все искусно источаемые Леной флюиды настойчиво поглощались Сашиным сопротивлением. Нет, Лена не собиралась верить, что какая-то там “любовь”, к какой-то московской театралочке (видали мы этих ущербных!) может быть серьезной помехой. Вся любовь, у таких как Сашенька, происходит от длительного воздержания при здоровом организме. Тут первая попавшаяся интеллектуалка с начитанными глазками покажется “женщиной мечты”. От такой любви надо лечиться активным сексом, средними дозами по три раза в день. – Налей еще, – попросила Лена. – И включи музыку. Негромко. Саша не пошевелился. Потом собрался весь в один решительный взгляд и твердыми губами сказал: – Не надо. Не поможет. Лена осторожно, не придвигаясь, запустила руку в его волосы. – Я знаю. Ты будешь мне грубить из последних сил, чтобы перестать, наконец, быть моим мальчиком. Успокойся – ты сильнее. Ты можешь сделать все, как ты хочешь. Я тебя не заставлю. Саша закрыл глаза и положил лицо на ладони. – Лена, этого делать нельзя! – Мне – можно. А ты ничего не делаешь. Она отвела его руки от лица, повернула к себе, притянулась плавно, по-кошачьи, и открытыми губами провела по щеке. – Не надо! – Саша встал и пересел в кресло. – Я п-прошу тебя! Мне будет очень плохо, мне в-всегда б-бывает плохо после таких случаев! – Каких-каких случаев? – Таких. К-когда п-просто, вот так. Ничего нет, и… – И давно это между нами “ничего нет”? А, мне казалось, столько всего было… – Было! – А теперь, мне показалось – маленький роман с воспоминаниями… – Тебе показалось! – Все? И то, как ты смотришь на меня, как заикаешься? И хочется тебе, и колется, и бог твой не велит? Боишься согрешить? А ты не бойся, если веришь по-настоящему. Лена пересела на мягкий широкий подлокотник кресла и опять завела пальцы под его волосы, от воротника вверх. Она наклонилась к его голове и заговорила тихо ему в ухо: – Сашенька, милый, ты нужен мне, и я тебе нужна! Все другие, случайные женщины были тебе чужими, потому тебе было плохо, ты не знал, что с ними делать потом, а со мной тебе придумывать ничего не надо, я сама все знаю, все уйдет само, останется только хорошее, ты верь мне… Она все продумала: ее знакомая горячая кожа, духи и волосы с запахом орехов – от сопротивления желанию Сашу начала пробирать дрожь, и он с ужасом подумал о том, что вот сейчас ему очень легко согласиться. Нет! Совсем не обязательно падать в пропасть, даже если стоишь на самом краю! Надо отойти. От принятого решения ему стало легко. Саша поднял глаза. Крепко взялся за тонкие запястья и сложил ее ладони на ее же коленях. – Нет. Ничего не будет! Он почувствовал себя трезвым и сильным. Все, только что дурманившее его, растаяло в жестком воздухе. – Ты можешь мучить меня сколько угодно: ничего не будет! Это не честно по отношению… Он остановился, чтоб не назвать имя. – А ты – жестокий, Саша. – Капризным детям надо иногда отказывать. Лена смотрела на ковер, и на лице ее появилась горькая улыбка взрослой женщины. – Сам ты еще ребенок. Потому и строгий такой, воспитатель. Хочешь оставаться чистеньким? Правильно, спасай себя, неважно, что рядом люди тонут в дерьме! – Людям, чтоб в дерьме не тонуть, поститься надо, исповедоваться. Тогда многое приобретает начальный смысл. – А я не хочу возвращать смысл тому, в чем его нет! Вся ваша любовь – двое распускают слюни и захлебываются ими в ожидании разрешения снять трусы! Смешно же, Саша! А с этого надо начинать! И тогда, если что-то еще тянет людей друг к другу, то уже точно – только душа! Саша не соглашался, конечно, но и спорить не мог. Все его аргументы против Лениных рассуждений – он и сам знал, как ловко она их разметет. Не важно, что она теперь будет говорить, думал он, важно, что, несмотря ни на что, она не права! Единственное, чего ему сейчас хотелось: оставить еще что-нибудь не высказанным, чтоб не слишком окончательным был этот, наверное, последний на годы вперед разговор. Зазвонил телефон. – Это тебя, – Саша подал трубку. – Как я тебя вычислил, а!? Как в кино, да? – Миткин веселился в своей детской манере. – Круто. Что дальше? – Почему такой тон? Будь хорошей девочкой, разговаривай с дядей ласковее! Дядя добрый, он забрал все подарочки из магазина и ждет маленькую киску для примерки! “С ума он сошел, что ли? Ах, мое “письмо”!.. Отличный эффект. Блин, не вовремя! Хотя… Теперь, кажется, все равно.” – Ну, цену ты знаешь? Она не ошиблась! Миткин не переспросил, он мгновенно все понял. После небольшой паузы голос его уже сильно изменился. – Ты серьезно? – Извини, мне некогда. Нет – значит, нет. – Подожди! Мне надо с тобой, всего лишь, обговорить кое-что. – Прочти внимательнее. Здесь Миткин понял, что упрашивать нельзя. Сейчас надо или послать ее навсегда, или сразу соглашаться. Он совсем было приготовился послать, а сказал: – Хорошо. Выходи, я сейчас подъеду. – Я пойду, – Лена встала. – Не надо меня провожать. Завтра, может, подъеду в аэропорт, если успею. Саша тоже встал и, желая сказать намного больше, так, чтоб главный смысл дошел до нее как можно вернее, произнес те единственные слова, в которых не было ничего лишнего: – Лена, я буду тебя ждать.

. . – …Как у всех, как обычно в жизни бывает: женились, будто бы, для секса, потом дети родились, потом – работа, потом – деньги… Постепенно это исчезает, само собой. Никто не против, больше того – все, будто бы, “за”, но не получается! День не получается, неделю. Все накапливается. В общем, вот так. Я и не подозревал, что мне это так нужно. Времени не было задуматься. Знаешь, в чем ты молодец? С такой женщиной, как ты, вспоминаешь, что сам – мужчина. Миткин курил, развалившись на поднятой подушке. Все у него было хорошо. Ему казалось, что теперь ничто не может помешать устроить дальнейшую жизнь самым прекрасным образом. Даже если это, всего лишь, полоса везения, то она должна оказаться достаточно широкой, и все то, что он успеет за это время построить, будет прочно, по крайней мере, в основном и главном. – Ты, конечно, права. Тебе обидно, что приходится самой воевать с жизнью, а так не должно быть, ты вообще не должна воевать! Ты – маленькая девочка, которой никто никогда не дарил игрушек. Но ты превращаешь в свои игрушки людей – так делать не надо. Кому это не понравится, а это мало кому может понравиться, тот начнет играть против тебя. Если таких станет много – это уже не колесо фортуны, это – игра в одни ворота. Тебя победят. Может быть впервые за много лет желания Вадима приобретали такой конкретный и всеобъемлющий вид. Он всегда знал, чего хочет, но сейчас, наконец, ясно представлял себе, как именно он хочет жить. Эта сумбурная женщина с замерзшей злой душой – она, конечно, может стать другой, она может стать, действительно, другом. Настоящим, какими бывают только женщины, не слишком молодые и знающие всему цену. Она – игрок, и, кажется, не боится делать ставки. Но ей не везет: она еще ни разу не отыгралась, ничего не выиграла, ничего не получила даром. Теперь Вадим возьмет на себя роль судьбы, он подтасует ей если не выигрыш, то, хотя бы, поощрительный приз. Ее желания обязательно должны исполняться, от этого женщины молодеют и начинают верить в любовь. Любовь тысячи лет назад придумана ими для самих себя, но без нее им нельзя: все, что есть хорошего в душе и голове тогда, как вино в уксус, переходит в стопроцентный цинизм. А его чуть-чуть – для остроты ума, больше – не надо. – Теперь все будет хорошо. Мы поедем с тобой в Кельн, в Германию, ты была там? Нет? На пятьсот марок там можно накупить шмоток – чемодана не хватит! А потом, если все получится с моими итальянцами – во Флоренцию. Это будет октябрь, у нас слякоть, а там – почти лето, представляешь? Я все прикинул: оформлю тебя своим пресс-секретарем. Заодно будешь писать путевые заметки в твою газету. Здорово, да? Вадим привык понимать исполнение желаний как прямой результат своей деятельности. И на этом пути могло быть, разумеется, много препятствий, но, во-первых, они почти все и всегда преодолимы, а, во-вторых, он, как правило, их предвидел. – Красиво, – Лена встала и, натягивая на голое тело маленькое дымчато-серое платье (в цвет глаз), подошла к окну. Она не могла больше слушать. Свежее утреннее солнце акварельной весны оцвечивало пейзаж чистыми красками средневековых флорентийцев. Лена зажмурилась и увидела в таком же очищающем свете темные камни взлетающих стен Кельнского Собора, так близко, что захотелось протянуть руку и потрогать шершавую прохладу божественной вечности. – Красиво. На фантазии не будем выписывать счет. Пять сотен, пожалуйста! Я ухожу. Вадим привстал на кровати. Первая мысль, которая после междометий и возгласов оформилась в его голове: “Она шутит!” Она знала уже о нем все, она уже оказалась ближе “пятнадцатилетней” жены! Каждым своим движением она угадывала все, чего он хотел или мог бы хотеть! Откуда после целой ночи такой внимательной нежности, откуда взяла она силы для отчужденности, для перечеркивания всего, что уже между ними есть?! Она шутит!!! У Вадима пересохло в мыслях и во рту, он ничего не мог сказать. Лена боялась повернуться к нему лицом. Мельком, боковым зрением, она глянула в его сторону и, отвернувшись опять к окну, поглубже вдохнула, чтобы в горле не давились сухие слова. – Мне очень жаль. Но договор… Вадим с силой развернул плечи до хруста в позвоночнике и еще сделал такое движение руками, как из утренней зарядки, потом два раза надрывно кашлянул. – Мы… разве… уже обо всем договорились? Лена не отвечала. – Я надеялся… что кое-что изменилось за этот день… эту ночь… вечер и ночь. И теперь мы, действительно, могли бы договориться. О многом… Он смотрел ей в спину, и почему-то думал: какую болезнь называли “грудная жаба”? Эта “жаба” мешала ему собрать мысли в нужном направлении. – Лена! “Молния”, для каких-то целей сделанная на спине ее платья вдоль всего позвоночника, оставалась незастегнутой сверху на целую его ладонь. – Лена! Я, ведь, на самом деле предлагаю тебе место пресс-секретаря! При том, что у тебя не будет установленного рабочего дня, платить тебе будут два миллиона. Подумай, это больше чем тысяча долларов! – Ты не умеешь, Миткин, ни платить, ни тратить деньги. Ты их вкладываешь. Чтобы потом вынимать с процентами. Или стричь дивиденды, – она повернулась, наконец. – Ну, что ты говоришь! Я предлагаю тебе реальный вариант! Твоя выдумка с пятью сотнями – остроумно, но глупость же, в конце концов! Никто не может столько выбрасывать за один день! – Утешься тем, что ты, – Лена улыбнулась и выделила следующее слово, – выбрасываешь их в последний раз. – Да, мне не жалко для тебя! Пусть, эти я тебе подарил, но дальше – так, ведь, невозможно, ты это прекрасно понимаешь! Если ты хочешь, чтоб это были последние пятьсот – возьми, но я предлагаю тебе два лимона каждый месяц, и все, что я говорил про поездки остается в силе! – А там слишком дорого стоят такси, ты заставишь меня экономить на транспорте. Нет, не поеду. Не хочу. – Хорошо: три лимона, и тебе хватит на такси твоей зарплаты, даже в Кельне. Лена улыбнулась снова и покачала головой. – Нет. Приз! – Что? – переспросил Вадим. – Приз. На какое-то время стало совсем тихо, и в тишине проступил шум просыпающейся почти деревенской улицы. – Ах, приз!.. Приз… Значит, не деньги. Значит, Вы хотите именно этот приз… Вадим встал, обмотавшись простынею, подошел к разбросанным на тумбе своим вещам и достал доллары из бумажника. – Тогда, улыбнитесь. Раз уж у нас такая игра! Когда она подошла к двери, он еще сказал ей вдогонку: – Ты ошиблась, Лена. В этой шкатулочке, кроме твоего самолюбия, ничего нет.

Лена медленно шла по незнакомой дороге, вдоль небольших домов. Из палисадников выскакивали куры. Навстречу ей, делая частые остановки, пыхтел старенький автобус “пазик”. Дорога вела в город и заканчивалась у кольцевой развилки на аэропорт, где минут десять назад пригласили пройти на посадку пассажиров московского рейса. Последним контроль прошел парень, у которого молоденькие работницы наземной службы воздушного флота попросили автограф. Он подарил им медно-желтую розу на длинной тонкой ножке, а потом, уже возле стеклянной двери на взлетное поле оглянулся, улыбнулся и помахал им рукой.

28.08.1994.



НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ