Реки Вавилона

Мама и Саша еще спали, когда Алесь, тихонько крадучись к двери, дожевывал холодную сардельку и потом разогревал во дворе двигатель, опасаясь, что гулкое дребезжащее в стенах эхо разбудит всех жильцов дома, построенного пленными немцами. Таня тоже спала в это время, но сон уже отступал, переходил в привычную утреннюю полудрему, стрелки часов отмеряли седьмой час. Ранняя сентябрьская прохлада томилась и таяла в косых розоватых лучах восхода, брусчатка проспекта, напитанная влагой ночных поливальщиков, дышала сыростью. Пустой трамвай простучал навстречу. За вокзальной площадью и мостом потянулись серые фабричные застройки. Объехав их, Алесь свернул на набережную, где вдоль заводской стены, метров на сто, партия сообщала народу о своих, общих с ним, планах. Оттуда был уже виден строящейся мост и высотки окраинных спальных районов. Где-то там, от конечной троллейбусной остановки должен быть выезд на бетонку. По ней, минут через десять-пятнадцать он подъедет к кирпичной пятиэтажке под номером «семь» и поднимется на самый верх. К ее двери. Наверно, придется ждать. Это неважно. Главное не пропустить то время, в которое она обычно выходит, чтобы ехать на занятия. Сколько занимает дорога отсюда общественным транспортом? Час, больше? Около этого. Алесь, проживавший в самом центре города и уже четыре года водивший папин «жигуленок», точнее угадать не мог, а потому выехал с большим запасом времени. Он скажет ей: почему так долго?.. Нет. Лучше, он скажет: ну, наконец-то!.. Нет, глупо. Она удивится. Конечно, удивится. Интересно, что скажет она? Что она подумает, увидев его? Алесь разволновался…

. . . Перелистывая очередную страницу, Татьяна заметила, наконец, что книга не читается. Глаза впустую пробегали по строчкам, и вот – двадцать третья страница, а о чем там было? Татьяна Николаевна закрыла книгу и положила на ритмично покачивающийся столик. Наверное, книжка как книжка. Не зацепила, ни о чем. О чем, вообще, книги пишутся? Хороший вопрос. О жизни, видимо. Но врут. Чтобы интересно было. А так, если рассказывать саму жизнь… Родился, мол, как-то один человек. Дальше – подробности: мальчик, например. Или девочка. В таком-то году. С тех пор пошла жизнь. Без лирических описаний природы и отступлений на развитие других сюжетных линий. Попутно выяснилось, что он был изрядно умен (непроходимо глуп, хорош собой, заурядной внешности, обладал неким талантом, несколькими талантами, вовсе ни одним – произвольный набор качеств). По ходу жизни приобрел некоторые привычки. Решил никогда не носить бороды. Полюбил спать в комнате с открытым окном. Однажды сломал левую руку и привык держать ее полусогнутой. Ожог оставил ему белесый шрам на коленке. Желтуха – колики в печени. Студенческая столовка – гастрит и геморрой. Вокруг жили тоже люди. С одними он работал, с другими пил пиво, с третьими спал, с некоторыми ссорился иногда, некоторые его раздражали, все остальные были безразличны. Так все и шло, пока не кончилось. Если не кончилось – кончится потом. Что выпадает в сухом остатке, когда сей индивид сойдет со сцены со всеми своими коленками, гастритом и геморроем? Возможно, дети. Но с ними повторится та же канитель. Что же еще? Кому-то достанутся его любимые часы от очень дорогой фирмы. Найдутся наследники и на жилплощадь. Еще он собирал, допустим, журналы. Или календари. Но их, скорее всего, выбросят. Хотя потом пожалеют. Все. Сопутствующие наблюдения: однажды он заметил, что волосы растут не так густо. Однажды увидел, что папа как-то странно высох, на лице обозначились глазницы и скулы. Однажды встретил женщину, которая, давно, еще в школе, казалась ему безумно красивой. Однажды пришел увидеться с дочерью от первого брака и повел ее в ресторан… Татьяна Николаевна закрыла глаза, заметив, что поезд останавливается. Вспомнилась та, предпоследняя девочка на собеседовании. Глупенькая телка, ресницы пластмассовые. Старалась ими эффектно хлопать. Траурная рамка коричневым карандашом вокруг жирных губ. В остальном – вакуум, пустота торричеллиева. А хочет – «перспектив». Мило. С почти мазохистским удовольствием Татьяна не позволила себе спрятаться от слишком очевидного объяснения своей неприязни. Юная соискательница оказалась немного похожа на ту секретаршу, об руку с которой проплыл мимо, не замечая никого вокруг, сияющий счастливой улыбкой господин Савельев, Сергей Валентинович, исполнительный директор открытого акционерного общества «Евро-Транзит», как следовало из текста визитной карточки, лежавшей на столе в рабочем кабинете Татьяны Николаевны. Тины. Тины Зилберман, гражданки Соединённых Штатов.

Состав качнулся и замер. Татьяна встала и посмотрела в окно. Две платформы между путями без признаков жизни и бетонный забор огораживал нечто. Она вышла из купе, надеясь в окне напротив увидеть что-то более определенное и услышала: «Приготовьте паспорта!» Впервые в жизни она пересекала наземную государственную границу между Украиной и Россией.

. . . Таня родилась на Украине. Чуть больше сорока лет назад ее папа привез беременную маму в крохотный пригород Днепропетровска, где рабочим завода железобетонных конструкций предоставлялось семейное общежитие. В родной Горловке, под Донецком, жилья для молодоженов никакого не нашлось. Пока папа служил в армии, мама успела получить специальность секретаря-машинистки и выяснить, что секретарей в городе хватает, а уходить на пенсию они не собираются. Полгода работы нормировщицей открыли ее трудовую книжку, после чего там появилась запись об увольнении по собственному желанию в связи с изменением места жительства.

Для железобетонного завода в окрестностях Днепропетровска подыскали место, вероятно, самое жуткое. Корпуса строили между гранитным карьером и мелкой безымянной речкой, давно уже никуда не впадавшей. От завода проложили железнодорожную ветку к городу, позже, почти параллельно ей – бетонную дорогу, рядом с которой поставили бараки, с которых, собственно, городок начался. Название дали в честь еще одного чем-то выдающегося большевика, который большевику Петровскому приходился другом детства – пгт Худковск. Что по неблагозвучности почти не употреблялось и заменилось простым и понятным – Бетонка.

В детстве, Таня помнит, весь обитаемый мир можно было обойти медленным шагом. Правда, пересекать дорогу, тем более железную, не разрешалось. И в посадку, что между поселком и карьером, лучше было не ходить. И «за домами», на изрытом пустыре (тогда еще только строились «квартирные» дома), тоже хорошим девочкам было делать нечего. Таня хотела быть хорошей. И в целом получалось, но кое-что не получалось никак. Например, дружить с другими хорошими девочками. Теперь уже смутно, но помнится, что те, почему-то, не принимали ее в свои игры. Что кукол у Тани почти не было – еще полбеды. Машинки ей нравились больше, и в общей игре, казалось бы, вполне могли пригодиться. Но не было таких общих игр, чтоб другим девочкам понадобились Танины машинки. Куклы, кстати, тоже имелись, но не подлежащие выносу из квартиры. Две. Дорогущие. Большая немецкая, с фарфоровыми глазами и зубами, с настоящими волосами, в гипюровом платье, в приоткрытом рту у нее язычок виднелся, Таня тыкала в него спицей и проколола. Вторая – восточная принцесса из московского Детского Мира в парче и бусинах. Еще была маленькая «полотенчатая» плакса с резиновым лицом, обычно сидевшая на Таниной подушке, пачкать ее на улице мама не разрешала – негигиенично. Тем более, Таня «не умела следить за своими вещами», «носилась» сбивая коленки и всегда «вымазывалась как свинья».

Татьяна улыбнулась грустно. Вспомнила. Стройка, гольфы белые, перемазанные глиной и в серой пыли. Ленточку потеряла. Из левой косички. Коричневую, по школьным правилам, но с серебристыми полосками по краям. Тетя Лена, мамина двоюродная сестра, привезла в подарок из Москвы. Ленточку Таня долго искала, обходила стройку еще раз пять, не нашла. Сперва только пропажу было жалко, а потом мать орала, как резаная. Но это – позже. А до школы? «Носилась»? Куда-то же она носилась, раз коленки не успевали зарастать корочками? Нет, не вспомнить теперь. Из подвижных игр что, вообще, было? Классики. Прямоугольные – из пяти пар квадратов, и – самолетиком. Вот когда её девчонки не только не прогоняли – сами звали! Расчертить. Так, как она умела, ни у кого не получалось. Что еще? «Секретики» делали. Под стеклом укладываешь что-нибудь красивое – золотинки, бумажки, листочки, цветочки, накрываешь плотно осколком стекла и засыпаешь землей. Сверху надо было заровнять, чтоб незаметно, но пометить, чтоб отыскать потом. Фантики собирали. Другие девочки. У Тани с этим не складывалось. В сущности, фантики, то есть, их количество и качество, собранное в красивой коробке, вполне могло бы стать пропуском в «девчоночью» компанию. Не собирались, черт знает почему. Съедая конфету, забывала и выбрасывала. Мальчишки, кажется, к Тане относились лучше, но у них – свои дела. Младшие клеились к старшим, а те девчонку, пусть даже и в шортах, в упор не видели. Потому ей больше нравилось оставаться дома. Особенно одной. А то – сидела за домом с книжкой, глядя в уходящий к небу пустырь, и думала: как медленно тянется время, скорее бы вырасти! Тогда-то будет жизнь…

Когда Таня оканчивала школу, на горизонте появились серые силуэты высоких домов. Областной Днепропетровск, брежневская вотчина, разрастался вширь, наползая жилыми массивами на окрестные пустыри. И с тех пор его близость стала реально ощутима: вот же он, большущий город – сел в автобус и там! Двадцать минут до городской троллейбусной линии…

Сережа Злотников, сын нового директора завода, сказал ей, Тане, двадцать третьего февраля: «Придурочная!». Восьмой класс. Она вышла из школы в расстегнутом синем клетчатом пальто. Тогда все носили такие пальто. Все клетчатые, только цвета разного, на спине кокетка, рукава «фонариком» с манжетами и отложной воротник. Еще косынки в больших горохах. Красных или синих. Была тогда на ней косынка или нет? Снега не было точно. Она пошла на пустыри, откуда виднелся город. Небо с той стороны всегда жемчужно светилось. Всему, что осталось за спиной, она предпочла край пасмурного февральского неба. Нет, ни о чем она тогда не думала. Вспоминала чьи-то стихи в переводе с английского, неизвестно где услышанные, но ничего не вспомнилось, кроме: «…выхожу на большую дорогу, я здоров и спокоен, весь мир предо мной».

. . . Стоило ли ехать поездом, чтобы беглым взглядом выхватить пролетевшие мимо крыши Бетонки и серый конструктивистский абрис завода? Ведь ничто не мешало взять такси и хотя бы проехаться по улицам знакомым и новым, выйти из машины, потрогать приросшую к стенам серую пыль, сцементированную кору деревьев. Найти в неухоженной и высохшей к середине лета траве тряпичные остатки свалявшегося тополиного пуха. Может, узнать, что на площадь перед Домом Культуры вернулись голуби. Но в прежнюю реку никогда не войдешь, особенно, если ее нет. А рейсов на Ростов все равно теперь в расписании Днепропетровского аэропорта не значилось. Из окна вагона было видно, что Бетонка с городом почти срослась многоэтажными спальными массивами, а на гранитной горе торчал неизвестно кому памятник. Потом Татьяна спала, а пейзаж за окном лениво перемещался, утомляя однообразием ровного степного горизонта и слепящего неба – поезд шел на юго-восток. Сперва ей ничего не снилось. Потом сном стал стук колес, притворившийся невнятной музыкой. Он будто бы все ускорялся и становился навязчивым, пока не разбудил совсем, и сразу же успокоился, размеренностью напомнив, что спешить некуда. Татьяна взялась за книгу, но вспомнила, что перед самым пробуждением ей снилась мысль, ничем зримым и ощутимым во сне не обозначенная. Мысль была об Алесе. О том, что он был, что ездил по той, мелькнувшей за окном поезда, бетонной дороге. О том, что теперь потерян для нее неизвестно в каких краях навсегда, что никогда в жизни им уже не увидеться.

. . . – Ваши документы! – молодой лейтенант не смог скрыть удивления при виде американского паспорта, пролистал его весь, рассматривая визы и штампы. – What is the purpose of your visit to Ukraine? – Деловая командировка, – ответила Татьяна, в свою очередь удивившись тому, что офицер перешел на английский так свободно. Пару секунд задержав на ней взгляд, лейтенант отдал паспорт и козырнул: «Счастливого пути!» Прошли таможенники, которым Татьяна протянула заполненную еще во Внуково декларацию. Ее небольшой чемодан их не заинтересовал. Впрочем, как и весь почти пустой литерный вагон. «Они теперь говорят по-английски. Все. Окончив школу, говорят по-английски. Не только в Киеве, Харькове, Днепре – даже здесь, в степи». Тут же Татьяна исправила сама себя, будто прежний поспешный вывод был сделан кем-то другим: не все и не везде, очевидно, и многие слабо. Лейтенант, конечно, выпускник военного училища, возможно – гебешного, а там и раньше хорошо учили. То есть, не показатель. Вчерашняя красотка, которая с жаждой перспектив – та двух слов не могла связать. Тьфу, привязалась! Честно сказать, вся пришедшая на собеседование молодежь показалась несколько туповатой. Так – плюс-минус, никто особо не порадовал креативным мышлением. Ладно, хватит об этом. Отобрали троих, можно работать. В конце концов, никто не требует от исполнителей эдисоновых идей. Скорее можно было бы озаботиться тем обстоятельством, что шеф днепропетровского представительства ей несимпатичен. Нельзя сказать, что совсем неприятен, но что-то не так. Как к спецу к нему претензий никаких. Образования хватает, соображает хорошо. Тридцать три года. Женат, один ребенок. Пытаясь припомнить, что же ей не понравилось в нем с первого взгляда, Татьяна постепенно поняла. Это не он ей не понравился, а она ему. Да, точно. Сразу. И все два дня именно это она чувствовала безотчетно. Вот как, оказывается.

Она объявила перерыв после той девицы и попросила два кофе. Лицо Андрея (так звали днепропетровского шефа) поскучнело, ему явно хотелось побыстрее закончить. Татьяна не выдержала и фыркнула: – Отвратительная девка, однако! – Разве? – Наглая. Отчего-то на пустом месте вырастает именно наглость. «Меня интересуют перспективы моей карьеры!» Ну – красавица, нет слов! – По-моему, это нормально. – Так говорить? – А если не говорить, а думать? – Чем она может думать?! – Вам виднее. – Да, мне виднее. Что вы хотите этим сказать, Андрей? – Ничего. Я не понял, чем она вас разозлила. Кажется, ничем, как обычно, этот человек своих мыслей и чувств не выдавал, но, взглянув на него, Татьяна готова была поспорить, что ему приятно ее раздражение в адрес только что вышедшей томной дурищи. Она тут же успокоилась, не желая усугублять свое поражение. – Впрочем, вам она, само собой, могла понравиться, я не подумала об этом. Андрей слегка заерзал. – Возможно. Если бы речь не шла о приеме на работу, – и тут он совершенно напрасно добавил. – Она красивая девочка. – Она глупа. А глупые женщины красивыми не бывают. – Вы так думаете? Он чуть не улыбнулся, потому что слишком понятно стало обоим, что на самом деле он сказал: «Вам приятно так думать». И без всякого вопроса. – А вы? – Сомневаюсь. Давайте продолжим, если вы не против. Она не была против. До шести оставалось три часа, а к ужину в ресторане хорошо было бы переодеться.

. . . Вообще-то, встреча с Бубоном, бывшим сокурсником, никаким образом запланирована не была – встретились случайно. Бубон, то бишь, Бубонов с возрастом явно приобрел. Скажем, некоторой импозантности толику, которой, конечно в помине не было в тощем студенте, всегда имевшем вид несколько потерянный. Некоторым мужчинам возраст и полнота идут, поскольку делают внешность значительной и запоминающейся. Теперь само прозвище – Бубон – звучало внушительно, по-королевски, и не напоминало о дурацком мохнатом шарике на вязаной шапке. Пили Бургундское, по-русски «чокаясь». – За тебя! – Бубон осушил бокал, потом заметил, что Татьяна лишь пригубила, хотел, кажется, что-то сказать по этому поводу, но промолчал. – А ты изменилась. Выглядишь отлично. Это что, ваш американский здоровый образ жизни? – Наш, американский. – Не куришь, наверное? – Иногда курю. Очень редко. – Слышал, там же, у вас, нельзя почти нигде. В спортзал, наверно, ходишь? – Тоже редко. Не люблю. Не мое. – Ох! Точно! И я, вот – не мое! Но каждое воскресенье – как штык! Два часа отдаю. – Зачем? – Вширь расту, видишь? – Тебе идет, по-моему. – Брось! Ну, рассказывай, как ты там? – Я теперь не там, а здесь. В Москве, то есть. – А, ну, да, да. Это я понял. Давно? – Уже три года. Больше даже. Вот откроемся у вас – буду наведываться. – Соскучилась? – Не то чтобы… Есть немного. «К тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы течь опять». – Это в смысле..? Не понял?.. – Родина, однако. Захотелось посмотреть. Кажется, это в порядке вещей. – Не на что тут смотреть. Слушай, Сулима! – Бубон, что естественно, но неожиданно, назвал ее, как тогда, девичьей фамилией, от которой Татьяна давно отвыкла. – Расскажи хоть, наконец, куда ты пропала тогда, с самой зимы? – Я приезжала. На защиту, а потом диплом получала в учебном отделе. – Слышал. Но тебя же не видел никто! Гадали: куда пропала, почему? Колись! – Ничего особенного. Поехала в Москву разыскивать курсы скоростного изучения английского языка. По телеку видела, что есть такие. – Нашла? – Нашла. – И что? – Записалась. Там очередь была. Устроилась уборщицей временно. На все ушло месяцев пять, кажется. На пару дней приезжала в Днепр: защищаться. И – обратно. – А потом? – Потом – немецкий, так же. Это я уже с дипломом была и от распределения открепилась. Меня в Козельск распределили, если помнишь. «Город злой». Странно. Из каких-то летописей запомнилось. Ничего, добрый оказался городишко. Тихое болото. В Москве искала работу долго – без прописки не брали. Сначала санитаркой устроилась в Первую Градскую. Как видишь, ничего интересного. – А в Америку как попала? – Замуж вышла. – Фиктивно-эффективно? – Обыкновенно. Познакомились в Германии, а он оказался бывший наш. Еврей, то есть. Папа с мамой еще маленьким увезли. – Он с тобой, в Москве? – Мы развелись. Давно. Так что, в Москве я сама. – А родители? – Все там. И родители, и сестра. Я их давно перевезла. Сначала сестру, потом их. Домик им купила, во Флориде. А лет пять назад открывалось наше московское представительство, вот я себя сама и выдвинула. Сначала даже не думала о возвращении собственно. Вообще ничего такого не думала, ни на что особенно не надеялась. У нас там, знаешь, периодически полезно заявлять о своих потенциях. Главное – угадать момент и… ну, перспективность, что ли. Представила свой бизнес-проект, так сказать, со знанием местного материала. Ну и прошла. – Понятно. Ты всегда была самая умная. Все девки женихов ищут, а Сулима – книжки в читальном зале. Удивляюсь, как ты вообще догадалась замуж выйти. А дети с тобой, или деду-бабке подкинула? – У меня нет детей. Только племянники, – развить эту тему Татьяна Бубону не дала. – Теперь – за тебя! Не ожидала увидеть тебя бизнесменом, так что – за твои успехи! – Какие там… Шутишь? По сравнению с твоим – разве ж это бизнес. – У меня не свой. Я наемный менеджер. – Ну и что. Зато масштаб. А я ларечник почти. Так только, на кусочек хлеба с маслом. Комлева помнишь? – Да. – Вот у кого бизнес. Можно сказать, олигарх. – Я в курсе. А с какой стати ему так поперло? – Ну а че? Голова есть. Потом, женился удачно. Второй раз, ясное дело. Знаешь, кто его тесть? Помнишь, Солодуха, из ЦК? – Украины? Нет, не помню. Ты с ним в каких отношениях? – С Комлевым? Ни в каких. Я его вижу по телеку. – Почему так? А разве с курсом не встречаетесь? Я как раз думала: бывают же вечера встреч выпускников… – Ай, ну их!.. Были такие вечера. Соберётся десяток уродов, напьются. Комлев не был ни разу. Да и вообще, это давно было, сейчас нет никаких вечеров. – Жаль. А вообще кто-где, знаешь? – Ну – так. Не про всех. Лобов Гришка – депутат. Потом, помнишь этого дурачка, Топоркова? Вот это цирк бесплатный. Поменял фамилию на Паляныца и украинским националистом заделался, в УНА-УНСО большая шишка. Усы вот такие, на голове оселедец, ну – клоун. Лет пятнадцать назад они тут голодовали у горсовета, наручниками вдоль проспекта приковывались. Улицы переименовывали. Чудили каждый день. Сейчас потише стало, я даже не знаю, куда он подевался, последний год что-то не видно совсем. Петька Марченко умер. Давно уже. Пришел домой, лег спать и не проснулся. А, еще Снежанка погибла, с мужем в машине разбились. Кто там еще? Спроси, может, вспомню. Половина народу разъехалась, я уже и забыл многих. – Я тоже. Топоркова этого, если бы ты не назвал, не вспомнила бы, кажется. А футболисты твои? Кроме Марченко – Решетовский и еще двое, как их..? – Жулько и Левченко. Синяки синяками. – В каком смысле? – Пьют. Алкаши. Левченко с крыши упал. Нажрался, что-то ему померещилось. И ничего, только голову ушиб. Были бы мозги – по земле бы размазались. – А Решетовский? – Он в России где-то. Уезжал в Свердловск. Может, там и остался. А может, и нет. В конце восьмидесятых многие отсюда дернули, правда, большинство за бугор. Евреи все, понятно. Ну и кто смог. – А помнишь Алеся Аристова, который у Решетовского на свадьбе дружком был? Не наш, с физ-теха. Бубон ответил не сразу. Потом улыбнулся, и Татьяна чуть не покраснела. – Помню, конечно. И как на машине тебя на занятия привозил, помню. А что ж ты сразу о нем не спросила? – Вот, спрашиваю. Бубон выпил и налил снова. – Точно-точно, у вас же с ним любовь была, на третьем курсе, да? Вообще-то, с ним Решетовский только дружил, они одноклассники. А с остальными он – не очень. Потом, он же был на курс старше, на год раньше ушел, – Бубон снова надпил вино и задумался, возможно, засомневался, что из немногого известного ему стоит рассказывать. – Там же, если ты помнишь, балерина была. Юлька. Уехал он. За ней. Сначала, точно знаю, что в Киев. Когда началась перестройка, он кооператив открыл свой… – Что открыл? – Кооператив. Забыла, что ли? Ну, бизнес такой, торговля в основном, так тогда называлось. Он хорошо развернулся. А где-то в девяностом, кажется, еще до развала, из Киева уехал тоже. В Новосибирск, что ли? Нет, точно не скажу. Опять же, за ней. За Юлькой. – Они поженились? – Да нет, по-моему. Хотя, черт их знает. Я больше ничего не знаю. Говорю же, он только с Решетовским дружил…

Под конец разговора Таня, вдруг, вспомнила: Сережа Злотников! Он, ведь, тоже играл в команде!.. – Злотников? – Бубон приподнял брови и даже почесал лоб. – Злотников, Злотников… – Он мой одноклассник, тоже с Бетонки. Забыла, какой факультет. Курс параллельный. – Чё-то, не помню. Нет, не могу вспомнить. А он какой был? Ну, там, ростом, волосы? Таня задумалась. – Обыкновенный. Не знаю. Никакой.

. . . Он был – из другого мира. Мальчик в джинсах и джинсовой курточке с белесыми потертостями по швам появился на перекличке в школьном дворе. Сын нового директора завода. Новость пришла раньше, но почти до начала учебного года он все не приезжал из своего, кажется, Саратова. Оглядев узкую площадку перед ступеньками школы, парень направился к толпе, стоявшей у написанной мелом восьмерки с маленькой буквой «а». Три десятка пар глаз, разглядывающих его в упор, парня, кажется, нисколько не смутили. Классная, выдержав паузу, ответила на «здравствуйте» новенького и тут же сделала замечание – ей не понравилось, что тот разговаривает, не сняв солнечных очков. Не возражая, он передвинул очки на лоб, спокойным взглядом будто интересуясь, мол, есть ли еще какие претензии, что заметно отразилось на лице классной пробежавшей неприязненной тенью. – Познакомьтесь! Это Сережа Злотников, он будет учиться в нашем классе. Как будто кто-то еще мог об этом не догадываться. Ни на эту фразу, ни на все прочее, Сережа никак не реагировал и, прослушав из года в год повторяемые новости насчет первого сентября, удалился, провожаемый любопытными взглядами.

В классе на десять ребят приходилось девятнадцать девчонок, стало быть, появление новенького существенного влияния на баланс не оказывало. Однако, как посмотреть. Ровно половина мальчишек за лето не доросла большинству девиц до подбородка, да и остальные представляли собой не бог весть что, и амурные интересы девичьей части до сих пор находились за пределами родного коллектива. Мальчишки, могло показаться, вообще произошедшего не заметили: мол, очень надо. Но возбужденный шепоток дозревающих девиц поверг классную в унылые размышления: теперь начнется, только успевай. «Хорошенький!», «Курточка – да?!», «Симпатичный!» – ловила она отовсюду подтверждение своим худшим опасениям. – Ну, раскудахтались! Не о том думаете! – Ну, Галина Васильевна! – канючили девицы, не поддаваясь призывам к порядку. Да, теперь начнется. Девки из кожи вон полезут, особенно… тут она мысленно пересчитала: первая пятерка уже сейчас стояла у нее перед глазами во всей красе предстоящих метаморфоз. Пожалуй, еще и драться начнут, с выдиранием волос и царапинами по лицу. Бывало уже. За пятнадцать лет работы в школе Галина Васильевна поняла: самый противный возраст – восьмой класс. В седьмом от них еще только шуму много, орут и бегают-прыгают, хоть по головам бей. В девятом, бывает, успокаиваются уже, смотря какой подбор попадется. Но восьмой, пока еще пэтэушный контингент не отсеян – это надо пережить. Причем, с каждым годом все труднее и труднее. Вот уже трижды к маю школа подходила с беременностью именно в восьмых. Слава богу, пока удавалось отмазываться небольшими сроками, рожали уже в ПТУ. Но и в таком случае объясняться перед бюро райкома, почему ты не в курсе, чем это вверенная тебе школьница занималась под апрельским солнышком, ой как не хотелось. Кабы не хуже, подумалось Галине Васильевне, едва она представила себе этого джинсового директорского сына. Хотя… Все-таки – отец… Не сантехник, словом. Не допустит же он..? Последнее соображение успокаивало. Но не вполне.

Таня Сулима не входила в число девиц, возбужденные лица которых предвещали классной руководительнице утрату спокойного сна. Даже о тихих омутах не позабыв, в которых всякое может водиться, Галина Васильевна никак не имела в виду отличницу, «глотавшую» еще и по толстой книжке за два дня. Честно говоря, Таню она недолюбливала, и сама говорила, что от «этой» всего можно ожидать. Разумеется. Но самоубийства скорее, чем беременности. Словом, безучастное выражение Таниного лица никого не заинтересовало. Справедливости ради, оно слишком часто было именно таким. Нет, конечно, девчонки и ее спрашивали, помнится, мол, как он тебе? Пожала плечами. Ни симпатичным, ни хорошеньким, как бубнили вокруг, Злотников ей тогда не показался. Ну и что? Красавцы, по ее представлениям, водились только в кино и на страницах романов, в жизни никогда не встречались до сих пор, и ожидать не стоило. Может, потому, никак не оценив ни карие глаза Злотникова с длинными ресницами, ни потрясающую джинсовую куртку, Таня сосредоточилась на странном, возникшем ниоткуда определении: он другой. И молчала об этом, чтобы не растратить только что родившуюся тайну. Не услышав еще его голоса, Таня смутно догадывалась: он не сможет болтать глупости, как все, или орать, тараща глаза «Западло!», глупо хихикать и корчить рожи. Первого, второго и третьего сентября, украдкой наблюдая его спокойное молчание и такие же спокойно короткие ответы у доски, она поняла, что не ошиблась.

- Покажи мне, как ты построила это сечение, – услышала Таня над собой его голос, складывая геометрию в портфель после звонка. – Можно? Речь шла о домашнем задании, и то, что Таня успевала его сделать в конце урока новенькому, кажется, пока известно быть не могло. Она снова раскрыла тетрадь, подвинув на край парты. – Откуда ты знаешь, что я его уже построила? – Я заметил, – ответил Сергей, не отрываясь от чертежа. – Спасибо. – Пожалуйста. Все? – Все. В кабинете, между тем, они уже остались только вдвоем, Таня бросила тетрадь в портфель и направилась к двери. – Таня! Имя, общее для пятерых девочек в одном классе, закрепило привычку откликаться только на фамилию. Имя, произнесенной таким голосом, никогда раньше не звучавшее так, обращенное только к ней, ее собственное имя, заполнило пустоту кабинета. Когда она оглянулась, ей показалось, что он не вполне точно знает, зачем окликнул ее, потому что, опустив глаза, он не сразу и неуверенно добавил: – Ты не могла бы дать мне что-нибудь почитать? Наши книги еще не приехали, совсем читать нечего. Можно? Она кивнула, и они оба вдруг улыбнулись, как будто что-то неожиданно решилось само собой и сошлось с ответом.

. . . Поезд все еще стоял, и в обесточенном вагоне становилось жарко. Татьяна попыталась опустить окно. Массивная ручка нисколько не поддавалась, будто приделанная намертво. В коридоре вагона стояли двое мужчин в спортивных штанах и футболках. Поминая про себя отвратительную манеру советских мужиков натягивать в поездах линялые треники, Татьяна попыталась открыть окно напротив двери своего купе. «Вам помочь?» – с этими словами один из мужчин направился к ней, не дожидаясь ответа. Слава богу, от него не пахло вареной курицей, посему Татьяна готова была признать его лицо вполне симпатичным. – Спасибо. – Да, не за что, ради Бога. – Пожалуйста, помогите открыть окно и в купе тоже! – Что вы, в купе они давно не открываются. – Почему? – Не могу знать. Лет пять уже. Или больше. И здесь, в коридоре, не все, а только через одно. Так что, вам повезло, что как раз напротив. Давно поездом не приходилось? – Давно. Произнося это слово, Татьяна давала понять, что продолжать разговор не собирается. На что мужчина согласно кивнул, улыбнувшись, и удалился. Вдоль всего перрона стояли столбы, с натянутой между ними сеткой-рабицей. «Ах, ну да! Граница же на замке!» Татьяне стало смешно. И любопытно. Как выглядит полоса отчуждения? Полосатые знаки с гербами? Неужели теперь с собаками ходят, как в кино, посреди колхозных полей? Стоп-стоп, колхозы, разумеется, находились в разном административном подчинении. Значит, границы и раньше были. В виде лесополос, что ли? Ладно, скоро увидим. Скоро ли? В расписании значилось, что стоянка должна была закончиться пять минут назад, но никаких признаков скорого отправления поезда не наблюдалось. Татьяна прошла по вагону. Открытое купе проводника пустовало, а сам он сидел на корточках в насквозь распахнутом тамбуре и курил что-то зловонное. На ее вопрос: «Почему мы стоим?», ответил безразлично: – Та, высаживают кого-то. – Зачем? Он пожал плечами. – Хто знает. Может, паспорт не в порядке. Не таможня, погранцы. – И что теперь? Когда же мы поедем? Он снова пожал плечами. – И на перрон выйти нельзя? На этот раз он в ответ сперва кивнул, а потом отрицательно покачал головой. А после пояснил вслух. – Точно. Нельзя. Таня с тоской взглянула на ясное небо в дверном проеме. Через полчаса в вагоне будет нечем дышать. -Ну, что там слышно? – обратился к ней тот из двух мужчин, что подходил. – Кого-то высаживают. Мужчина кивнул понимающе, мол, обычное дело. – Хотите водички холодненькой? Боржоми? Попутчики не казались навязчивыми, поэтому Татьяна сразу согласилась. Минералка, правда, холодная только в сравнении с воздухом, была сейчас весьма кстати. – Вы, кажется, часто ездите? Всегда здесь так? – спросила она, не уверенная, что стоило завязывать общение, но раз уж согласилась угоститься водой, так чего уж там. – Да нет, по-разному. Таможня мешочников трясет. – Проводник сказал, что не таможня, а пограничники. – А. Ну, тогда – паспорта, наверно. Дали бы сразу полтинник по-тихому. А теперь уже высадят обязательно. Пока не высадят – будем стоять. – Полтинник чего? – Долларов, конечно, – улыбнулся попутчик ее наивности. – Можно и евро. – И что? Взяли бы? – Татьяна попыталась представить молодого лейтенанта, говорящего по-английски, берущим взятку. Мужчины засмеялись. – А вы сами-то откуда? – Я… Можно сказать, местная. – Не похоже что-то. Вон, смотрите сюда, землячка! Видите, там дома стоят какие? Вон там, подальше? Красный кирпич, по два-три этажа. – А это – дома? Частные? Да, большие. Довольно уродливые. – Так теперь таможня живет. И с той стороны, в России. У границы будет то же самое. А дальше пойдет, как и раньше, обычная нищета. Но погранцам, конечно, меньше достается, служба такая. – Да ладно! Они делятся. – подал голос второй, до сих пор молчавший. – Думаешь? Ну, может быть, не знаю. Кстати, нас с другом обоих зовут Александрами. А то неудобно так разговаривать, не представившись. Он Александр Васильевич, а я – Александр Иванович. А вас? Вы до Ростова едете? – Спасибо, – Татьяна протянула Ивановичу наполовину выпитую бутылку (признаться, глупый жест). – Да, до Ростова. – Что вы! Себе оставьте! – попутчик даже руками замахал. – Я к тому, что, может, вы скучаете? – Спасибо. Я отсыпаюсь. Меня зовут Татьяна Николаевна. И, увы, я плохой собеседник. Что правда, то правда. В деловых переговорах она могла считать себя асом. Но так и не удалось ей за всю жизнь понять: что за штука такая – приятное общение ни о чем?

. . . Жара, от которой Татьяна тщетно пыталась спрятаться в затемненном купе, сделалась уже невыносимой и липкой. Татьяна закрыла дверь и разделась. Зеркало сумрачно, без неприятных подробностей, отразило щуплый торс с тонкой шеей и короткой стрижкой девочки-подростка. А ведь было время – приходилось бороться с лишним весом. Даже студенткой она весила килограмм на пять больше, чем теперь. Последние же десять лет, с тех пор, как Таня запретила себе американский стиль питания, она только худела. Ребра обозначились жаберными линиями, а так – почти ничего не изменилось. Почти. Если не присматриваться.

Татьяна оскалила зубы и придвинулась ближе к зеркалу. Пальцами раздвинула щеки и, как в детстве, «посмотрела на свой череп». Эта придумка когда-то осенила ее: можно, оказывается, еще при жизни представить, как будет выглядеть ее собственный «веселый Роджер», воображением пририсовывая недостающее к двум обнаженным рядам зубов. Кажется, скоро уже ничто не помешает видеть весь скелет. Отправные точки – ключицы, ребра и верхушки тазобедренных костей. Подняв ладони к груди, Татьяна успокоила возмущение эстетического чувства видом красивых длинных пальцев. Если и есть что-то позитивное в навязчиво модной худобе, так это изящество, на том и остановимся пока. Он вылила остатки «Боржоми» на вафельное полотенце и протерла лицо, грудь, шею, руки. На минуту стало легче, но затем последнее средство, как истраченное волшебство, улетучилось, не оставив никакого удовлетворения. Впрочем, нет, еще кое-что осталось: Татьяна развернула влажное полотенце и, накрывшись им, снова легла. Влага, скупо цедившая остатки прохлады, теплела, не испаряясь.

Так душно и жарко бывало только тогда, в Бетонке. Когда июльское солнце раскаляло крышу над их пятым этажом, а напор в водопроводе падал почти до нуля. Чёрт его знает, почему он всегда падал летом. Даже внизу вода появлялась только к вечеру, если появлялась вообще, а народ с ведрами терпеливо дежурил у пожарного крана до поздних сумерек, чтобы потом муравьиными цепочками натащить в дом сколько удастся живительной влаги, ржавой и дурно пахнущей. Запас воды отстаивался в ваннах, почти никогда не используемых по прямому назначению, образуя на стенках красноватый маслянистый налет и оседая на дне песком и илом. А кондиционеры даже не снились еще никому. Может, о них кому и приходилось читать, что с того. Мало ли чудес. Например, автомобили на солнечных батареях. Или лазерный луч. Всего такого, о чем писалось в журнале «Наука и жизнь», особенно в разделе БИНТИ – Бюро иностранной научно-технической информации.

. . . – Понимаешь, – набралась Таня смелости признаться, – Честно говоря, у меня почти нет своих книг. Это Лиза Борисовна мне дает читать, которая в книжном работает. Конечно, я могу их давать тебе, она не будет против. Но то, что я читала раньше, я уже вернула. Если хочешь, можно у нее попросить. Что тебе взять? – Не знаю. Да нет, не надо ничего. Я думал… На самом деле Сергей не знал, что он думал. Но ни к какой Лизе Борисовне ему обращаться не хотелось, во-первых. А во-вторых, то, что у Тани не оказалось своих книг ему не понравилось, почему-то. Ему приятно было думать, что возвращаемые сегодня Фенимор Купер и Томас Манн, который, кстати, не пошел – скукотища, принадлежат именно Тане и обычно стоят на полке в ее книжном шкафу. Возможно, его интересовали именно полки ее личного книжного шкафа, которого, как оказалось, не существует. – Зато у меня есть журналы, – продолжила Таня, не заметив его разочарования. – Все журналы «Наука и жизнь», с шестьдесят пятого года! И «Вокруг света», но, правда, не все. – Зачем? Они же старые? – Ну и что? Правда, кроссворды я там почти все решила. Но некоторые карандашом, можно стереть. – Не надо. А почитать в них есть что? – Ну… конечно. Всё. Там всё интересно. – Да? – Сергей о чем-то задумался и решился, будто в нем созрела какая-то мысль. – Ладно. Покажи! Идем к тебе. Можно?

Книжная полка у нее все-таки была. Над письменным столом, в одной из двух – «трамвайчиком» – комнат с двумя железными кроватями. Среди ничего не говорящих корешков Сергей отметил несколько: занимательные математику и физику Перельмана, смешную «Библию» Лео Таксиля и, неожиданно – «Капитал» Карла Маркса. Таня, между тем, откинула покрывало кровати, стоящей ближе к окну и, одну за другой, выдвинула из-под нее в проход три картонные коробки. – Вот. Они сложены подряд. В двенадцатых номерах каталоги, можно выбрать, что хочешь. Что было выбирать, если никаких желаний относительно этих журналов он в себе не находил. Но она уже вынимала и раскрывала эти самые двенадцатые номера, не переставая комментировать содержание. В сущности, можно было соглашаться взять любые, раз уж она считала что-то там интересным, но сейчас вникать не хотелось. Сергей оглядел комнату. Единственное, что бросалось в глаза – было очень чисто, вымытые половицы почти блестели, даже под кроватью, за только что извлеченными оттуда картонными коробками не обнаруживалось ни малейшего намека на пыль. Желтый шифоньер с зеркальной дверцей забирал почти половину пространства в передней части комнаты, оставляя лишь узкий проход, но зато уютно отгораживал письменный стол. У первой кровати на стене весел ковер, у второй – очевидно, Таниной – политическая карта мира. В другой комнате, через которую они прошли сюда, всё было так же скупо и так же чисто: диван-кровать, полированный стол, телевизор и сервант с тарелками. – Ладно, – прервал Сергей Танины комментарии. – Давай все последние, за этот год. Таня замолчала и ответила не сразу. – А у меня их нет. Пока. – Ни одного? Почему? Октябрь уже кончается… – Мне их еще не отдали. – Кто? – не понял Сергей. – Дяди Илья. Наш бывший сосед. Мы в бараке рядом жили. Это он выписывает. А потом отдает мне. Он еще выписывает «Новый мир», но из него он делает книжки. Собирает из нескольких номеров и переплетает. А мне только почитать дает. – Понятно, – Сергей помолчал, соображая, что как раз не понятно ничего. – А почему вы сами не выписываете, раз тебе так нравится? Таня начала укладывать журналы обратно в коробки, опустив глаза. Потом тихо пробормотала, словно неприятно и неловко было произносить это: – Выписать!.. Что ты как маленький? Кого волнует, что мне нравится. Как можно их просто вот так взять и выписать?.. Сейчас, дадут тебе, а как же… Что, ты не знаешь разве, что подписку дают по разнарядке? Глупо себя чувствуя, он заговорил, бегающими мыслями лишь отчасти совпадая с потоком собственных слов. – Кстати, наш контейнер уже ведь приехал, мебель расставили, а книги я разложу до конца недели, можно будет прийти ко мне, посмотришь, какие у меня книги и выберешь что-нибудь себе тоже. Правда, в эту субботу не получится – нас на день рождения пригласили. Кстати, это же у Гусевой день рождения, ее отец с моим работает. А ты..? – Я знаю, – прервала Таня, не отрываясь от своего ящика, – Она нас не приглашает. Родители зовут только своих друзей и родственников. – Значит, на следующей неделе, в понедельник. После школы зайдем ко мне, да?

Пепельная, не туго сплетенная коса, лежавшая на спине и острый склоненный профиль делали Таню похожей на птицу. Сейчас, если бы накинуть ей на плечи легкую шаль, как серое оперенье, то Сергею поверилось бы, что она взлетит, выгнув свою длинную шею. Ее тонкие пальцы, ловко и быстро перебирая журналы, не позволяли оторваться взгляду, пока Сергей не вспомнил: “Капитал”! – А… Ты, что, читала Маркса? Она, не оборачиваясь, кивнула. Когда последний из вынутых журналов был водворен на место, толкнула коробки назад, под кровать и выпрямилась. – Но у меня только первый том. Остальные в читалку ходила читать. – Куда? – В читальный зал. Над кинотеатром на втором этаже – читальный зал и библиотека. В библиотеке мало интересного, зато в читалке есть даже весь Карамзин. – Зачем тебе это? – спросил Сергей, не посмев признаться, что фамилию такую где-то слышал, но не может вспомнить, что этот человек написал. Наводящим вопросом нейтрально полюбопытствовал: Карамзин интереснее, чем Маркс? – Ну, не знаю… Да, наверное. Читать, конечно, легче, все-таки – история. Вообще-то, Маркс любопытнее Хотя местами совсем неинтересно. Скучновато. Хочешь – возьми. Сергей пожал плечами, но вдруг оживился: – Хотя… Давай! Отец в обморок упадет, когда увидит! Да, это здорово – взять, вот так вот, и запросто читать Маркса! Наверно, кроме тебя это никому бы в голову не пришло.

Вдруг она заговорила. Взволнованно, почти страстно. Только что звучавшего в ее голосе спокойного безразличия не осталось и следа. – Знаешь, я начала его читать просто из любопытства. Думала: ну, не понравится, так просто узнаю о чем это, а то – Маркс! Маркс! – а что такого, собственно? А потом… Ты не представляешь! Я никогда не думала, что именно то самое, о чем я хотела додуматься, но даже не знала, как это назвать и объяснить… Вот есть дерево, а из него – бумага. Потом чернила, буквы железные, а получается – книга! А она – больше, чем все вместе! Понимаешь, эта прибавочная стоимость… Она же есть во всем, она появляется, когда сначала берется одно, а из него возникает большее. Оно создается, понимаешь, это большее?! Из мысли, из ничего! Она, ведь, и стоимость – только потому, чтобы выразить, только в самом общем смысле, иначе о ней можно и не догадаться. Потому что, то, что создается, его не было в том первом товаре, как и не было в первых деньгах – но в них понятнее, заметнее, что ли… – Таня осеклась, – А так… Я, честно, не совсем поняла, зачем нужен социализм и ее распределение. По-моему, так совсем и не надо ее распределять. Она же целая важнее. Она и есть – капитал.

Сергею захотелось себя ущипнуть. От удивления он даже не вполне понял, что она сейчас говорила, главное – о чем и как! – Я возьму, можно? – он потянулся рукой к полке, нечаянно задев Танино плечо. Она инстинктивно отскочила и, смутившись, опустила глаза. Непонятно, но отчего-то он смутился тоже: – Извини! – Нет, ничего, я – так, случайно. Ее растрепанная коса теперь лежала впереди, на левом плече. Короткие передние пряди разлетались серыми легкими перышками вокруг порозовевшего даже в сумерках лица. Сергей протянул руку и вынул из косы почти уже развязавшуюся ленточку. Волосы рассыпались. Как писалось в книжках – волной. – Можно?..

Все замерло. Как подброшенный мяч замирает на достигнутой высоте. И уже в следующей секунде Сергею показалось, будто невпопад спрошенное разрешение, как «сезам», привело в движение скрытые механизмы, способные нарушить порядок всего космоса. Их шестеренки и молоточки эхом застучали в груди и в ушах. Реальность комнаты, города, дней и даже лет непоправимо таяла, подобно тому, как огромность земного шара пылинкой теряется во вселенной. Всё это пошатнулось, качнулось вокруг стоящей перед ним Тани. Он всмотрелся в ее лицо, как будто увидел только что в первый раз. Другой человек, совсем незнакомый. В человеке содержались тайны, о которых он только сейчас догадался, испуганный их возможной бесконечностью. За каждым произнесенным словом может открыться неизвестность, в которой, как от того камня, налево пойдешь, направо пойдешь или прямо – любой шаг станет лишь началом тысячи путей, ведущих неизвестно куда. Любой жест наполнится опасным значением. Даже облик ее, теперь очевидно изменчивый, а вовсе не простой и привычный, как раньше, не мог послужить опорой. У Сергея пересохло во рту.

Он сглотнул пустоту и отдал ленточку, пытаясь этим жестом отодвинуться от примерещившейся бездны хотя бы на шаг. Наваждение чуть ослабло. Почувствовав себя увереннее, Сергей сказал себе как можно более внятно, что это – всего лишь Таня Сулима, одна из двадцати девяти новых одноклассников, а вслух, еще слегка непослушным голосом: – Ты странная… – Я знаю, – услышал он в ответ голос, снова неприятно волнующий его. – Но понять всегда можно больше, чем объяснить.

. . . Топот в вагоне и чья-то шумная речь привлекли внимание Татьяны. Она открыла глаза и вслушалась. В этот момент в дверь постучали. – Татьяна Николаевна! Соседка! Вы не спите? – Минуточку! – она накинула рубашку и открыла дверь. В проеме возник Александр Иванович. – Мороженого не хотите? О, нет, только не эту липкую гадость, после которой жажда одолеет совсем. Татьяна отрицательно покачала головой. – Нет, спасибо. – Погранцы бабок пропустили с товаром. – Есть новости? Александр Иванович пожал плечами и беспомощно развел руки в стороны. – Там что-то серьезное. – Да-да. Конечно. Поймали русского шпиона, загримированного под украинца. Александр Иванович успел только улыбнуться в ответ. Тетка с огромной корзиной уже спешила к ним, переваливаясь на толстых изогнутых ногах. – Что хотите, женщиночка? Мороженое, водичка, вафли, печенье? Мороженое сливочное, две пачки осталось. Смотрите – хорошее, не талое – в бидончике со льдом носим! – А вода какая у вас? – «Пепси» есть и «спрайт». Пожалуйста, что хотите? – Нет, простая вода? – «Аксинья»! Пока Татьяна сонно пыталась сообразить, кого здесь зовут именем героини «Тихого Дона», Александр Иванович понял ее замешательство по-своему. – Типа минеральная, с газом. Нормальная вода, не сомневайтесь, берите. Тетка, называя цену в рублях и гривнах, достала большую пластиковую бутылку. От соседства с ледяным бидоном один бок бутылки запотел – так выглядит счастье в жаркий день. – Ростовская? – удивилась Татьяна, прочтя этикетку. – А как же..? Александр Иванович махнул ладонью, пустое, мол. – Местные туда-сюда по сто раз в день шастают, что с них взять. Хотя… Наверно, и с них берут. Отвинчивая крышечку, Татьяна поблагодарила убегающую торговку и отдельно, за внимание, Александра Ивановича – все-таки, милый человек и ненавязчивый.

По недавно возникшей привычке Татьяна попыталась угадать возраст тетки с корзинкой. Ноги больные, с шишками. Но глаза ясные и кожа на лице без глубоких морщин. Руки – понятно: огород. Стоит она, бедная, согнувшись над грядками под вот таким же июльским солнцем. Скорее всего, ей не больше пятидесяти. И – всё. Отработанный материал. Татьяна еще раз взглянула на себя в зеркало. Утешиться было чем. Но дни рождения, как она уже заметила, случались все чаще и чаще, значит, восемь лет, отделяющих ее от рокового полтинника, уже не заставят себя ждать.

Тревожные мысли, всегда старательно изгоняемые, зароились, устраивая душе потраву. Год прошел, как на одном вдохе. Год с лишним от того дня, когда она последний раз была с мужчиной. Если вообще считать тот невнятный случай, о котором и вспоминать-то не хотелось. Тогда она еще понадеялась на продолжение. Даже какое-то время ждала. Продолжения не последовало. Не в характере Татьяны было на этом зацикливаться, но год прошел, ничего не принеся взамен. С появлением Савельева снова возникла надежда. И опять – ничего. А время идет. Так пройдет еще год. И еще. Лимит исчерпывается. И нет смысла тратить его на ожидание формально обещанного звонка. Почему он не позвонил?

Сначала она точно понравилась ему. Дело даже не в словах, в них всегда можно услышать желаемое – в той первой реакции при обмене взглядами, в которой никак нельзя ошибиться. Первая встреча в лифте – едва ли не пошлость. Но приятный с виду незнакомец просиял такой улыбкой, что сам же, видимо, счел чрезмерной свою неожиданную искренность. Доехав до своего седьмого этажа, он сказал, что встреча с красивой женщиной – приятное начало дня и пожелал ей тоже дня удачного. Татьяне сперва понравилось именно это – внезапная искренность и умение ее не стесняться. Можно конечно было предположить, что все разыграно по партитуре умелого ловеласа. Но не хотелось, да и зачем искать всему объяснения более сложные и менее приятные. С того дня, часто совпадая временем прихода на работу, они всегда входили в один лифт, даже поджидали друг друга. Постепенно Татьяна заметила, что «знакомый незнакомец» вполне хорош собой. Внешность мужчин она, как и прежде, с самого детства, оценивала в последнюю очередь. Волосы его, абсолютно седые и глаза, когда бывали усталыми, подсказывали возраст солидный, но худощавая и хорошо сложенная фигура отменяла все подсказки. В России, к сожалению, до сих пор мужчины, следящие за собой – большая редкость. Словом, он не просто заинтриговал ее, он, наконец, ей понравился. Искала глазами, входя в холл. Скучала, когда подолгу не виделись. Но имени не знала и не стремилась знакомиться, пока он сам однажды не предложил. Притом, назвал ее по имени-отчеству (!), и пригласил поужинать вместе, вручив ей визитку. Ту самую, которая с тех пор лежала на ее рабочем столе. Она пришла. Но именно тот день выдался на редкость неудачным. Настроение было паршивое, голова занята мыслями неприятными и непростыми, все не клеилось. Больше он не позвонил.

Потом она видела его с той девицей, которую назвала про себя секретаршей. И поняла, что больше не хочет попадаться ему на глаза. Чтобы не напрашиваться на сравнение. Ты можешь как угодно хорошо выглядеть в свои сорок два, но от таких числительных у мужчин сразу заметно вянут лица. Женщина на пятом десятке лет жизни не интересна никому. Доживешь до десятого – станешь интересна историкам.

Тут ей пришло в голову, что Савельева зовут Сергеем, так же, как и Злотникова, а никаких других Сергеев в ее жизни больше не случалось. Забавно. Первый прошел мимо, едва приблизившись. И последний тоже. Последний?

. . . Она никогда раньше не вспоминала о Злотникове. Не хотелось. И забылось. Что же произошло тогда? Почему мальчик, сразу выделивший ее из всего класса, так неожиданно и необъяснимо отвернулся? Мало того, тогда изменилось многое вокруг и не в лучшую сторону.

До осени восьмого класса Тане ни разу не приходилось задумываться о том, как к ней относятся. Впрочем, она, пожалуй, знала как. Считали странной. Но такая оценка определяла ее место отнюдь не в последнем ряду. Успехи в учебе сверстниками нисколько не ценились, скорее лично ей прощались за отсутствие презираемого рвения. Зато именно к ней обращались с любым вопросом, поскольку считалось, что она знает абсолютно все. Так было всегда, но вот сломалось. А внезапно очнувшаяся Таня нашла себя в качестве малоприятном и, признаться, не поняла, как это с ней произошло.

К Злотникову в гости они так и не пошли. В обещанный понедельник он сослался на какие-то неожиданные препятствия и ушел, пряча глаза. Таня напомнила о себе через пару дней, получив отказ с перечислением веских причин, в которые, конечно, поверила. Но и на следующей неделе, и на той, что наступила потом, все повторилось. Объяснения менялись, запутавшись в них, Таня смутно затосковала.

Спустя несколько дней выяснилось, что «новенький предложил дружбу» Гусевой, девочке с эффектными формами и пухлыми розовыми губами, которая с этого сентября уже обводила глаза синим карандашом и подкрашивала волосы гидроперитом. Но самое неприятное открытие ждало впереди: оказывается, весь класс давно уже наблюдал с интересом как «Сулима бегает за Злотниковым»! – О! Там опять твоя Сулима тебя ждет, – услышала Таня голос Гусевой из вестибюля, стоя на школьном пороге. – Да ну ее!.. Они прошли мимо. Уговаривая себя, что всё послышалось или должно означать нечто иное, потому что, не может же быть все так плохо, Таня окликнула: – Серёжа! Злотников нехотя и не сразу оглянулся. – Серёжа! – Ну, что? – Извини, пожалуйста, ты не мог бы вернуть мне Маркса, если он тебе уже не нужен? – Верну, верну, – пробурчал он недовольно и отвернулся. – Извини, не подумай, что мне жалко, но ты же знаешь, что… Две удаляющиеся спины были ей ответом.

Ничего не понимая, Таня искала, в чем обвинить себя. Никаких объяснений не находилось, кроме собственной глупости, которая, всегда оставаясь достаточной причиной всех бед, мешала разоблачить себя. В одном она не сомневалась: происходящее настолько нелепо и неправильно, что Серёже тоже должно быть неприятно. Стало быть, нужно найти способ все хорошее вернуть. И он тоже будет рад. Непременно. В школе она иногда обращалась к нему, находя пустячные поводы. Старалась не замечать его небрежного тона, придумывая себе в объяснение, что он обижен, а она, по невниманию, не заметила чем. Ведь даже книгу он вернул, просто швырнув на её парту. Между тем, уже заканчивалась зима, и на двадцать третье февраля был назначен классный вечер. Она готовилась. Праздник и подарок могли бы стать приятным поводом к примирению. Но что подарить? Каждую неделю, навещая Лизу Борисовну в дни привоза книг, она придирчиво разбирала новые поступления. Лиза Борисовна всегда откладывала для неё самое интересное, но, как назло, ничего стоящего сейчас не попадалось. Отчаявшись выбрать книгу по его вкусу, притом плохо в том ориентируясь, Таня приняла решение: “Капитал” Маркса и пластмассовый тюльпанчик из галантерейного магазина за неделю до праздника уже лежали приготовленными на столе.

Она надела новую юбку-миди, только что самостоятельно сшитую из ткани в полоску с кроем по косой. Официальную часть вечера с рассказом про армию оттараторили быстро, минут за пятнадцать. Включили магнитофон, и Злотников с Гусевой пошли танцевать первыми. Таня ждала. Ничего больше она не запомнила, кроме того, что ждала долго. Как только Злотников оказался один, в ту же минуту она подошла к нему и протянула подарок. – Серёжа! Поздравляю тебя с Днем Советской армии, возьми! Честное слово, я не знаю, за что ты обиделся на меня, но если я что-нибудь не так сказала или сделала, извини, пожалуйста! Пусть все будет хорошо, как сначала, потому что я всегда хотела считать тебя своим другом и быть другом тебе. Идет? Мир?

Необычная тишина вокруг заставила Таню насторожиться. Но уже ощущая всей кожей что-то нарастающее недоброе вокруг, она продолжала смотреть в его глаза. – Ого! – послышался чей-то голос. – Ты что, с ума сошла?! – прошипел Злотников, не шевелясь. – Ну-ка, ну-ка? Что тебе подарили, покажи, интересно? – подошла Гусева, отбирая у Тани книгу из рук. – Ни фига себе! Карл Маркс, Капитал!!! – провозгласила она, высоко подняв книгу над головой. – С цветочком! Умереть – не встать! Ну, Сулима, ты даёшь!.. На, Злотников, Читай! – Отстань! – с нерассчитанной силой оттолкнул Сергей руки подружки. Книга упала. Таня тут же инстинктивно подхватила её. – Серёжа… – А ты!.. вообще!.. Придурочная! – последним словом он словно поперхнулся и вылетел из класса.

. . . Дома Таня сообщила родителям, что хочет перейти в старую школу – в поселке их было всего две. – Чего ещё? Вечно фокусы! – сказали ей, посчитав на том разговор законченным.

Действительно, нужна же была причина. Для визита к директору Таня её придумала. Старая школа посылала учащихся в день трудового обучения на завод. И она, Таня, решила, что это ей подходит больше, чем УПК, то есть – учебно-производственный комплекс в новой школьной пристройке. – Глупости! – резюмировала директриса, – Да от них к нам приходят проситься по той же причине, чтобы пыль на заводе не глотать! Таких УПК, как у нас, даже в городе еще нет. Мастерские, кухня, швейный класс. Или ты думаешь, что для девушки не важно научиться варить борщ и шить? – Я не хочу учиться варить борщ и шить. И потом, я умею. Но директриса не собиралась лишаться гарантированной медалистки, вбившей себе в голову какую-то блажь. – К твоему сведению, они там, на заводе двор метут, мусор грузят или помогают нормировщицам и кладовщицам бумажки разные заполнять. Ты этого хочешь? И преподавание у них послабее, еще неизвестно, что станет там с твоей математикой. Пожав плечами, Таня оставила последнее замечание без комментариев. Но на финальное: «Иди, подумай!», выходя из кабинета, ответила, что подумала уже.

Заведующей поселковым отделом народного образования в принципе было все равно, из какой именно школы выйдет медалистка. Её мысли были заняты предстоящим слиянием с одним из городских районов и тем, что её собственные шансы возглавить новый районный отдел зависели от сотни мелочей, но представлялись весьма реальными. – А ты знаешь, чем занимаются ребята на заводе? – Метут двор, грузят мусор и помогают нормировщицам и кладовщицам. Заведующая посмотрела с некоторым любопытством. – И что же ты находишь в этом интересного? – Хочу узнать, как завод работает. И как перераспределяется прибавочная стоимость. – Что перераспределяется? – заведующая улыбнулась и вспомнила, что ей об этой девочке говорили. «Да, странная», – И каким же образом ты собираешься об этом узнать? – Попрошусь помогать в плановый отдел или в отдел труда и заработной платы, – на этот раз Таня хорошо подготовилась к разговору. Заведующая снова улыбнулась, вздохнула и всё подписала. – Хорошо. Иди. Попрошу, чтобы тебя именно туда направили.

Прощаться с классом Таня сочла излишним. Впрочем, о её переходе уже все знали, шушукались и даже прямо спрашивали: «Правда..?» Правда. И про старую школу, и про завод, и про то, что будет там работать в планово-экономическом отделе. А взглянув на Серёжу Злотникова, который больше не казался ей непохожим на всех, Таня поняла, что никакой иной, бывшей главной причины уже нет.

. . . Воспоминания о детстве Татьяна не любила, всегда из них выползало что-то болезненное. Эта необъяснимая её отчужденность, которой она всегда стеснялась и которую безуспешно пыталась преодолеть – почему так? Почему люди вокруг так охотно восхищались её способностями, умом, эрудицией, но так мало любили? Это она знала всегда, как и всегда ощущала в себе тайный недостаток женственности, учась его скрывать нарочно приобретаемыми привычками. Красиво сидеть. Красиво стоять. Красиво ходить на каблуках. Всему училась поздно, вдогонку. Ничто ей не досталось естественным образом, само собой. И всегда опасалась, что кто-нибудь случайно догадается, что в душе она слишком малой частью женщина, а большей даже не мужчина – мужик. Как почти догадывалась кузина бывшего мужа, тоже русская американка, журналистка Соня Хейфиц. Приятельские отношения с Сонькой достались Тане в наследство от распавшегося брака. – В тебе так много здоровой маскулинности, – заметила как-то Соня, – Остается только удивляться, почему ты не лесбиянка. О бисексуальности самой Сони знали все. – Даже не думай об этом. – Вау! Кажется меня здесь подозревают в неуместной похоти. Не надейся, подруга. К тебе, как и к твоему бывшему мужу, я питаю исключительно родственные чувства. Кстати, могу поспорить, что тебя мое замечание задело. Надеюсь, мне не надо продолжать, что это означает? – Сонькины озорные глаза загорелись чуть ли не профессиональным интересом стервятника. – Что задело – правда. А с причиной – не попади пальцем в небо. Скажи лучше, по-твоему, я совсем не женственная? – Почему? Не в этом дело. Конечно, ты совсем не Душечка и не Норма Джин. Но не плачь, подруга! Не могу судить, какой ты была в юности и откуда проблема, зато сейчас… Да что ты, сама не знаешь, что нравишься мужчинам? Что за шитовые рефлексии?! – Кстати, интересно знать, какого рожна ты который год уже в Москву мотаешься? – перевела Татьяна разговор. – Мне тут недавно на полном серьезе разъясняли, что американки на русских мужиках помешаны. На тех, что от сохи и ниже. Как у тебя с этим? – О, нет! – ужаснулась Сонька. – Извини, у меня на ваших мужиков аллергия. Не смейся, в буквальном смысле. Они годами пьют плохую водку и закусывают чесноком. И еще курят всякую гадость. Иначе я не могу объяснить ту вонь, что вырывается из пищевода любого мужчины старше тридцати, стоит ему едва рот раскрыть. Бр-р!

Тогда она Соньке не сказала ничего. Разговор происходил почти год назад и дерьмовым материалом для рефлексий являлся тот неудачный перепих, из которого Татьяна постаралась не сделать далеко идущих выводов. Последний же раз Сонька появилась в Москве спустя три сезона, когда мысли о Савельеве уже депрессовали Танино сознание в полную силу. – Вау, как все плохо! – определила Сонька почти с порога, – Подруга, тебя, я смотрю, уже нельзя оставлять без присмотра. Все, теперь до самой осени – я твоя, будем лечиться. Выкладывай! Они откупорили «Каберне Совиньон», поставив в очередь еще пару бутылок – канун субботы позволял себя не сдерживать – и Таня постепенно рассказала Соньке о Савельеве. Всё, начиная от знакомства в лифте до своих нынешних терзаний по поводу возраста и прочего, упомянула даже о «несчастном случае» годичной давности. – М-да… – резюмировала Соня. В свои неполные тридцать пять, оставаясь по виду легкомысленной куклой Барби, она пока была далека от таких проблем. Тем более что не пренебрегала и менее традиционными способами их решения. Но давнюю искреннюю привязанность к Тане Соня всегда считала серьезной частью своей личной жизни, этим не разбрасываются. Так что, диплом психолога был здесь ни при чём. – Ну, во-первых, подруга, давай сразу вычеркнем все твои сомнения в собственной привлекательности как несостоятельные. О-кей? Возраст – да, реальная вещь. И тут мне нечем тебя порадовать. Всем, кто доживёт, исполнится и по пятьдесят, и по семьдесят. Зачем торопиться? Тебе сорок два. И я мало знаю женщин старше тридцати, способных составить тебе конкуренцию. Идем дальше. Дорогая, я еще меньше знаю мужчин, способных на это. Ты понимаешь? – Я же не соревнуюсь с ними, Соня! – Ты – нет. Но твой Савельев, он знает кто ты? Впрочем, да, понятно. Знаешь, мужчина может решиться поиметь в твоем лице всю экономическую глобализацию только в двух случаях: либо он сам из тех, что управляют такими процессами, либо – полный дурак. Остальным наглости не хватит. Разве ты так и не поняла, что разрушило ваши отношения с Джейком? Уж конечно не твоя мифическая неженственность. И это я еще не спрашиваю, о чём вы с твоим господином Савельевым говорили за ланчем. – Это был ужин. – Тем хуже. Лучше бы эта встреча была деловой. По крайней мере, у твоего приятеля оставался бы шанс на равенство. Потому что если тебя угораздило, как обычно, сморозить что-нибудь кантианско-картезианское и развить тему… Боюсь, ты не остановилась и на Хайдеггере. Дорогая! После этого встанет только действительный член трех академий! А минет в умную голову… м-м-м… Проблематично. Знаешь, разве что обозленный чернорабочий, если он и в школе был двоечником, решится унизить сокровищницу интеллекта таким неприличным жестом. – Наши двоечники-чернорабочие Сонька, называют такой способ неиносказательно – «давать в рот» и считают просто забавным извращением. А если хотят «поиметь», то разворачивают, как ту избушку – задом.

Алкоголь, как положено, оказывал медленно примиряющее с жизнью воздействие, и Татьяне перестало казаться, что выхода нет, поскольку сама необходимость выхода представлялась не такой уж несомненной. Хорошо может быть и там, где мы есть, все равно – нигде не лучше. Ведь жизнь если и можно изменить, то лишь полностью, пожертвовав всем, что дорого. Вряд ли захочешь этого всерьёз. – Ну, хорошо, Сонька, а если он и сам читал Канта с Хайдеггером? Кстати, мне именно так и показалось. – Отлично! Вот, пусть бы он о них и говорил. Знаешь, Тин, я же на самом деле люблю мужчин. Но, к сожалению, слишком хорошо их знаю. У них все примитивно, как в механике. Увидел – захотел. Получил – расслабился. Пометил своими выделениями и дальше побежал. Но если кто покусится на «собственность», прибежит рвать когтями и зубами. – Разве женщины не ревнуют? – Совсем иначе. Женщина боится, что её оставят одну. А мужчина – что к нему привяжутся. И ещё, что смогут сравнить. – А любовь? – А любовь это всегда жертва. Желание отдать себя другому человеку. А дураков нет.

. . . Летом после восьмого класса Таня впервые попала в Москву.

Целый год она уже слышала о том, что деньги на что-то откладываются, но не придавала этому значения. Деньги всегда тратились на то, что никакого отношения к её интересам не имело. Нельзя же считать событием личной жизни покупку пальто, вместо ставшего маленьким, или сапог. С другой стороны, она всегда могла взять рубля три на отложенные Лизой Борисовной книги, из этого никто проблемы не делал. А тут выяснилось, что маме пришло в голову накупить в Москве обоев для ремонта, польскую электрическую швейную машинку и еще что-нибудь по мелочам. А поскольку всё это нужно было дотащить домой, само собой решилось, что Таня поедет тоже.

Ехали, конечно, к той самой тётке, маминой двоюродной сестре, не так давно получившей трехкомнатную квартиру на Каширском шоссе. Напросившихся гостей с Украины попросили, в свою очередь, привезти пару ведер фруктов. Видимо, москвичам казалось, что фрукты на юге изобильно растут везде, не исключая окрестностей железобетонного завода и улиц миллионного города. Но никто их, разумеется, разочаровывать не стал. Вишни и абрикосы были куплены на центральном городском рынке, самого высокого качества, поскольку в дорогу, и не казались накладной благодарностью за родственное пристанище в негостеприимной столице.

При очевидном отсутствии альтернативы Таню, признаться, немного смущала необходимость ночевать у, в сущности, чужих людей. Тётку она помнила смутно, а детей её вовсе никогда не видела, не увидела и в этот раз – на лето их отправляли к украинской бабушке, воздухом дышать. Вторая бабушка, сухонькая старушка Валентина Андреевна, мать такого же тощего и невысокого тётиного мужа, от рождения чахла на московском асфальте и проживала в семье сына и невестки. Тетя Лена, как выяснилось, крупная энергичная женщина, казалась вдвое больше собственного мужа. При том, что он в квартире как-то терялся, она умудрялась присутствовать везде, отовсюду был слышен её голос. Квартира и обстановка были продемонстрированы гостям не без гордости, местом для ночлега определили детскую, с двумя новыми, только что купленными раскладными диванчиками «Юность». У двери бабушкиной комнаты, куда Таню с мамой завели знакомиться, воодушевление хозяйки испарилось. – Ну, тут у нас так… пока… Ну, пока так будет. В эту комнату перевезли и втиснули мебель из прежней коммуналки, отчего с видом остального жилья она не вязалась никак. Громоздкие шкаф и буфет, круглый столик со скатертью, кресло, покрытое кремовым чехлом, железная кровать с золотыми шарами на крашенных белых спинках, гобеленовые шторы – будто, постучавшись, входишь в другой век. Тане понравилось, такого ей пока видеть не приходилось. И ещё: на небольшой резной полочке обнаружились книги. Толстые. Старые. Корешков издалека было не разглядеть. Но что ещё больше удивило Таню, хотя именно в этом ничего странного не было, что пожилая женщина говорила на абсолютно чистом и правильном русском, а не на суржике, что привычно ожидалось от любого человека в возрасте.

С этого момента в комнату Валентины Андреевны Таню тянуло как магнитом. На следующее утро, закрыв за мамой дверь и сообразив, что дома больше нет никого, Таня постучалась. – Войдите! Кто там? – откликнулся высокий голос. – А, это ты, деточка! Ты не ушла? Старушка сидела в кресле за столом, укрытая большой вязаной шалью. Таня объяснила свое присутствие ожиданием звонка от папы и небольшим интересом к маминым магазинам. Валентина Андреевна, согласным киванием сопровождая Танину речь, весело заулыбалась. – Нужно говорить «позвонИт», деточка! – поправила она неверное ударение. – Та какая разница, – не поняла Таня. – Хотите чаю? Я заварю. – Спасибо, я уже пила. Да. Так что же ты хочешь посмотреть в Москве? – Завтра на Красную площадь пойдем. Там большой универмаг. – Да-да. А в театр? Разве ты не хочешь посмотреть что-нибудь в театре? В этом сезоне Танечка Доронина великолепно играет королеву Елизавету! Надо узнать, есть ли сейчас спектакли. – Это «Мария Стюарт»? Я читала. – Читать – одно, театр – совершенно иное! Постановка называется «Да, здравствует королева, виват!» Непременно возьмите билеты! – Не знаю. Мама, наверное, не пойдет. – Почему? Зачем же вы в Москву приехали? – За обоями. И за швейной машинкой. Еще у меня сапог нету на зиму. У сестры тоже, а я совсем сносила. Может, что ещё попадется. Говорят, у вас тут часто выбрасывают импортное. – Как ужасно, как ужасно, – почти пропела старушка, не переставая радушно и ласково улыбаться. – Вот и в «Комсомольской правде» пишут, что вещизм уже проникает в самые юные души. Ты читаешь «Комсомолку»? – Я все читаю. А можно мне посмотреть ваши книги? – Ах, да! Конечно, конечно. Достань их! Давай сюда, деточка! Александр Блок. – она любовно погладила поданный том обеими ладонями. – Ты любишь Блока? – Вообще-то, не очень. – Как странно. Как можно не любить Блока? Он – бог! Кто же тебе нравится? Давай, давай все сюда! Так, кто же тебе нравится? Ахматова, Цветаева, Волошин? Таня замялась. Но, запомнив названные фамилии, переспросить не решилась. – Я, вообще-то, поэзию не люблю. – Да-да… Как ужасно… «Порвалась связь времен!» Знаешь, откуда это? – «Гамлет». – Действительно. Как странно. А что же ты любишь читать? – Все остальное. Всю прозу, но до двадцатого века. Из поэзии – только Пушкина и Лермонтова. Все что после революции писали, мне не нравится. А ещё научно-популярные журналы. Книги по истории. По философии. Про религии разные. Публицистические статьи, их иногда выпускают сборниками, по темам или по авторам… Не сходившая с лица Валентины Андреевны улыбка, наконец пролилась музыкальным хохотом. – Как смешно ты разговариваешь!.. – объяснилась она, нимало, кстати, не конфузясь. – Почему? – осеклась Таня. – Ах, не обращай внимания, деточка! Как Елена когда-то. Не обращай внимания, я давно не слыхала украинской речи. – Украинской? Но я же по-русски говорю! – В самом деле? Ах, ладно. Как странно: история, философия и научно-популярные журналы! Чем же интересуют тебя такие разные предметы?..

К ужину, довольно позднему, уже отдохнувшая Валентина Андреевна вышла на кухню. Потеснившись, ей уступили место. И она, от восторга повизгивая слабым голосом, поведала собравшимся хозяевам и гостье, какое неожиданное впечатление произвела на нее милая Танечка. – …У вас необычайная дочь! Необычайная, уверяю вас! – пропела она сомлевающей от удовольствия Таниной маме. – Спасибо вам большое за такие слова! – оценка интеллигентной старушки рождала искреннюю благодарность в глубинах неискушенной маминой души. – Она у нас, конечно, не без фокусов, но даже в школе говорят, что по математике самая талантливая. – Да-да! Подумать только! В какой глуши могут зарождаться таланты! Какая любознательность! Какой пытливый ум! И какие замечательные, чистые глаза! Прекрасные глаза! Как досадно, в самом деле, что такие умные девочки всегда настолько некрасивы!..

. . . Пошел второй час сверх положенного времени стоянки. Татьяна совсем уже отчаялась ждать отправления, довольствуясь постепенно спадающей жарой. Несколько раз надумывала позвонить, хваталась за телефон, тогда только вспоминая, что связи никакой нет – на пустом экранчике начисто отсутствовала индикация. Как без рук. И без ушей. И без голоса и хоть сколько-нибудь упорядоченных мыслей. От безделья ей уже подумывалось, а не выйти ли, в самом деле, поболтать с попутчиками Александрами? Но от этой идеи она сразу отмахивалась, как от глупости. Здравствуйте, мол, созрела, давайте разговаривать! Так, что ли? Я, как утверждает Сонька, вам про Канта расскажу, а вы перепугаетесь, мне в ответ – про красивые глаза и – врассыпную! Или нет. Начнем с пересказа друг другу банальностей: а знаете..? – да-да, конечно, – а, вот еще..? – что вы говорите!.. И так потом до прибытия в Ростов. На прощание – обмен визитками… Нет уж, пожалуй, обойдемся. Лучше еще поскучать. Кстати, зачем вообще люди знакомятся в дороге и в прочих обусловленных обстоятельствах? Неужели находят друг друга интересными? Что же, все другим женщинам попадаются сплошь да рядом способные заинтересовать мужчины, и только ей одной – никогда? Или интерес к себе нужно обязательно замечать и оценивать как-то иначе? А что в нем, в этом интересе, кроме праздного любопытства? Да и есть ли он?..

. . . Случалось, потом говорили взрослеющей Тане, что она красавица. Так прямо и говорили. Да никак не верилось. Разве что, удивляло: зачем же так врать и с какой целью? Впрочем, два последних школьных года придирчиво рассматривая ненавистное отражение в зеркале, она, кажется, замечала, как что-то в нем менялось. Или уж так не хотелось считаться уродиной, что удалось к отражению привыкнуть, изредка подразнивая его оскалом временно скрытого черепа. Из всей наружности устраивали только волосы. Действительно, довольно густые. Косу толщиной в хороший кулак Таня летом отрезала по плечи и пожалела только, что не сделала этого раньше. Но краситься не решилась – так и осталась то ли светло-русой, то ли серенькой. Правда, однажды услышала, что это может называться очень поэтично: платиновая блондинка. Но от слова «блондинка» ее сперва передернуло – вспомнилась Гусева. А после, уже с драгоценным прилагательным попыталась примерить к себе перед тем же зеркалом – нет, не подходило. «Блондинка» – это было о чем-то не из ее жизни и к ней не шло. Со всем прочим дела обстояли вовсе плачевно: ноги тощие, пальцы длинные, лифчик надеть не на что, и при собранных волосах уши торчат. Слыша в свой адрес иногда комплименты, Таня ежилась от недобрых предчувствий: не иначе – посмеяться хотят. А глаза… Ну что – глаза? Она на них и внимания не обращала. Что некрасивым девушкам всегда говорят о красивых глазах, так об этом в пяти десятках книг писалось, не меньше.

Поверила однажды. Не словам – сама почувствовала и в одну секунду все поняла про себя. Что хороша, и не просто, как многие, а по-особенному. Настолько, что нельзя не заметить. И про него: «Да, именно такой. Это он».

Алесь стоял рядом с женихом Решетовским на террасе ресторана. Никогда раньше она не видела этого парня и еще не знала его имени, но в ушах зашипело, словно замкнувшая электропроводка, забылось приготовленное поздравление. Вручая молча букет невесте, она увидела его глаза и отвела свои, и без того в сильном смущении, чтобы еще эти слова услышать: «С ума сойти, какие девушки на экономическом факультете! Всё, я сражен, и даже тебе, Решетовский, больше не завидую!»

Свидетель жениха на свадьбе – лицо «при исполнении», но очень скоро замечено было многими, в чью сторону оно обращено. «А кто дружок, как зовут?» – спрашивали вокруг, будто бы даже обращаясь к Тане. Всем сидевшим за столом однокурсникам ответ дал Бубон: «Алесь его зовут. Он с нами играет за Универ, а с Решетом они в одном классе учились».

Алесь! Таня краешком глаза, на полсекунды, повела взгляд в его сторону, но испугалась. Неизвестно, чего больше: увидеть, что он смотрит на нее, или – что уже нет? Между тем, невнятная скука официальной части празднества с микрофонным гулом тамады быстро размягчалась принимаемым в порядке тостов алкоголем. Повеселевшие гости все громче орали «горько!», увлекаясь счетом долготы поцелуев, и уже требовали танца невесты – самим не сиделось. Дождались: в один момент столы опустели, и зал заполнился прыгающей толпой. Верхний свет медленно погас, уступив пространство цветным дискотечным лучам. Невеста Лена, наконец, нашла момент подходящим для долгожданного перекура, схватила, пробегая мимо, Таню за руку и потащила за собой в туалет. – Алесь на тебя запал! Заметила? Слушай, классный парень! Между прочим, Снежанка на него давно глаз положила (имелась ввиду подружка невесты), вот и сейчас рассчитывала, видишь – сидит, злится, а ему она – по барабану, точно знаю, мне Решетовский сказал. Что думаешь делать? – А что надо? – Тане совсем ничего не хотелось обсуждать с Ленкой, человеком вполне посторонним. – Ты, чё – дура? Куй железо, не отходя от кассы! Знаешь, он где живет? На проспекте, напротив Чкалова! Машину водит, у него «четверка» собственная. Он на ней в Универ ездит. Представляешь, препы маршируют пёхом от остановки, а он – к самому корпусу, мимо них и – привет ручкой! – Ну и что? При чём тут это? – Это, может, и не при чём, но приятно. Ну, смотри сама, твоё дело.

Алесь тоже ждал всеобщего разгула, прикидывая, когда градус гулянки позволит ему, наконец, сложить полномочия. Огляделся в очередной раз и решил: пора. Сбросив на спинку стула широкую красную ленту свидетеля, шепнул что-то на ухо Решетовскому и направился прямо к Тане, раздвигая скачущую толпу. – Таня! Я хочу с вами познакомиться, но уже совсем плохо соображаю, как это лучше сделать, – почти прокричал он, наклоняясь к ее лицу, чтобы громкое негритянское «Sunny» не помешало его услышать. – Никак. Уже познакомились. Ты – Алесь, я знаю. – в ответ тоже прокричала Таня, ритмично извиваясь и эффектно взмахивая своей роскошной пепельной гривой. Он посмотрел на нее внимательно и ничего больше не сказал. Почти в этот момент разудалая музыка прекратилась и зазвучала медленная. Без всякой паузы на раздумье Алесь взял танины руки и, бережно приблизив её к себе, положил их на свои плечи. «Не мечтал о счастье я таком, я о нем не знал…» – запел голос Антонова. Алесь улыбнулся. Правой рукой осторожно обнял Таню за талию. «Что-то надо говорить? Почему он молчит?» – растерянно подумала Таня, почти заставляя себя поднять глаза. Казалось, что сейчас и взгляд её, и вся она сама могут выглядеть только глупо, совсем глупо, и от этого становилось стыдно, и – о ужас! – она чувствовала, как заметно краснеет ее лицо даже в этой многоцветной темноте. Как могла она пропустить, что он обратился к ней на «вы» и ответить простецким «ты»?! Бетонка! «Что-то надо теперь сказать?.. Или нет?.. Но что?.. Что?..» Неловко и беспомощно она заговорила, пытаясь придать голосу безразличный тон: – Еще я знаю, что вы футболист. Да? Алесь снова улыбнулся и отрицательно покачал головой. – Я физик. – Ну, в том смысле, что… что из команды… что… – с каждым произносимым звуком Таня осознавала сгущающуюся безнадёгу, и ей стало почти дурно. С начала вечера, надо заметить, она исправно выпивала все тосты. Зачем?! Теперь её пошатывало. Утратив в ощутимой близости Алеся нетрезвую развеселость, Таня догадалась, что выглядит сейчас совсем не лучшим образом. Алесь всё молчал. Уже зная, что посмотреть ему в глаза она теперь не сможет никогда в жизни, Таня почувствовала, как его ладонь сжимает пальцы её правой руки. Так же медленно и бережно, как всё, что он делал до сих пор, Алесь поднес её руку к своим губам и поцеловал. Не один раз, а перебирая губами каждый ноготок. – Нет. Не так. Все будет не так, – шепнул он, когда танец кончился, а затем взял под локоть, отвел к тому месту, где она сидела прежде, и низко склонившись, снова прикоснулся губами к пальцам.

Ни спрашивать, ни думать о том, как – «не так» и что именно будет, сил у Тани не осталось. Кто-то предложил выпить водки – она выпила. Потом ещё, и поняла, что пьяна. До конца вечера она так и не пришла в себя. Алеся больше не видела – трудно сказать, ушёл ли он, она и других, кажется, не видела никого. И ничего больше не запомнила. Кроме, что тошнило. Провал.

Скверное настроение преследовало ее два дня, попытки отвлечься оказывались безуспешными. Как глупо все получилось! И зачем было пить? Что за идиотизм – добровольно довести себя до свинского состояния? А если он видел? Скорее всего, видел. Самое неприятное – она прекрасно понимала на самом деле, отчего напилась. Оттого и глотала она за столом рюмку за рюмкой, что испугалась. Испугалась, что Алесь ей понравился. И ещё больше – что она ему. Казалось, она слишком долго, больше часа ждала, что он подойдёт к ней, а эта надежда не должна была сбываться. Не мог такой красивый парень обратить именно на неё внимание, а тем более – подойти и заговорить. Дождалась! Надо же уметь так испортить за несколько минут всё, что только могло начаться! Всё, что раньше происходило только с другими людьми, и не в книжках – у неё на глазах. А с ней самой – никогда, и вот, могло бы… Но – “не так”. Конечно, не так, он же сказал… Все знают, как надо. Все! Кроме нее! Одни женились, другие целовались прямо на улицах, никого не замечая вокруг. Кто-то кому-то назначал тайные свидания, напротив, прячась от лишних глаз. Младшая сестра часами мурлыкала в телефонную трубку какие-то глупости – ни понять, ни передать невозможно. А тот, на другом конце провода, всё понимал, как тайный код, незнание которого не освобождает. Как заговор, в котором чужие обречены на поражение. А в «чужих» снова она. Как всегда. Как во всём и везде. Бежать некуда. От себя не убежишь.

Вечером в воскресенье, разозлившись на себя за глупость и хандру, Таня села читать в главу учебника «Финансы и кредит», имея твердое намерение что-то оттуда запомнить и понять, раз уж всю лекцию прохлопала ушами. Более-менее заставив мыслительные процессы включиться, она заметила, что час ночи идет уже третий, а вставать в половине седьмого. Повезло, правда, легко заснуть от усталости, а не мучиться дурью, как почти всю прошлую ночь. Но проснулась она в настроении, которое нашла лишь немногим лучше вчерашнего. К счастью, сентябрьский рассвет был по-летнему ясным. Одевшись, Таня тихонько выпила чай на кухне, так же тихо обулась в темной прихожей, не включая света, и вышла из квартиры.

А на лестничной клетке стоял он. Алесь. Закрыл свою тетрадку, которую в ожидании читал (или делал вид, что читал?) и невозмутимым деловым взглядом показал на часы: «Опаздываете, барышня! Прошу, машина – у подъезда.»

. . . Они говорили о космосе, о русском средневековье, о началах и конце мироздания, о театре и литературе, об истории семьи, частной собственности и государства, об архитектуре и материальной культуре конструкционных материалов… Конечно – об экономике, о том, почему все никак не догнать и не перегнать, хотя теоретически обещалось, и даже ракеты с Большим Театром вполне соответствовали. О чём только они ни говорили, слоняясь по улицам и катаясь по городу на его «четверке». Больше – она. Алесь любил ее слушать. Заводя любой разговор, будто подначивал вопросами, а потом смотрел влюбленно. Молча поправлял спадающие вперед светлые волосы, гладил их «шёлковую роскошь» кончиками пальцев. – …Значит, Маркс не прав? – Маркс прав. Но, по-моему, он слишком увлёкся. – Чем увлёкся? – Идеей равенства и справедливости, понятно же. – А ты, что, против? – Против чего? Справедливости? Ну, не знаю. А если даже я «за», что изменится? Разве она есть? Её нет и быть не может. Как и равенства. Иначе я, например, завтра могла бы в балерины податься. И любой человек вообще. Алесь напрягся. – Почему в балерины? – Для примера. Способности нужны, а их природа распределяет не по справедливости и неравно. Разве нет? Хотя, если честно, я против равенства. Даже в правах. Пусть больше прав получают те, кто способен больше создать и за всё нести ответственность. А кто не может или не хочет – обойдутся… Иногда казалось, что он и не слушает вовсе, пока вдруг не вставлял, если предмет оказывался ему хорошо известным: – Нет, это не совсем так… – и пояснял. Таня обижалась. – Ты нарочно? Зачем тогда спрашиваешь, если сам знаешь лучше? – Не важно, что я знаю. Мне нравится, как интересно ты думаешь. Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так увлеченно думал, одновременно говоря. – Ты издеваешься? – Ничуть. Правда, Таня. Я знаешь, о чём думал сейчас? Ты удивительная. Самая удивительная из всех, кого мне приходилось видеть до сих пор. Наверно, ты самая лучшая и необыкновенная девушка в нашем городе. Я совершенно счастлив с той минуты, как впервые увидел тебя.

И еще они целовались. Хорошо было, что сказать…

. . . Мама и Саша, кажется, не нуждались ни в чьем обществе, об этом Таня шептала, давясь смехом, у двери в темноте подъезда: тише! Тише! Разбудим! Но они, конечно, услышали лязгающие повороты ключа, они не спали. – Алеська! Таня! Вы с ума сошли! Середина ночи, где вас носило? – Мы исполняли желания, мамочка. Еще одно осталось, последнее. Кстати, Таня остается у нас. Саш, раскладушку вытащи! – Уже. Но стелить будешь сам. – Это твое желание? Про раскладушку? – Что ты, мамочка! Мои желания все о том, как обойтись без нее, – Алесь смеялся. – Не пугай девочку! – Альбина Алексеевна притворно ужаснулась нескромному намеку сына, сверкнув черными искрами в счастливых глазах. – Сейчас телефон принесу, надо же родителям сообщить! – Мамочка, на часы посмотри! Какой смысл звонить родителям почти под утро?– Алесь, обшарив открытый холодильник дважды, остановился. – Ма! А тут банка консервная лежала, печень трески, где она? – Я ее съел, – ответил за маму Саша. – А что? Альбина Алексеевна решила поставить эксперимент, отказалась готовить ужин и предложила мне этим заняться. За что и поплатилась, не солоно, как говорится, хлебавши. Я отмщён. – Сашка-а! – заорал Алесь. – Ты убийца! Ты лишил меня будущего! – Нет, правда? Как мне это удалось? – Это же было третье, последнее желание! – Я так и поняла, что вы голодны, – заметила Альбина Алексеевна. – Но почему все орут, а я одна накрываю на стол? Танечка, достань чашки! Саша, зажги огонь под чайником! – Понимаете, Алесь исполнял придуманные мною желания. Два исполнил, а третье я хотела придумать неисполнимым, вот и сказала про печень трески. Однажды я ее пробовала, лет десять назад. А что, она действительно была? – Да вот она. Саша смешал ее с яйцом и луком. Редкая получилась гадость, сам доесть не смог. – Иду выбрасываться из окна! – предупредил Саша. – Рассудок мой изнемогает, учтите! А два первых желания? Удовлетворите любопытство покидающего этот мир? – Я все исполнил. И если бы не ты..! – Он все исполнил, подтверждаю. Даже взобрался на памятник Ленину и кричал оттуда, что я – лучшая девушка в стране. Успели убежать до приезда милиции. Только не подумайте, что я просила кричать это о себе… – Не просила? Она меня вынудила! – Не ври, я сказала кричать, что в голову придет! – А, ну так он просто придал своим мыслям цензурный вид. Поверь мне Танечка, как мужчине, на самом деле это значило… – начал Саша, заодно прикуривая от спички, которой только что зажег газ под чайником. – Я тебя зарежу! Не смей говорить моей девушке то, что она должна услышать только от меня! – Сумасшедший дом. Здесь кто-нибудь сегодня станет говорить нормальным голосом? Алеська, почему ты машину оставил? Я волновалась. – Мы же гуляли, мамочка. Не ехали никуда, не торопились, просто гуляли. За столом притихли, заняв рты пережевыванием чего бог послал. – Всё, глаза слипаются! – проронила Альбина Алексеевна. – Мальчишки, а не поехать ли нам на природу? Теплынь такая, как в июле! Я сегодня пешком с работы шла, от мостовой жар, как из печи! Таня с тайным восхищением приглядывалась к этой женщине: сорок три года! Не поверить. Рядом с сыном – как сестра. На кошечку похожа. Нет, скорее – на котенка. Алесь говорит, покойный папа её разбаловал и ему велел «так держать». Папа умер шесть лет назад и был мамы намного старше. Саше двадцать девять, но он моложе не выглядит. Хотя очень интересный. Волосы длинные, белые, а сам весь будто топориком вытесан из одного ствола. Почему-то Тане представлялось, что он похож на эстонца, хотя где ей тех эстонцев-то видеть было. Сейчас мягким своим голосом скажет, как обычно: «Да, любимая». Или: «Как ты скажешь, любимая»… – Завтра не получится. Прости, – ответил Саша, послав любимой долгий виноватый взгляд. – М-м-м… Цепи обязательств и кандалы долга, – Альбина Алексеевна поскучнела. – Решено. Завтра буду спать. Будить только нежно и неокончательно. Кофе – в постель. – Будет исполнено, ваше высочество. – А в следующую субботу едем на Орель. Не обсуждается. Надеюсь, еще на неделю нам хватит тепла.

Жара в том сентябре стояла такая, что в зиму вообще не верилось. Открытые настежь двойные двери балкона в огромной проходной комнате пропускали извне лишь ночные звуки – скользящий шелест редких машин и далекий трамвайный стрекот. Темнота обязывала шептаться и дополнять молчание близостью. Алесь придвинул раскладушку вплотную к Таниному дивану. Все пружинки поскрипывали, выдавая его приближение к ней. – Тише! – почти беззвучно взмолилась Таня. – Они услышат, мы снова их разбудим! – Они не спят и ничего не услышат. Они – неутомимые любовники. – Как и ты? – Как и я. Когда ты так близко, я не смогу заснуть. Но не бойся. Не сегодня. Я буду прикасаться к тебе только губами. А мои руки будут нежнее твоих волос.

. . . Там, где мелкая речка плыла в траве, подбирая опавшие листья, Таня думала о счастье. Что оно есть. На расстеленном коврике Саша обнимал маму и целовал ее плечи, поправляя укрывающий ноги тонкий кашемировый платок. Алесь шевелил угли костра и поджаривал на ветке кусочки хлеба. Вечерело. Ранние сумерки подступали, напоминая, что у лета в начале октября нет настоящих прав. – Таня, что за фантазия – стоять в воде? Простудишься! – Альбина Алексеевна уже зябла и куталась, хотя всего лишь посвежело. – Алесь, скажи ей! Алесь отдал ветку с жарко пахнущим хлебом Саше и тоже вошел в воду, отвернув по колено джинсы. Прильнул к Таниной спине, обхватил согретыми руками. – Ну, что, лучшая девушка в стране, о чем задумалась? – Ты это не сам придумал. В одном кино было. Где Доронина пела про солнечного зайчика. – Там не так было. И это не важно. Важно, что ты действительно самая лучшая. Идем. Правда, замерзнешь еще. Кино, кино… Кто его помнит-то? Саша! Мама! Фильм, в котором героиня поет, что отражение солнца на стене не линяет. Ну? Кто вспомнит? – Не линяет солнечный зайчик? – оживилась мама. – Помню. Ой, а как называется… – «Еще раз про любовь», – подсказал Саша. – Плохо зашифровал. А если… Песня, в которой лирический герой находится во власти перемещения водных масс… и наблюдает за перелетными птицами? – «Несет меня течение»! – почти хором догадались все. – Слабо, Саша, слабо! – Алесю понравилось. – Теперь я! Сейчас, сейчас… Песня, в которой лирический герой сравнивает эмоционально положительные отношения между людьми с… бракованным конструкционным элементом зданий и сооружений! А? – Я поняла, – отозвалась мама. – Картошку теперь в угли никто не положит. – Сейчас, любимая, – встал Саша. – «Ах, любовь, ах, любовь – золотая лестница, золотая лестница без перил!» – пропела Таня и показала Алесю язык. – Моя очередь! Песня, в которой лирический герой несвоевременно пришел к выводу, о наиболее приятном варианте перемещения на значительном удалении от земной поверхности. Ну? – М-да! – оценил Алесь. – Интересная, наверно, песня. Первым делом у настоящих лирических героев – самолеты. – Получил? – обрадовался Саша. – «Звездочка моя ясная»! – Точно! – Алесь обнял Таню. – Молодец! Но Сашка все-таки отгадал. – Моя очередь, – включился в игру Саша, продолжая укладывать картофелины в разрытую сердцевину бывшего костра. – Вот я вас прищучу, слушайте: песня о том, что в одном из старинных крымских имений начался сезон опыления одного вида культурных растений. – Ты ничего не перепутал? – дурачился Алесь. – Может, сезон плодоношения? В саду у дяди Вани? – Горячий привет от Антона Павловича. Мимо. Любимая, ну ты-то..! – Я знаю, знаю. «В парке Чаир распускаются розы». Что, теперь мне загадывать? Тогда… Песня про время года, украшенное небесными светилами?.. Сумерки уже сгущались, и Альбина Алексеевна капризно сетовала, что поздно вспомнили о картошке – ей хотелось напоследок разжечь костер и погреться, да и темно становилось сидеть при углях. Алесь завел машину и осветил фарами поляну. Не надо, сказала мама, слишком шумно. Алесь заглушил, оставил включенными фары, но забеспокоился, что аккумулятор сядет. Тогда Саша откатил часть углей в сторону и принялся устраивать и раздувать новый костер. Игра помалу сходила на нет. В свой черед Алесь, с надеждой тыча ножом в дымящуюся картофелину и недолго думая, спросил, что в голову пришло: – Песня, в которой герой иногда чувствует себя сиротой. – Что, прямо по тексту? – ненадолго задумавшись, переспросил Саша. – Ну, тогда – оттуда же. Песня про деньги и про то, что солнечно должно быть в мире богатых. – Чё-то я не поняла ничего, – удивилась Таня, – А, что это за песни? – «Бонни М», – пояснил Алесь. – Саша загадал «Money», а я – «Sometimes I feel like a motherless child». – А ты, что, понимаешь, о чем они поют? – Еще бы ему не понимать, – отозвалась заскучавшая мама. – Алесь окончил английскую школу. – Саша, а вы тоже? – Нет, – он протянул Тане картошку, насаженную на пластмассовую вилку. – Мы обошлись без английских школ. Просто выучил. Технические переводы стоят денег. Легко было додуматься, что лучше самому получать за них деньги, чем платить. – Здорово! А о чем песня про Распутина? – Про Распутина она и есть, – подтвердил Саша. – Что он – любовная машина русской королевы. Да ну их! Глупости сплошные. По-моему, не понимать – даже лучше. – А вот эта, красивая, про реки Вавилона? Алесь отобрал у нее вилку с обугленной картофельной и вручил очищенную. Присаживаясь рядом, он начал переводить первым. – На реках Вавилона мы сидели и рыдали, когда вспоминали… какого-то Зайона. – Кого? – Не знаю. – Сион они вспоминали, – вмешался Саша. – А, ну да, – согласился Алесь. – Действительно. Сион. – А дальше? – Ну… Я не помню. Я же не вслушивался специально. Саш, ты не помнишь? – Нет. Вроде, им там чего-то не хватало, чтобы петь и веселиться. Надо послушать, тогда скажу. – Кажется… я поняла, – Тане слова «вспоминали Сион» показались очень знакомыми. – «Если забуду тебя, Иерусалим…» Да, я знаю! Вспомнила! Это евреи пели! Все засмеялись. – Они – негры, Танечка! – Алесь намекал на известный анекдот. – Думаешь, им мало этого? – Не смейся! Я вспомнила, это из Библии. Древние евреи вспоминают Сион и плачут. Сион – их земля, где их ждет счастье, но они ушли оттуда давно. Это из Библии, точно. – Пожалуй, Таня права, – Саше тоже, видимо, что-то припомнилось. – Наверно, это молитва. Негры в своих церквях молитвы поют. – Да? Так о чем же они плачут? И почему не идут туда? Кажется, это рядом? Саша, так? – поинтересовалась Альбина Алексеевна. – Абсолютно. Не больше тысячи километров, любимая. Примерно, как отсюда до Москвы. – Они в плену, – уточнила Таня. – В плену? – повторила Альбина Алексеевна. – Или сами ушли? Темная какая-то история. – Темная, – подтвердил Саша. – И мутная. Как река жизни. В которую сбрасываются сточные воды цивилизации. Да, любимая? Костер, снова собранный Сашей в единое целое, лениво облизывался робкими языками пламени. Почти совсем стемнело. – А на что ты смотрела там, в реке, когда стояла так долго? – тихонько спросил Алесь. – Так. Ни на что. На траву и листья. Лето уплывает. Заметив краем глаза, как Саша присаживается рядом с мамой, Алесь встал и подал Тане руку. – Идем!

Они скрылась в темноте леса, чтоб не видеть маму с Сашей. За большим деревом Алесь опустился перед Таней на колени и стал целовать её ноги, осторожно раздвигая их ладонями. Таня прислонилась к стволу. Кора оказалась холодной и влажной, по спине пошла дрожь. Каждый день, отдаваясь рукам Алеся, Таня узнавала в себе такое, чему слов не могла подобрать. Ни о чем таком она не догадывалась раньше, не слышала ни от кого. Любовь, прочитанная в книгах, подходила для ее души, но в ней не было ничего о том животном блаженстве, выползающем мокрой улиткой из размякшей раковины черепа вниз по позвоночнику, туда, где язык Алеся сейчас перекатывался винной ягодой между губами. От сырых опавших листьев под скользящими ногами до сосущей пустоты в солнечном сплетении каждая клетка её тела требовала впустить в себя силу этого мужчины, чтобы срастись с ним намертво – скорее, сейчас, пока не растворились все мембраны и оболочки, едва скрепляющие воедино плоть. Она с трудом сдерживалась о том не кричать, когда блаженство стало невыносимым. Она из последних сил прикусила губы, застонала и попыталась оттолкнуть Алеся. Но он будто ожидал и не отпустил, поднял её на руки, выпрямившись и перехватил угасающий стон своими губами.

В темноте она не нашла под деревом свои трусики, о чем Алесь несколько раз за обратную дорогу тайком напоминал ей рукой, обычно лежавшей на рычаге. Мама с Сашей целовались на заднем сидении.

Дома, когда они остались одни в его проходной комнате, Алесь начал, прислушавшись к тишине: – Таня… Я так хочу тебя, что больше не смогу … себя сдержать. Если ты… – Да! Да! Да, Алесь, да! – она закричала это без звука. – Я хочу! Я прошу тебя, умоляю! Я все хочу, что ты хочешь! Я хочу даже больше! Я уже дышать не могу без тебя, правда! Если ты не сделаешь это сейчас, я умру… – Если будет немножко больно, – прошептал он ей прямо в ухо. – Не бойся, я остановлюсь… Нет, она не дала бы ему остановиться. Как можно было не принять от него эту боль?

. . . По утрам он отвозил ее на занятия и ехал на свой факультет. Днем она успевала смотаться в общагу или даже в Бетонку к родителям, в читалку наскоро заглянуть. Но дни уже превратились в ожидание ночей. Несколько раз Таню уже спрашивали на занятиях: Сулима, вы нездоровы? Потом мама с Сашей куда-то запропастились на целую неделю. Единственное, чего не понимала тогда Таня: если все люди занимаются этим – а ведь все они, кроме нее самой, и раньше этим занимались – то почему бы им всем не закрыться по домам, наплевав на все? Что заставляет их, когда и кем заведенные правила принуждают, насилуя себя и других, выходить на работу, думать о чем-то и что-то делать, от чего настоящая жизнь и счастье не зависят никак? Словом, на чем держится установленный миропорядок, раз он до сих пор не рухнул?

Что большинство людей занимались совсем не тем, чему научил ее Алесь, Татьяна узнала намного позже. Через три года молодой хирург из Первой Градской, довольно неуклюже ухаживавший за Таней, что, впрочем, она готова была ему простить, наутро заявил ей с заметной досадой в голосе: «А ты, оказывается, опытная, как бл.дь! А по виду не скажешь…» Как раз, по причине полного отсутствия опыта долго теряясь в догадках, что же могло не понравиться в ее поведении, Таня больше не стала с ним встречаться. Да он и сам потом откровенно к тому не стремился.

Джейк, Яшка, хороший, в общем-то, парень и бывший муж, тоже оказался не выдающимся любовником. Танин интерес к этой стороне брака он находил несколько завышенным и почти неприличным. После того, как первая влюбленность прошла, молодожены обнаружили между собой так мало общего, что расставание наметилось и свершилось естественным образом в течение одного года. Джейк хотел домашнего уюта и детей, хотя бы приемных. Татьяна – карьеры и интересного секса. К тому же, ее стали раздражать его занудство и педантизм.

Не желая больше снижать планку своих представлений о сексе, Татьяна легко переживала воздержание любой продолжительности. Тем более, дни пролетали, заполненные делами и событиями под завязку. Неожиданно в чужой стране ей сопутствовала удача. И какое-то время казалось, что непременно появится человек, которому она подойдет так же, как он ей. Но еще дважды она ошиблась: в первом случае переоценив интерес одного юноши к себе, а во втором, к ужасу своему, познакомившись с одним из вариантов психического отклонения. Юноша ее таланты оценил высоко, но исчез из ее расписания через две недели – жизнь еще много обещала ему удовольствий и интересных встреч. От психа, к счастью, удалось избавиться сразу. В целом же впечатляющая востребованность психоаналитиков и ненатуральные сексуальные сцены голливудских фильмов укрепили Танино подозрение, что у американцев вообще с этим туго. Но и бывшая родина не обнадежила. Прошло двадцать лет. Приходилось признать, что после Алеся в ее жизни не сбылось ничего равноценного.

. . . Она точно определила в то утро: что-то произошло. Не так он ее ждал в подъезде, не так звучал голос. В глаза не смотрел. «Что-то случилось, Алесь? – Ничего». Разумеется. Он поцеловал ее руку, подъехав к факультету – «Удачи!» – и заторопился. Ей тут же представилось, как безразличные друг другу люди после многих лет брака по утрам расстаются и встречаются вечером у телевизора, совершенно забыв о чувстве давным-давно соединившем их. Им просто некуда уйти, да и картошка уже закуплена на зиму. А, может, так и надо? Может, горячка, сплавляющая их тела, должна пройти и остывает уже, как остывает у всех, превращаясь из жадного притяжения в спокойное соседство? На другой и на третий день она разъясняла себе эту правдоподобную механику, но не могла избавиться от растущего беспокойства.

«Я буду занят допоздна, у меня машинное время.» – предупредил Алесь. Конечно. В конце концов, на самом же деле у обоих была учеба, курсовые, а у него еще и сборная Универа по футболу. Хотя, футбол он, кажется, бросил, но… Утром он снова ждал ее в подъезде и снова сообщил о делах. В четверг вечером она застала дома маму с Сашей. Ах, да! – вспомнила мама, Алесь что-то говорил насчет… Да-да, согласилась Таня, кажется, говорил. Только вот – до которого часа..? От предложения остаться отказалась. Попросила передать Алесю, что переночует в общежитии и на занятия завтра пойдет не с утра, чтоб не приезжал. Мама напомнила на прощание о предстоящей воскресной поездке в Запорожье на концерт «Машины времени», Саша уже билеты взял. В пятницу вечером Таня позвонила, но дома была одна мама. Таня сообщила, что уезжает в Бетонку, к родителям, поскольку в субботу ребят забирает военная кафедра, а девочки свободны. Что очень кстати, ей как раз надо просчитать курсовую. Мама все приняла к сведению и просила не волноваться, в воскресенье за ней заедут, если не Алесь, так Саша. Конечно. Пусть Саша. С чего бы это, спрашивается.

Задержавшаяся осень наступала стремительно. Ударили заморозки, за ночь на деревьях промерзли не успевшие пожелтеть листья. В субботу налетел с ледяным ветром короткий ливень, оставив повсюду зеленую от сорванной листвы кашицу стылых луж. Воскресенье началось ясным, но уже холодным ноябрьским солнцем. Тане вроде бы помнилось, что изначально собирались ехать на Сашиной машине, но Алесь настоял, что за рулём поедет он, и всю дорогу молчал, предложив, кстати, именно Саше сесть рядом. Якобы штурманом. Как будто дорогу на Запорожье он именно сегодня мог позабыть. Теперь уже точно приходилось признаться себе, что дела плохи. И все об этом знают. Саша и Алесь, конечно, могут подолгу молчать, и раньше бывало. А мама, конечно, может стараться говорить будто бы такие же слова и будто бы совсем таким же голосом, что и всегда. Но невозможно не понять, что это она только «делает вид», а всё, между тем, изменилось так, что если бы она не нарочно изображала, что всё идет как прежде, то и сама бы говорила совсем другое и иначе. Находить удобные объяснения можно и для других, и для себя – поверишь в то, во что хочется верить. Ведь причины, мешающие двоим встречаться, существуют в реальности, кто спорит. Но так ли уж трудно отличить человека желающего встреч, от того, кто их уже избегает? Увы. Танино желание никуда не делось, оно росло и мучило. Но что-то случилось такое, отчего Алесь его потерял.

Концерт начался с опозданием и закончился за полночь. Толпу, выходящую из большого спортивного комплекса, обильным снегопадом встретила зима. Кое-как расчистив машину, двинулись в обратный путь. Альбина Алексеевна заснула почти сразу, и Таня еще раз заметила про себя, что вот не попросила же она Сашу сеть с собой рядом. Дорога была – хуже некуда. Машину вело, а фары освещали только слепящую метель. Добрались уже в третьем часу. У дома Саша попрощался и уехал, пересев в свой «москвич». – Все, мамочка, иди и ты, спокойной ночи! – протянул Алесь ключи. Альбина Алексеевна замялась, потоптавшись в неловком молчании, но решилась: – Алесь, а может..? – Иди, мама, иди! Я быстро. Явно сомневаясь в необходимости ехать на край света в такую непогоду, Альбина Алексеевна, все же, попрощалась и зашла в подъезд. Таня пересела вперед. Алесь оставался безучастным к ее присутствию, будто перегонял пустую машину. – А куда уехал Саша? – спросила Таня. Ей в самом деле стало интересно, есть ли причина Алесю с мамой остаться к концу ночи вдвоем. – Домой. – Зачем? – В семью. Он ведь женат. У него двое детей. Уже в школу ходят. У подъезда Алесь вышел, закрыл машину и поднялся с Таней на пятый этаж. Она уже достала ключи и сказала ему «пока», когда он взял обе ее ладони и прижал к лицу, не сократив, однако, между собой и Таней дистанцию. Простояв так с минуту, он, как прежде, поцеловал каждый палец, но и тогда не отпустил их. – Ты устал, – сказала Таня. – Осторожно езжай, еле на ногах стоишь. – Таня!.. – Я понимаю, Алесь. Что-то происходит. Может, я виновата. Ты не хочешь ничего объяснять. Ладно. Потом. Поезжай спать. Ты сегодня очень устал. Он в последний раз сжал в своих ладонях ее руки и пошел вниз, так и не сделав никакого движения, позволившего бы ей его обнять. Но в конце пролета остановился. – Таня!.. Ты лучшая девушка в мире. Самая лучшая. Никогда не верь тем, кто скажет, что это не так.

Потом наступило утро понедельника. Утро вторника. Утро среды… Выходя из квартиры в подъезд, Таня невольно закрывала глаза. Чтобы не сразу видеть, что Алеся там нет. Он больше никогда не приезжал.

. . . В купе стали доноситься лязгающие звуки. Боясь поверить в их обнадеживающее значение, Татьяна подняла шторку. Дневной свет уже потерял яркость, но больше отсюда ничего нельзя было понять. Она вышла в вагон, увидев сразу же обоих Александров. – Отправляемся, Татьяна Николаевна! – поспешил обрадовать Иванович. – Последние полчаса ждали свободного перегона. Если сейчас добро дадут, то уже едем! Подтверждая его слова, состав снова дернулся и сдвинулся с места. Заработали кондиционеры. Перрон с ограждениями нехотя оторвался от поезда и отпустил его на свободу. Загадочная граница, знакомства с которой Татьяна ждала третий час, вот-вот обещала явить себя. Но мимо все бежала степь, ничем не намекая на особенность своего статуса и государственную принадлежность. Минут через двадцать, не обнаружив ничего примечательного в однообразном пейзаже, Татьяна услышала нарастающий шепот торможения. Состав замедлял ход. «О, нет! Неужели снова..?» Только успела она ужаснуться, в вагон влетели люди в синей форме, не снижая скорости прокричали: «Таможенный контроль!» и умчались, мельком осмотрев открытые купе. Чуть погодя, вошли пограничники, но и они торопились, буквально заглядывая в паспорта на ходу. Один, правда, с Таниным паспортом, остановился. Но, всего лишь, проявив укорененное в советском народе уважение к иностранцам, посочувствовал: «Что, здорово задержали вас? Не беспокойтесь, здесь вам стоянка – пять минут всего, надо путь освобождать». Козырнул и – вдогонку. Люди как люди. Может, и портят их некоторые неприятные и вечно стоящие вопросы, но не на все сто, как видно. И границы, оказывается, никакой нет на самом деле. Что приятно. Никто, значит, по-настоящему с ума не сошел. Тормоза заскрежетали, пискнули и мягко вздохнули, за окном замер перрон, не многим отличающийся от недавно покинутого. Проводник раскрыл тамбур и прокричал кому-то: «Скорей, скорей!», впуская в вагон гомон торопливой речи. Шумная стайка девушек ворвалась в заспанную тишину вагона. – О-о-о! – Ковры, красотища! – О-па, как нормально поедем, девчонки, да?! – И, правда – верхних полок нет! – Смотри, смотри – цветы, Катька! – А занавесочки! И постели застланы, гляньте! С покрывалами! Ой, мягко как!.. Вот она, сермяжная правда. Что вагон-то особенный, литерный – об этом самой Татьяне до сих пор ничто не напоминало. И вот – девочки напомнили. Есть у них, значит, надобность в город ехать, а других билетов почему-то не нашлось. (Что ехали они именно в город, а не возвращались, допустим, в Ростов домой – об этом ярко свидетельствовала густая раскраска глазниц и губ.) Видимо так. А может, нарочно захотели прокатиться с комфортом, если на остаток пути разница в цене невелика. И сейчас им кажется то же, что и ей бы показалось двадцать лет назад. Красивая жизнь есть, мол, и она почти рядом, можно дотронуться. Насладившись ее приметами, девочки, наконец, обнаружили в непосредственной близости людей, которые, в отличие от них самих, пребывали здесь не случайно: Татьяна уже ловила на себе их любопытные взгляды. Разглядывали они ее откровенно, ничуть не смущаясь, даже комментарии при желании удалось бы расслышать. Желания не было. И, вообще, Татьяна давно заметила, что чужая молодость раздражает ее. Не потому вовсе, что она, нынешняя, чем-то хуже собственной прежней. Как раз все до боли узнаваемо. Все ярко, без тормозов и на полную громкость.

В этот момент запиликал на столике в ее купе давно выпавший из всех сетей связи телефон. Закрывая за собой дверь, Татьяна успела заметить краем глаза, как оба Александра, Иванович и Васильевич, втянув животы, поигрывают расправленными плечами. Звонил Бубон. – Сулима! Таня, слышишь?.. Не дозвониться тебе… Я его вспомнил! На фотографии нашел. – Кого? – Твоего Злотникова. Точно, был такой, Серегой звали. С истфака. Сильно блатной, что ли, был? – Типа того. Связь оставляла желать лучшего, голос Бубона двоился эхом. – Ну, если очень блатной, значит, потом по партии работал. Или в органах. А если нет – то в школу мог угодить. А ты его найти хотела? – Нет, просто спросила. – А, ну все, тогда. А фотка нашей сборной за восьмидесятый год, он там есть. И Алесь тоже. Подарю, когда свидимся. В общем, слышь, звони, не пропадай!

. . . «Не пропаду. Никогда и нигде. Ни по каким причинам. Я – лучшая в мире девушка. И всем я докажу, что это именно так!»

Она хотела сказать это на прощание Альбине Алексеевне, когда та пришла с ней встретиться к факультету. Заканчивался декабрь. Умная женщина, умеющая притворяться капризной принцессой, все подсчитала и пришла узнать о том, что Тане тоже уже должно было стать известно к подошедшему сроку. Впрочем, догадалась о цели ее визита Таня не сразу, сначала удивилась. Альбина Алексеевна поинтересовалась, как водится, жизнью и сообщила, что рада видеть в добром здравии. Предложила пройтись, хотя шел уже пятый час вечера, стемнело и подмораживало слякоть под ногами. Танины хлипкие сапоги для такой погоды не годились, но, истово шевеля в них деревенеющими пальцами, Таня все шла и шла рядом по бульвару, покорно слушая историю о большой любви Алеся, вспыхнувшей с первого взгляда более четырех лет назад, и никогда не отпускавшей его ни на день. Юля, со слов Альбины Алексеевны, представлялась загадочным существом не от сего мира, не вполне способным отвечать на земные чувства, но имеющим тайную власть над сердцами мужчин. – Да какая она балерина, Альбина Алексеевна? Ну, закончила девушка культпросвет по классу хореографии. Будет гопак танцевать. Возможно даже в государственном народном коллективе. Альбина Алексеевна на минуту замолчала. – Ну, конечно, у нас нет балетной школы, но, говорят, она талантлива… Во всяком случае, все вокруг в это верят. А ты, что, ее знаешь? – Видела. Альбина Алексеевна задумалась. – Согласись, она производит впечатление. Она грациозна… Наступившая опять пауза выдала, что добавить к сказанному больше нечего. Таня усмехнулась. – Да, я заметила. И выразительное молчание ей очень к лицу. – Что ж, это известная истина: молчание делает женщину загадочной. Жаль, что многие очень умные девушки вовремя об этом не догадываются, – вставила Альбина Алексеевна в свою очередь небольшую шпильку. – Спасибо, что вы пришли объясниться вместо Алеся, но я уже все знаю. Нашлись добрые люди, рассказали подробно. Только… Жаль мне вашего сына. Он попался на крючок, и, возможно, долго еще будет на нем болтаться. Потому что она его не любит. Такие как она вообще не любят, кроме себя, никого. Совсем другой голос вырвался из груди идущей рядом с Таней женщины. Тихий от нежелания признаваться и горький до надрывности. – Думаешь, мне нравится все это? У меня уже сил нет. Пятый год мозги ему крутит! Вокруг нее постоянно кобели вьются, она сама не знает, чего и кого ей надо. За прошлый год я уже извелась вся: он пытался порвать, чернел на глазах, курил не переставая! А чуть она позовет – бежит! Когда ты появилась, я так надеялась, думала… А! Все к чёрту опять! Наверно, ей сказали, что он с тобой. Не стерпела, как же! Позвонила. Ну, что же ты-то.?! Ты бы хоть как-то постаралась его к себе привязать! – Я не умею. – Ты же была с ним? Он признался. – Я так и поняла. Хотя, я думала, что вы и без того знаете. – Не надо было, не надо было! Ну..? Что у тебя теперь? – Что вы имеете в виду? – Таня, ты прекрасно знаешь, о чем я! Она не только знала о чем, она уже знала больше. Целый месяц знала. – А что со мной может быть? – Скажи мне, девочка! Если нужна помощь, я все устрою. У меня врачи знакомые есть, никто не узнает. Все бывает в жизни, еще и не такое. Не портить же тебе судьбу из-за первой ошибки. Все еще образуется у тебя. Тане подумалось, что это Алесь мог попросить маму все разведать и, если что, помочь избавиться от ребенка. А что, вполне вероятно. Нет, решила Таня. Пусть навсегда останется для него этот вопрос неразрешенным. А помощь? В помощь нельзя принимать подачки и попытки откупиться. – Я знаю. Я все знаю. Про всех. У Алеся – вечная любовь. У Саши – семья. У вас – прошлое и богатый опыт. А у меня – вся жизнь впереди. И я со всем разберусь сама. Не волнуйтесь, не пропаду.

. . . Поезд уже набирал ход, ехать оставалось не более трех часов. Из вагона через закрытую дверь купе доносились звонкие голоса девочек, все еще пребывающих в экзальтации и мягкое баритонное воркование обоих Александров. Татьяна Николаевна решила из купе больше не выходить, а лучше попробовать вздремнуть в оставшееся время. Телефонный аппарат периодически издавал невнятные звуки, показывая индикацией на экранчике, то появление, то исчезновение неустойчивой связи. «Скоро начнется», – заметила про себя Татьяна, представляя сколько звонков не пробилось к ее заснувшему номеру за время бессрочной стоянки в степи. Сейчас начнут трезвонить, перебивая друг друга. А если бы случилось чудо и господин Савельев, Сергей Валентинович, захотел бы вдруг позвонить ей – с тоски ли, от скуки или просто так – и позвонил бы, наконец? Да пусть бы хоть случайно, перепутав ее номер с другим. Может, она нашла бы, что ему сказать. А что? Что она сказать может? Позвать к себе? Предложить себя?.. Татьяна отключила телефон и легла.

Позвони! Позвони мне и позови встретиться, хотя бы еще раз! Ты не пожалеешь! Я не могу предложить тебе молодого тела, но я – отличная любовница, вот увидишь! Я не стерва, не синий чулок. В моей жизни просто не нашлось времени и случая выбрать мужчину по себе. А теперь поздно. И мне больше ничего не нужно, я не усложню тебе жизнь. Сколько бы мы ни пробыли вместе, тебе будет хорошо со мной. Я все умею, все понимаю и ничего не боюсь. Когда-то я была лучшей девушкой в мире. Много лет мне понадобилось, чтоб себе и всем это доказать. Теперь я старею. Но я все еще женщина. Куда мне деться с этим, скажи хоть, если и ты не захочешь это принять?..

.
.
.
Потом ей приснился сон. Как будто поезд остановился, едва проехав мост над Днепром. Она вышла на платформу, не узнавая ничего вокруг, и оказалась на узком бетонном тротуаре под тополями. Кажется, она никуда по нему не шла, но почти сразу очутилась перед высоким порогом школы. Элегантные старшеклассники в дверях вестибюля негромко разговаривают о своем учителе истории. Она не успевает понять, но чувствует в их тоне неприятное. Пустой коридор и открытая дверь кабинета. В кабинете за столом сидит пожилой и довольно жалкий мужчина. Она его сразу узнает. Он занят, что-то пишет в журнале. Таня тихо проходит вдоль доски за его спиной, останавливается и зовет шепотом: «Серёжа?» Он не слышит. Со спины она видит его лысину, бесформенные наплывы над резинкой линялых спортивных штанов и начинает плакать. Хочет еще окликнуть, но мешают слезы. Наконец, он поворачивается и смотрит вопросительно. Всхлипывая, она говорит ему: «Это я, Таня!» Он долго молчит, потом подходит, прижимает ее голову к себе и гладит по волосам: «Не плачь!» Потом, повернувшись к кому-то в сторону дверного проема, произносит: «Вы обознались. Мы незнакомы». В это время посторонний голос окликает его: «Сергей Андреевич!» Ну, конечно, это он! Он похож на своего отца, Андрея Петровича! И Таня понимает, что он ее тоже узнал. «Серёжа! Это я, Таня!» «Нет, – отвечает он, утирая слезы на ее щеках. – Это не я. И это не ты».



НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ