Проект “Акунин”. Как это сделано и зачем (часть 3)

До сих пор мы авторской позиции не касались. Потому что игра в “разборку-сборку” легкого приключенческого сюжета не предполагает историософской полемики. В авантюрных романах и детективах позиционирование добра и зла полностью определяется жанром. Расследователь изобличает преступника. Герою противостоит мерзавец с его кознями. Наши воюют с врагами.

Какова проблематика “Трех мушкетеров”? Язвы французского абсолютизма? Порочность католической доктрины? Разоблачение изуверских провокаций высших сановников и правящей династии? А ведь есть в романах Дюма-отца еще какие кровавые страницы. Но водевиль остается водевилем, а потому нам совершенно все равно, прогнившему ли насквозь режиму служат мушкетеры, отправляясь за подвесками. Они герои, потому что верность дружбе и любви прекрасны сами по себе. Так же мы сочувствуем мальчишке Эрасту, вступившему в противоборство с силами зла и не отступающему, хотя бы и весь мир оказался на их стороне. И на войне надо разоблачать шпиона, потому что мы “за наших”, а шпионы – враги. Не важно, что там все не сходится с реальной историей, а красавицу можно принять за мальчика, пока она не переоденется в роскошное платье: сказка – ложь. В сказке злой волшебник Распутин губит царскую семью, но любовь побеждает его чары и спасает царевну Анастасию. У вас есть вопросы? У меня нет. Вот если бы Распутин в мультике запел о необходимости реформ и слабости самодержавия, я бы удивилась, как минимум.

Или представьте себе такой монолог кардинала Ришелье: “Когда новая волна насилия станет неотвратимой, мы опередим её. Начнём террор сами, убьём кого-нибудь из почтенных сановников. Если понадобится, не одного. И выдадим это за начало террора. Выберем достойного, уважаемого человека – такого, чтобы все ужаснулись. Будет мало убийства министра или генерала, устроим взрывы в жилых домах. С множеством невинных жертв”. С таким злодеем всеми любимый роман, пожалуй, превратился бы в нечто странное. Не потому, что мы что-то знаем о реальном Ришелье, насколько он был плох или хорош, а потому что – из другой оперы.

Каких злодеев и какую борьбу добра со злом мы находим на страницах жанровых акунинских романов?
Анвар-эфенди, Бриллинг и даже леди Эстер не лишены трагического обаяния: осознавая несовершенство мира, они уповают на возможное его исправление посредством тайного сообщества умных и одаренных людей. Ради этой великой цели готовы на преступления, но и на жертвы.

Не гнушается никакими средствами и князь Пожарский, вряд ли готовый жертвовать собой. Он затевает подлую и кровавую интригу из желания получить необходимую власть: скорее, пока еще не поздно остановить скатывание России в пропасть террора и анархии. Правда, несколько неожиданное объяснение получает само возникновение террора: оказывается, все акции инспирированы департаментом полиции. Поневоле задумаешься, что не будь оного, так и бомбисты бы, глядишь, никого не взрывали.

Наполеоновские планы, как выяснилось, вынашивал и геройский генерал Соболев, всенародный кумир, его тоже беспокоила судьба Отечества. Соболев – герой, вроде как, положительный, потому его несбывшиеся путчистские намерения читатель сочтет простительным заблуждением. На что, мол, только ни решишься во благо Родины, когда кругом казнокрадство, невежественность и нищета народа, засилье бюрократии, неповоротливость власти, ужасающее социальное неравенство, рост революционных брожений… Отчего же нам не допустить, что честный боевой генерал мог податься в заговорщики? Допустим. Но только заметим, что, в отличие от мерзавца Пожарского, в этом персонаже угадывается реальный прототип, который ничего подобного и в мыслях не имел, дожив до мирной и непостыдной кончины в преклонных годах.

Способ устранения Соболева озадачивает куда больше: по тайному распоряжению самого Государя, его брат, Великий Князь Симеон придумывает инсценировку смерти героя в компрометирующих обстоятельствах и нанимает для исполнения профессионального убийцу. Что этот Симеон конченый извращенец, гомосексуалист и содержатель сети тайных гей-притонов, мы узнаем позже, в Коронации. Ну и нравы в этом государстве, однако.

А обер-прокурор Святейшего Синода каков? Принимает на службу каторжников-убийц, нарочно для темных делишек. Такие провокации затевает ради насильного обращения в православие малого заволжского народа, что эсэсовцы покажутся ангелами. О превентивном терроре со взрывами жилых домов и множеством невинных жертв – его слова.

Довершает картину галерея портретов царствующей семьи и окружения – сборище нравственных уродов, ничтожеств, похотливых свиней, чванливых пошляков и вырожденцев.

Что-то мне сие мерзейшее царство-государство не кажется подходящим фоном для легких приключений. Хуже того, оно мне определенно напоминает Россию, но изрядно обезображенную. По всему выходит, что Соболев – это Скобелев. А царь, приказавший его убить – Александр Третий. А Великий Князь Симеон – Сергей Александрович. А обер-прокурором Синода тогда был Победоносцев. И коронация понятно чья описывается – последнего русского императора Николая Второго, который в числе персонажей присутствует под собственным именем. Зачем все эти реальные люди превращены в исчадия ада, кровавых маньяков, убийц и извращенцев без стыда и совести? Автор находит это забавным, раз продолжает настаивать, что пишет всего лишь развлекательное чтиво, “игру”?

Еще забавнее с каждым следующим романом выглядит диковинная страна Россия, та самая, которую Эраст Петрович в “Турецком гамбите” советовал не разрушать, а растить и окультуривать. Каждый чиновник и военный здесь только и мечтает взрывать толпами сограждан и издеваться над иноверцами. Кто не провокатор, тот детей убивает, прикидываясь набожным. Из-под власти “голубых” князьев, погрязших в пьяном разврате, бегут даже педерасты с трансвеститами, дабы не быть отравленными, как Чайковскогй. Один, кажется, только и был порядочный человек – Бриллинг, да и тот заговорщик, давно убитый, к тому же. Население этой страны – с допетровских времен до нынешних – недоумки либо преступники. Ее окультуривать? Увольте! Стереть с лица Земли – оптимальный выход.

Поднаторев в развлечении читателей своим видением истории Отечества, автор окреп в мастерстве и утвердился в роли “властителя дум”. Игра игрой, но, развлекая, надо же и поучать!
Завершая трилогию о Пелагее, автор уже точно имел, что сказать в философском смысле.
Тут, надо признать, господин Чхартишвили не искал легких путей. Пришло время сообщить читающему народу, что в Евенгелиях все переврано, а у Лескова с Мельниковым-Печерским на сей предмет не разживешься. И во всей мировой литературе не густо, но – чем богаты. Великий Инквизитор был вызван на роль обер-прокурора Синода, Воланд притворился странствующим проповедником, а кастрированная тень отца Брауна оседлала метлу Маргариты, полностью утратив былое трезвомыслие. Что из такого маскарада выйдет штука посильнее “Фауста” у Гете, автор, ясное дело, рассчитывал. Но понял ли сам, что получилось, и поймет ли вообще когда-нибудь – не известно.

Борис Акунин: “Я беру классику, вбрасываю туда труп и делаю из этого детектив”.

Анализировать галиматью, которую автор называет богословскими беседами Митрофания и Пелагеи, нет надобности. Обычная туфта, всем известная, ее Чхартишвили сам записал. Основная идея романа зарыта не здесь.

Глубоко изучив христианство по роману «Мастер и Маргарита» и легенде о Великом инквизиторе, автор решился на смелый творческий шаг: переосмыслил их и обнаружил фундаментальную ошибку. “Подброшенный труп”! Ему ли, Акунину, не распознать этот способ сотворения истории. Все было так: Иисуса-Мануйлу ученики спрятали, а вместо него подсунули для распятия другого человека. Гениальный выход! Особым самопожертвованием отличился Иуда – он повесился. А живой настоящий Иисус-Мануйла через временную дыру приблудился в 19 век, где его никто не захотел признавать. Кроме Пелагеи. Ей одной хватило ума сообразить, что раз мужик не распят и не воскрес – значит, он и есть Христос, однозначно. По ходу, на радость продвинутым либералам, в Палестине, наконец-то, возрождаются Содом с Гоморрой, невозможные в ту пору в России из-за отсталости, мракобесия и антисемитизма.
Возвысившись над мелкотравчатостью законов детективного жанра писатель Акунин-Чхартишвили раскрыл не какое-то там сюжетное, а самое главное преступление всех времен и народов – изобличил тысячелетнюю ложь церковников.
Попутно сотворив образ “нового Христа-Мануйлы”, потрясающего воображение навязчивым сходством со стариком Ромуальдычем. Петух появляется, чтобы найти рациональное зерно.

Многим нравится. “А у кого вкус похуже, те вообще в восторге”. (З.Гердт)

Набитое ахинеей чучело пророка-Акунина выглядит нехорошо, но для литератора Чхартишвили оно уже не опасно. Если позывы жечь глаголом на этом прекратятся. От таких тиражей и фанфар каждый бы о себе возомнил невесть что, важно – надолго ли. Очень бы хотелось, чтобы Григорий Шалвович нашел в себе силы вернуться к тому, с чего начинал. К написанию симпатичных компиляций в легком жанре на радость публике.

Пугают читатели. Вернее, отсутствие у них нормальной реакции при потреблении помоев. Восторженные возгласы не стихают, “прекрасный язык”, “изящную стилизацию”, “тонкий юмор” и “глубокие познания” продолжают находить там, где их никогда не было. Хуже того, над “Красным петухом” – думают! То есть, ничтоже сумняшеся, называют этим словом бессвязный лепет из штампов о “современном подходе”, “необходимости пересмотра догм” и т.п.

А подумать есть о чем. Например, о том, почему дремучее религиозное невежество сегодня принимается публикой за “прогрессивность”? Почему ходовым товаром стали всяческие “евангелия от себя“, сочиняемые разоблачителями-антиклерикалами, шулерами и психически нездоровыми “пророками“? Почему кануло в небытие понятие “дурного вкуса”, всегда определявшее границу допустимого для культурного человека? Кто-нибудь из “борцов за равноправие” еще помнит, что сочинение и чтение “низких” жанров никогда не считалось постыдным, и незачем тут копья ломать? Стыдно опошлять. То есть, уравнивать высокое с низким, ставя в один потребительский ряд Пушкина, Толстого, Евангелия и попсу. Не чтиво характеризует читателя, даже не качество его и, тем более, не жанр. Пошляк выдает себя неспособностью видеть пошлость, поскольку иных критериев, кроме своего вкуса, не признает.

Что слабость и глупость откровенных акунинских “петухов” легко обнаруживается простым логическим мышлением – это уже следующее печальное наблюдение. Определяющим, все же, следует признать испорченный вкус: поклонники более настаивают на эстетических качествах текстов. На просьбы показать образцы “превосходного языка и стиля” обычно не отвечают или указывают как раз цитаты. А, между тем, собственно авторские текстовки бросаются в глаза именно стилистическими погрешностями: нагромождением глаголов, бессмысленностью деталей или фонетическими ляпами.

Примеры “прекрасного языка” Акунина. Они же – “изящная стилизация”. Открываем наугад “Коронацию”.

“…Симеон Александрович зло усмехнулся:
- Ну, это легко выяснить. Нужно арестовать Фандорина и как следует допросить. Всё выложит. Мой Ласовский умеет языки развязывать. Как гаркнет – мне и то не по себе делается“.
И мне. Великий Князь, а такое несет.
“- Фандорин пять лет не показывал в Москву носа, – скривив губы, сообщил генерал-губернатор. – Знает, шельма, что у меня в городе ему делать нечего. Это, Ники, авантюрист наихудшего сорта. Коварный, изворотливый, скользкий, нечистоплотный. Как мне докладывали, убравшись из России, преуспел во всяких темных делах. Успел наследить и в Европе…”
“- Помолчи, Ники! – взревел глава Зеленого дома. – И вы оба молчите!..”

Изящней некуда. То ли урки, то ли кухня коммунальная. А глава взревел на царя, между прочим. Красота!
А вот из “Пелагии”, тоже произвольно открытая страница:

“Главное действующее лицо в этой истории — Река”.
“Сойдя с телеги и благословив старичка, Пелагия увидела в стороне кучку людей…”
Люди кучками, так еще и монахиня благословляет – одно к одному.
“…запричитала какая-то из баб…”
“…очень мало осенена вниманием со стороны высших сфер…”
“…благоговейно запыхавшись…”
“…мозгами поскучнее…”
“…разновидность вероблюстительского племени…”
“По лицу вяло гуляла скучливо-любезная улыбка.”

Красиво?
Скучливо переходим к тонкому юмору.
Оным предлагается считать, например, кондитерскую “Искушение святого Антония” на территории монастыря и святую воду с сиропом по десять копеек. Или глумливую сценку с похотливым писателем – намек на нелюбимого автором Достоевского. Обхохочешься.

Или вот еще образец: разговор трансвестита с Мануйлой.

“- Что, Божий человек, обрушит на нас Господь огонь и серу за эти прегрешения? – насмешливо спросила транс, кивая в сторону Лабиринта, из которого доносились хохот и дикие вопли.
– За это навряд ли, – пожал плечами пророк. – Они ведь друг друга не насильничают. Пускай их, если им так радостней. Радость свята, это горе – зло.
– Ай да пророк! – развеселилась Иродиада. – Может, ты тоже из наших?”

Действительно, как тут “Христа” не узнать по возвышенным речам! Особливо интеллигентному читателю, в культурном порыве благоговейно запыхавшемуся.
А если предъявить такого Мануйлу в натуральном виде – поверит, что перед ним мессия?
То-то “мануйл” развелось – даже под землю с ними народ закапывается. Чем отличаются от этих несчастных “подсевшие” на Акунина? Почти ничем, симптомы прогрессирующего слабоумия одни и те же.

Скажи иному поклоннику акунинской стряпни, что Россия – дикое пространство, вся ее история – сплошное недоразумение и разборки бандитских шаек, что все русские – дикари вымирающие, вырожденцы, которым только коз пасти – обидится, пожалуй. Некоторые и в драку полезут. А читают  – облизываются.

… Грешно смеяться над убогими, но сочувствием глупость не лечится. Она вообще не лечится после пубертатного возраста. И не скрыть ее, сама себя выдает. Стоит, например, сказать вслух, что книжка “Красный петух” может нравиться только совсем умственно неразвитым людям – дураки громко заверещат, мол, караул, нас обижают! Скажешь: ты, мил человек, совсем дурак, блевотину от бланманже отличить не можешь. Он в ответ заорет: Акунин – умный!.. Объяснять ему, что дураком назван не Акунин? Не имеет смысла. Хороший индикатор, между прочим. Буду теперь всегда спрашивать у новых знакомых, все ли книжки Акунина нравятся одинаково, и какая больше…

“…И  в  лице  его  Щавинский  узнавал  все  ту  же  скрытую
насмешку, ту же упорную,  глубокую,  неугасимую  ненависть,  особую,  быть
может,  никогда  не   постижимую   для   европейца,   ненависть   мудрого,
очеловеченного, культурного, вежливого зверя к существу другой породы”.
Куприн. Штабс-капитан Рыбников.