Сын танцора Каца. 1967

Тонкий солнечный луч проходит в щелку между ставнями и наискосок пронизывает комнату, от окна до ковровой дорожки. Луч заполнен прыгающими пылинками. Желтые бархатные шторы у входа в комнату задернуты, в доме тихо. В соседней комнате на столе слышно тикают бабушкины часы. Уже начался день. Во дворе взрослые о чем-то говорят, стучат разными предметами, а за окном ходят люди и шуршат машины. Ставни всех окон давно раскрыты на всей улице, во всем городе, наверно. Закрыто одно это, здесь только чт проснулась маленькая Лиза. Сейчас откроется и оно. Сейчас, сейчас… Вот звякнула калитка. Шаги останавливаются над Лизиной головой. Железный засов, громыхнув, выползает из своего «коридорчика» в стене. Лиза успевает схватить лучик рукой, и тут же он расширяется: открылась одна ставня, потом другая, и в только что темной комнате появляется свет. Радостно вспыхнули желтые шторы, блеснула лаковая спинка шифоньера, белые стены зашевелились солнечными зайчиками и бликами. Дедушка вернулся во двор, закрыл калитку и, шваркая чувяками, заходит в дом. – Ого-го! Доброе утро, Цветочек мой! А ну, мы проверим, как ты выросла за ночку! Дедушка стягивает одеяло и пальцами, очень щекотно, замеряет Лизу от пятки до макушки. – Ра-аз, два-а, три-и… Лиза хохочет и изворачивается на пружинящей кровати. – Ага! Так не честно! Я вижу, вижу – ты пальцы не разгибаешь! – Где? Так он же не разгибается! – Неправда! Вчера разгибался, я помню! – Ой, если б ты ж только видела! – говорит сразу о другом хитрый дедушка. – Сколько сегодня зайцев и волков в огород прибегало! Ой-ё-ёй! Я одного зайчика перестрел – хвать! А он как заплачет: отпусти-и меня, дедушка, отпусти-и, пожалуйста! И конфетку мне дал. Так я его – той, отпустил. – Неправда, – говорит Лиза неуверенно. – Зайцы не разговаривают. – Тю! Так вот же ж конфета! У дедушки получается – «канахвета», он «ф» выговаривать не умеет. Лиза учила его, учила – все равно, не может. «Хлажок», «хвантик»… Что поделаешь с этим дедушкой! И вот же – опять не разбудил пораньше, на зверей посмотреть. А ведь обещал вчера утром! И позавчера… Она же просила, так просила! Так хочется увидеть, хоть разочек… Ну, почему, почему?! – Так я ж очень рано встаю – чуть развиднелось. А ты спала так сладко, жалко стало будить. – А лисички были? – Были, да. Две лисички. Пробегали отам, от Сергеевны, через забор перескочили и побежали себе дальше. – Ну пожалуйста, дедушка, голубчик, разбуди меня завтра! Разбудишь? Пожалуйста! – Ладно. Завтра разбужу. – Честно? Скажи: «честное слово»! – Честно, честно, нехай. Одеваться вже надо. Вже день на дворе, вставай. А бабушка какой завтрак наготовила, это ж только представить! Вставать, конечно, не хочется. Но и лежать давно надоело. Лиза потягивается, доставая руками железные прутья спинки, а дедушка гладит шершавыми руками лодыжки и приговаривает: «потягушечки – две лягушечки». Дедушка не всегда бывает дома по утрам. Иногда он уходит «на производство», а оттуда приезжает на лошадке обедать. Лошадка – Зорька или Гром – в это время обедает кустами акации на улице, за калиткой. На них иногда можно покататься. Лиза каталась рядом с дедушкой в тележке и не один раз, и даже сама держала вожжи. А еще Лиза кормила лашадок листиками акации, до которых они не могли дотянуться. Кусты акации растут вдоль всей улицы, до самого моря. А между двойными рядами кустов – тоже акации, но только – деревья. А ближе к морю попадаются еще другие кусты, у которых теплые, большие и очень пахучие листья. Море совсем близко, к нему между высокими обрывами спускается улица. Там пляж, желтый песок, ракушки и серые дамбы, с которых ловят бычков пацаны. Но туда нельзя идти без взрослых. А взрослые все время заняты. Бабушка занята «по хозяйству», дедушка – в огороде или «на производстве», а мама с папой всегда куда-нибудь уходят по делам. Теперь папа совсем уехал домой – у него отпуск кончился. Во дворе на неровном сером асфальте стоит стол с клеенкой, длинные узкие скамейки, маленький домик – летняя кухня с печкой, и под навесом – большая черная куча угля. Над двором – густой синий виноград. Уголь когда-то привезла машина и высыпала его на улице, за двором. Потом взрослые грузили его лопатами в ведра и переносили сюда. Тогда все были дома, даже соседи носили уголь. А потом все вместе с соседями сели за стол и обедали, смеялись, пели: «до тебя мне дойти не легко, а до смерти четыре шага». Дядя Жора на баяне играл. Но Лизе уголь трогать нельзя – он грязный. Печку тоже нельзя – она горячая. И примус, для которого в сарае стоит бочка с керосином, тоже нельзя – он ломается. И маленькую плитку с железной пружинкой, которая становится красной – тоже: это электричество. Еще нельзя долго болтаться в воде. Правда, иногда разрешается участвовать в стирке, когда по всему двору стоят железные корыта, а дедушка меняет на печке ведра с водой и относит негодную в конец огорода, а там выливает в яму. Вообще-то, все дела у взрослых неинтересные. Лизе бы давно надоели. Интересные дела бывают только у дедушки, Но не дома, а на производстве или по дороге в магазин. Там ему в больших количествах встречаются волки, лисицы и зайцы. У него есть невод, которым он раньше рыбачил. А еще он ходил на охоту и убивал даже слонов. Правда, он говорит, что складывал слонов в сумку, а сумка у дедушки небольшая, серая такая, в полосочку. В ней он приносит продукты для бабушки и конфеты, пряники, бублики и хлеб от разных зверей. – Нет, ну надо же! – говорит в таких случаях мама. – За столом ее есть хлеб не заставишь, а из грязной сумки… -Так то ж зайчик ей специально передал! Что ты, понимаешь ты! Конечно, надо скушать. Кушай, цветочек дедушкин, дедушкина красавица. «Цветочек-дедушкина-красавица» уплетает горбушку зайкиного хлеба и прикидывает: могли ли, все-таки, слоны помещаться в этой сумке? А , может, это были такие особые, специальные, маленькие слоны?

Лизе часто бывает скучно. И тогда она особенно грустит о том, что время идет так медленно. Поскорее хочется стать взрослой, им веселее. А тут – сиди и жди, пока вырастешь. Во-первых, здесь почти нет для нее друзей. Все девочки со своими фантиками везде одинаково вредные. С ними сколько ни играй, все равно поссоришься. А из мальчиков ей подходит только один – Вовка рыжий из соседнего «жактовского» двора. («Жакт» – это где живет много людей, а бабушкин двор – «частный») Но когда девчонки начинают дразниться «женихом и невестой», он сердится, грубит и убегает. Во-вторых, сюда почти не приходят папины друзья. Они все красивые и высокие, как папа. Они интересно разговаривают с Лизой, а дядя Сережа даже играет с ней в шахматы. А сюда только приходят в гости бабушкины старушки. Они сидят с бабушкой во дворе, долго едят и говорят всякую ерунду. Вот, как сейчас. – Ох, Егоровна, какой борщик! Какой борщик! Я всегда говорю: такой пахучий борщик только у Егоровны! – Кушайте, Степановна, – отвечает довольная бабушка. –На здоровье, приятный аппетит!. – Спаси, Господи! – крестится старушка Степановна и, придвигая под себя тарелку, начтнает громко хлюпать борщом. Бабушка, кажется, целыми днями все только готовит еду и моет посуду. Готовит и моет. Готовит и моет. Сейчас она, стоя рядом со Степановной, вытирает сухим полотенцем вилки, ложки и тарелки. От винограда во дворе шевелится живая тень. А в огороде, на солнце – страшная жара. Там стоит колонка, из которой вода течет теплая- претеплая, почти горячая. Жаль только, что если ее подержать открытой, вода постепенно холоднеет. Так же сильно нагревается вода в круглом железном баке над душем. В огороде можно загорать как на пляже. Но поскольку там все равно нет сейчас ни зайцев, ни лисиц, то лучше бы все-таки пойти на пляж. Вот только с кем? Бабушка со Степановной продолжают о чем-то длинный разговор. – Нет! – решительно говорит бабушка. – Слухай сюда! Он второй раз женился не на еврейке. То его перва жинка, от нее у него дочка. Я почему знаю, эта дочка – нашей невестки подружка. Да. Теперь так: эта жинка в его еще до войны умерла. Умерла она в сороковом ще году. А тогда он женился на этой же ж докторше. А она ж – дочка родной сестры того Ивана Петраки, что рыбачил аж в тридцать восьмом с моим Тимофеем. – Ага, ага, – согласно кивает Степановна, вытирая концом платка открытый рот. – Мать ее была, этой же ж докторши – ой, красивая такая женщина, полная такая, чернявая! А сама она невидная была молодайка, она точно такая была – вся на отца. А отец ее – тот доктор, что еще в НЭП работал в Варваровке. Худощавый такой, белявый, невидный из себя. И она тоже ж была белявая, докторша эта… – Эта ж Кацева жена? – Кацева жена. Вторая. Это – которая вторая. Ну, она неплохая, вроде, была молодаечка, ничего не скажу. – Ага, Егоровна, так это с этой его посадили? – Да, ось – слухай! Посадили сначала ее. У них, значит, хлопчик родился, – бабушка задумалась. – Ага, родила она в сорок девятом году. Да. Лсенью. Нет! Не осенью – в декабре. Тогда хромой Иван с их двора с приступок упал. А забрали ее в пятьдесят втором, как хлопчику были вже три годика. Но она не еврейка, нет! А потом – Кац же ж-то еврей! И его тогда забрали вслед уже за ей. И пацаненка тогда сразу. А дочку увез дядька, Кацев брат, и увез ее в Мариуполь, чи той – в Жданов. А уже когда сам Кац вернулся, тогда он ездил за детьми и привез. А про нее ему аж в пятьдесят седьмом выдали документ. Она в пятьдесят третьем там умерла. Да. Ага. А его отпустили летом. Нет – весной… Бабушка обычно говорит медленно и обстоятельно. Она всегда все помнит и знает как было лучше всех. Особенно ей не нравится, когда вмешивается в разговор дедушка: «О! Мели, Омеля – твоя неделя! Что ты там помнишь, чума старая!» Но дедушка редко вмешивается и сразу перестает возражать. Он тогда, махнув рукой, громко заявляет: – От уже – индюшка! – и поскорее удаляется, крайне, все-таки, недовольный происходящим. – Так, Егоровна, а эта докторша, она ж была сильно моложе от его? – Да, он одного года со мной, с десятого года, а она – аж с двадцать четвертого. – Ну какой же ж был мужчина красивый! Скажите, Егоровна! От, хоть и старый уже был, а идет – так, прямо, пишет! И прямо – пританцовует, прямо – пританцовует!.. Бабушка еще долго будет разговаривать со Степановной, пока та не уйдет. А потом опять будет что-нибудь резать или мыть. Жаль, дедушка куда-то ушел, Лизе так много нужно спросить! У бабушки лучше не спрашивать, она не любит ничего объяснять Лизе, она сама все время у нее что-нибудь спрашивает, долго и нудно. И не отпускает Лизу, пока не выспросит. Кто Лизу забирает из садика? А кто водит в музыкальную школу? А кто чаще? А кто приходит к маме? А кто приходит к папе? А приходил ли к папе его начальник Зубилов? А что он говорил? А он хвалил папу? – Нет, он маму хвалил. Сказал, что мама – изумительная женщина. Ба, а что такое – «изумительная»? – Не мотыляй ногами! – приказывает бабушка. – А что он про папу говорил? Или – еще не лучше: а что это за мальчик с тобой на карточке сфотографтрован? А где он живет? А кто его родители?.. Лиза отвечает на все вопросы почти спокойно, но получается, что она для бабушки ничего не знает. А вообще-то, взрослые, кроме дедушки, с ней мало разговаривают. Сразу: иди почитай, вон сколько у тебя книжек! А, между прочим, в ее группе в детском саду никто больше читать не умеет. Интересно, что бы они говорили, если бы и она не умела? К тому же, как раз здесь, к бабушки, книжек мало. И они не интересные, она их все давно прочла… И тут Лиза вспомнила! Самое главное! – вчера она увидела, что в кладовке лежит целая стопка взрослых журналов, но даже взяться за них не успела – ее позвали ужинать, потом купали и уложили спать. А она все время думала об этих журналах. И как же это вдруг сегодня забыла о них? Бегом туда!

Лиза заскакивает в дом, толкает толстую невысокую дверь в коридоре и попадает в темную большую кладовку. Немножко страшно. Темно. А от решетки на полу идет холод из погреба. Теперь надо дотянуться и включить свет, здесь, справа – вертушечка. Все! И уже совсем не страшно. Можно даже закрыть дверь. Лиза осторожно отступает вглубь кладовки, становится на деревянную решетку погреба и закрывается. А на двери, на обратной ее стороне, вдруг оказывается человек! Человек нарисован. Целиком. Он стоит в военном костюме, с усами и в одной руке держит курительную трубку. Лиза видит внизу, на самом краю картины маленькие буквы и читает совершенно незнакомые слова: «Иосиф Виссарионович Сталин».

-Дедушка, а кто такой Иосиф Виссарионович Сталин? Дедушка крошит пальцами вкусно пахнущие семечками круги макухи. Руки его тоже похожи на макуху. Лизе так и хочется откусить кусочек от этого серо-желтого толстого круга с дырочкой посредине и пожевать. Но она уже знает, что невкусно, она потихоньку один раз пробовала. Понюхать посильнее! Лиза наклоняется прямо к дедушкиным рукам и, закрывая глаза, вдыхает: уф-ф-ф! – Сталин? – произносит дедушка серьезно и сдвигает брови. – Это ж… Той… Был наш вождь. – Это как Ленин, да? – Ну, той… – почему-то дедушка настолько занят макухой, что никак не может побыстрее слова подбирать, и, наконец, глядя сосредоточенно на разминаемый кусок, выдыхает. – Почти что как Ленин, ага. – А он умер? – Умер. – Когда меня еще не было? – Ага, тебя не было. – И когда папы не было? – Не, ну как же ж, папа был. – А он большой был или маленький? – Папка? Большой был вже. Папка в техникум вже тогда пошел, – дедушка поднял глаза и, глядя куда-то мимо всего, закачал головой. – Это ж кошмар что было!.. Ой-ё-ёй!.. Все люди плачут! Ой-ё-ёй!.. – Им Сталина жалко было? – Конечно! Ты что, смеешься! Как сказали: Сталин умер! Ой-ё-ёй!… Лиза, разумеется не смеялась, как и никто на самом деле не смеется, когда дедушка так говорит. – А Сталин управлял нашей страной? – Конечно! Сталин – это ж было наше руководство! Сталин войну выиграл! – У Гитлера? – Ага., – дедушка опять посмотрел куда-то и зачем-то добавил. – За Родину, за Сталина! – А потом кто был наше руководства? – А потом – Хрущев. Он привил Сталину культличность, и – все… – Чего это – «культличность»? Как привил? – Ну, сказал, что Сталин был – культличность. – А как это? – Ну, вроде, той… Что он себя хвалил. – А зачем он себя хвалил? – А как же ж! Он же ж был умный какой! И – той… руководил хорошо. Исключительно умно руководил. – А зачем ему Хрущев культличность привил? – А он – дурачок… Той Хрущев. Он – враг народа. – Всего народа? А его арестовали? – Конечно ж. Милиция его арестовала. Приехали и забрали. А он говорит им: дайте мне, чтобы я выступил передо всем народом по радио! А ему говорят: не-ет! И арестовали. – Не разрешили? А почему? – Та ты что, смеешься! Резвее ж можно! Это ж разве – шутка, что б тогда было?! – А что он хотел сказать? – Ну, той… Диверсию такую. Чтоб никто не слушался и не работал. – А почему он ее раньше не сказал, когда еще был руководством? – Тикай, подожди! – дедушка отодвигает Лизу в сторону и уходит с ведром накрошенной макухи. Он, как будто, не очень разговаривать хочет. Опять, наверно, сильно занят. А лицо у дедушки серьезное и брови сильно сдвинуты: чтобы сразу видно было, что дело не шуточное. Вот так же он как-то объяснял старухе Сергеевне, соседке, что американцы убили Кеннеди потому, что он был за нас. Сергеевне интересно так было, она так внимательно слушала и качала головой: «Ты подумай! Ты подумай, Тимофеевич! Ай-я-яй!» Лизе тоже было интересно, она тоже слушала. Правда, потом вышел папа и сказал: «Не болтай ерунду, отец!» Папа, вообще-то, умнее дедушки. Но ведь – вот нет же его, у кого спросить? И дедушка теперь не присядет никак. Он редко сидит. А когда он ходит туда-сюда с ним трудно беседовать. Сейчас он разводит макуху водой. На нем рубашка-шведка синяя и грязные-прегрязные, специальные для работы штаны. А с колонкой рядом растет роза удивительной красоты, называется «Глория Дэй». К ней пчелы прилетают на запах и музыкантики. А к жасмину прилетают бабочки. Их всегда на жасмине очень много, но не сразу видно, вот если встряхнуть… – Деда, а Кеннеди давно убили? Когда меня еще не было? – Не, чего ж – была. В позапрошлый год. Не, Трошки раньше. – А сколько мне было лет? – Чи два, чи три, не помню. Тикай! Погуляйся там, тут – грязь.

Бабушка режет капусту. Рядом, в миске с водой – красивые очищенные картошки, морковки, лук и бурачек-свёколка. Лиза окунает палец и гладит овощи, размешивая в воде розовый цвет. Надо у бабушки спросить, она все помнит. – Ба, а когда американцы Кеннеди убили? Бабушка ссыпает капусту в другую миску. – Кого? Не знаю, тикай! Так. Больше поговорить не с кем. До вечера еще далеко и, похоже, спать укладывать не будут, раз мамы нет. Это хорошо, но лучше спрятаться на всякий случай, вдруг вспомнят? И тогда Лиза решает пойти еще раз посмотреть на Сталина ипочитать, все же, те взрослые журналы.

В кладовке на полках стоят черные железные банки для пасочек и разные мешочки. Лиза садится на решетку и листает журналы. Сталин с трубкой улыбается на двери.. Он нарисован краской на метерии, и от краски материя стала твердой, она прибпта к двери гвоздиками. Все-таки, страшно, что можно провалиться в погреб. В журналах – серые и разноцветные дяди и тети, красивые, все радуются. «Сталин – наша слава боевая…» – читает Лиза, что покороче. В журналах тоже есть Сталин, он добрый. – Каждый процент сверх плана это удар по поджигателям войны! – говорит Сталин. Красивые дяди и тети, которые строят море, несут его на руках и поют: «Слава великому Сталину! Все трудящиеся мира объединяются под знаменем коммунизма! Сталин – наша слава боевая, Сталин – наше знамя и полет, радуясь, трудясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет!» Счастливые люди под ярким солнцем несут цветы и флаги, они зовут Лизу с собой. Весь мир, говорят они – с нами! И Кеннеди тоже был за нас! Все – за нас!…

«От, чума старая! Дите в кладовке заснуло!» – слышит Лиза бабушкин голос. Что-то теплое. Ее куда-то несут. Бабушка. Она укладывает Лизу в кровать, снимает платье. – Моя пташечка! Глазоньки мои красивые, бровочки мои! Улетит скоро от бабушки далеко-далеко! Тонкое одеяло нежно ложится на плечико, и Лиза дергает за ниточки большие-пребольшие воздушные шары. За шарами прячутся зайцы. Шары звучат, как клавиши в контроктаве. Нет, это и есть клавиши, они растут на жасмине, с них слетаю белые бабочки и сладко пахнет роза «Глория Дэи».

Дневной сон делит дни пополам, оттого в детстве год длится вдвое дольше.

Это мама стоит у окна. Мама молчит. Просто стоит и молчит. Куда смотрит – непонятно, ставни окна перед ее лицом прикрыты. Мама отодвигает жесткую тюлевую гардину, которая топорщится от ее руки и, через открытую маленькую форточку расталкивает ставни. Но стены, гардина и белая краска подоконника не вспыхивают «зайчиками и бликами – солнце теперь с другой стороны. – Подъем, соня! – Ты уже пришла? А где ты была? Ты уже больше никуда не пойдешь? Мама рассматривает Лизино платье. Что-то она там нашла и скребет ногтем. Наверное, грязь. Сейчас ругать будет. Но мама откладывает платье в сторону, а на спинку кровати вешает другое, из такой же материи, как и то, что на ней самой сейчас. А на кровать кладет белые гольфы с бубенчиками на завязочках. – Вместе пойдем. – У тебя хорошее настроение, да? – Хорошее. А ноги!… С немытыми ногами в постель улеглась! – Я не улягивалась. – Умываться идем, быстрее! Конечно, с папой ходить куда-нибудь гораздо интереснее. Папа все объясныет, обо всем рассказывает. Папа очень умный, и дедушка так говорит, все говорят. И, потом, папа не командует какое платье надевать. Вот это, что мама сейчас дала, Лизе совсем не хочется. Но с мамой если спорить, она только рассердится. Все равно оденет Лизу как хочет или дома оставит. Теплая вода стекает по намыленным ногам в тазик. Неподвижный воздух обложил, будто ватой, замолчавшие листья. – И шея грязная, – говорит мама. – Ты всю грязь по улице собираешь. Мама уходит за вторым ковшом воды. Сейчас Лизу завернут в белое полотенце с красными квадратиками (Лиза маленькая, она помещается в нем полностью) и унесут со двора в дом. А там мама будет ее одевать, волосы закалывать: «Давай ногу, руки подними, повернись, не вертись…» У мамы такие волосы красивые! А Лизе опять хвостик отрезали – чтоб не жарко было. Как будто жарко – от волос, а не от лета. Нет, совсем не похожа Лиза на принцессу. А как хочется быть в длинном пышном платье, как Золушка в фильмоскопе! – Ма, а королевой совсем стать нельзя? – Нет. – Их уже нету? – Нету. Вот занимайся больше музыкой, станешь королевой музыки. – И длинные платья можно будет носить? – Можно. На концертах. – А чем надо больше заниматься, по специальности или сольфеджио? – И там, и другим. – А – пышные. – Что? – Платья можно будет – пышные? – Нет. – А-а! Ну, так не интересно… В комнате, которая называется «зал» и в которой мама одевает Лизу, стоит – прямо перед Лизой – телевизор. Жалко, что его детям смотреть вредно. А так хочется, особенно когда кино. Но – нет, как раз кино не разрешают. Перед началом дикторши говорят, чтобы дети до шестнадцати лет шли спать. Вечером, конечно. А днем можно. Но днем почти никогда кино не идет. Днем чаще всего – «рамка», совсем ничего не показывают. Выключенный телевизор накрыт желтой бархатной занавеской, такой же как шторы – на экран не должно попадать солнце, чтобы он не испортился. Сверху, на занавеске, стоят по росту слоники и балеринка. Этими игрушками и теми, что стоят на трюмо – там еще пальма, ежик, лошадка, ракета с фотографией внутри, две стеклянные пепельницы и пластмассовые ромашки в высоких вазах – ими можно иногда поиграться. С мотря, конечно, какое у взрослых настроение и если удачно попросить. И, конечно, бабушка больше разрешает, чем мама, особенно если ее поцеловать. Над телевизором в углу висит Бог. Красивый, с золотинками, золотым кругом и лучами вокруг головы. Нарисованный, конечно. – Ма, а Бог есть? Или, все-таки – нет? – Нет. – Так, надо же бабушке сказать! – Стой на месте! Ладно, потом. – Ма, а кофту можно не надевать? – Можно. – Сегодня тепло, да? – Тепло. – А мы куда пойдем? – В гости. – А к кому? – К тете Альбине. – У-у-у… Ну вот, пожалуйста вам! Так и знала! Не интересные «гости». Детей там нет. Идти – недалеко. И долго ждать придется, пока они наговоряться. – Я не хочу! Ты же еще вчера обещала в парк! На ослике кататься! А эскимо? Потом горло опять заболит и снова скажешь, что нельзя! – Так! Только без фокусов! Уже поздно – ослик не работает. – Ничего не поздно! Пойдем, а? – Сейчас дома останешься! Ну, нет уж! Ладно, уж. Только бы идти помедленнее. А на углу тетенька газировку продает. – Тогда, купишь мне газировки? – Хорошо. Удивительно, даже «не торгуйся» не говорит! И забыла про стаканы, которые «все облизывают». Не понятно, хорошее, что ли у нее настроение? А не похоже. – С двойным сиропом? – Хорошо. Жди меня во дворе. Только не вымазывайся!

Чтобы не вымазываться, это ж ничего делать нельзя, только стоять. Можно подойти к дедушке. Но не близко. Он шланги моет. А шланги после огорода – в грязи. – Деда, а мы к тете Альбине идем. – Ага. – А ты знаешь тетю Альбину? – Чего ж, конечно. Кацева дочка. – Чья дочка? – Старого Каца. Где-то недавно Лиза слышала про этого Каца… Ну, конечно! Бабушка Степановне о нем рассказывала! – А он кто, деда? – Кац? Танцор. – Танцор – это который танцует? – Ага. – А где он танцует? – Танцы танцует. На сцене. В кеатре. – Так – артист же! Он – артист? – Ага, артист. – А тетя Альбина – его дочка? – Ага, его дочка. Мама уже вышла к калитке и зовет: – Лиза, идем! Лиза убегает, а на ходу кричит дедушке, оборачиваясь: – Деда, а ты знаешь, что Бога, на самом деле, нет? – Ну, да, ну, да, нехай… – отвечает дедушка, сматывая шланги на локоть.

Но никуда мама с Лизой не ушли. Как только мама закрыла за собой железным кольцом калитку, воздух стал быстро и ярко темнеть. Только Лиза повернулась взглядом от маминых рук, к ней рванулись отовсюду ветки акаций, сбросили пыль и шелуху, и еще, еще раз, освобождаясь от неподвижности и тяжести жаркого дня. Ветер оттолкнулся сором и пылью от тротуара, и в асфальт крупными черными точками ударились первые капли дождя. «Скорей, скорей!» – крикнул дедушка, вбегая на крыльцо дома. И за пять обратных прыжков Лиза поймала щеками и носом несколько холодных щелчков. Бабушка накрыла корытом тарелки на столе и, подхватив с порога уже мокрый коврик, затворила за собой тяжелую дверь. В доме позакрывали окна и, как отрезанный, ослабел шум дождя. Улица неровно плыла по всем стеклам, потому что ливень одинаково хлестал с разных сторон. Но в закрытых домах попрятались все люди и животные, и дождь, оставшись в городе один, успокоился. Потом косые струю выровнялись, ветер исчез. Бабушка снова открыла дверь. В комнату проник приятный свежий холодок. По улице к морю текла густо-серыми бугорками вода. Лиза подошла к порогу, стала у открытой двери. Вода стекала по всем предметам. Рядом тут же оказался дедушка. Он уже переоделся в чистые брюки и новую шведку – к вечеру положено отдыхать. – Тикай, цветочек. Дождик тебя промочит. – Нет, сюда не капает, – Лиза протянула руку под струю от навеса. – Видишь – далеко. – Ну, ну! – дедушка отодвинул ее. – Не балуйся! Лиза прижала млкрую руку к платью. – Деда, а кто такие евреи? – Это люди такие – евреи. – Как мы? – Не, не как мы. Такие люди есть – евреи. – А почему они так называются? – А кто их знает… Называются – и все. Они не русские. Мы – русские, а они – нерусские, евреи. – А они в нашем городе живут? – Живут, чего ж, конечно ж. – Это там, где дома из камней и без окон, да? Помнишь, мы ходили? Там они живут? Дедушка, наверно, не сразу вспомнил. – Не, чего ж. Там чучмеки живут. – А чучмеки – кто такие? – Ну как – кто? Той… Чучмеки. Тоже люди. – Они тоже нерусские? – Ага. – А еще, какие люди есть? Нерусские, а? – Армяне есть. Греки есть. Хохлы. Разные есть. – А мы почему – русские? – Ну, потому что – русские. Кто его знает, почему. Так родились. – А кем лучше, чтобы мы родились? – Русскими, конечно ж, а как же ж! «Вот здорово повезло! – соображает Лиза. – Родились русскими, и, оказывается – как раз, лучше всего!» Воздух вокруг просветлел, дождик стал редким. Струйки с крыши и навеса разорвались на капли. Листья реже и реже вздрагивали под спадающими каплями. Река с дороги ушла. Сменяя шум воды, появились и зачирикали птицы. Мягкий воздух застыл, а со стороны моря пришел необыкновенный, яркий красноватый свет. Он сгустил живые краски и до цвета огня отмыл кирпичи в стенах двух домов напротив. Лиза увидела листья разного зеленого цвета. А когда они с мамой снова вышли на улицу от асфальта и камней на дороге, похожих на верхушки хлебов, поднимался заметный пар. – Мама, смотри, смотри! Что это? – Не кричи. Это вода возвращается наверх.

С неровных желтых камней знакомого длинного двора Лиза и мама поднялись по трем высоким скрипящим ступенькам в узкую дверь. – Ой, кто пришел к нам! – сказал голос из открытого темного коридора. – Наша красавица маленькая! Красивые – кольцами – рыжие волосы наклонились к Лизе, а руки подняли ее вверх. Тогда только Лиза увидела лицо. – Ты меня помнишь? – спросила тетя Альбина. – Конечно, помню. Вы к нам приходили. На кухне, на столе стояли чашки с блюдцами, золотая вазочка с конфетами «А, ну-ка, отними!» и в знакомой синей картонной банке – «лимонные дольки». Тетя Альбина и мама негромко переговаривались и заваривали чай из зеленой железной коробки со слонами и узорами. В маленькой кухне тети Альбины печки не было, только плитка от электричества. Плитка и ведро с водой стояли на столе-шкафчике. Лиза была уже здесь, но не помнит вещей – наверно, не разглядывала. А, может, забыла, потому что была давно, еще маленькой. В чашки уже разливают чай. – Вот конфеты, Лизанька! – Нет, я «дольки» хочу. – Конечно, и «дольки». Лиза открыла банку и вынула прозрачно-желтый сахарный кусочек. Как есть первую: с корочки или с серединки? Ладно, эту – с серединки, а вторую – наоборот. Тетя Альбина достала из стола-шкафчика графин и в сверкающие два бокала налила темно-красное вино. Знакомый сладкий запах смешался с запахом Лизиного чая. – Помянем папу, Лида. Мама молча кивает в ответ головой, глядя в стол. Над столом висела приклеенная к стене фотография, на которой много людей в маленьких кружочках. Они подписаны именами и фамилиями. – Георгий Лазарев, – читает Лиза, обкусывая «лимонную дольку», -Галина Скорная,, Андрей Коломейко… Все лица были веселыми и Лизе очень нравились. – Ой, мамочка! Это же – ты! – Ну, что ты кричишь? Конечно, я. – Лидия Феодориди. А почему ты – Феодориди, а не Шаталова? – Такая была у мамы фамилия, пока она не вышла замуж за твоего папу. – А почему у вас моя мама на карточке? – Здесь и я есть. Мы с мамой учились в одном классе. Это – наш класс. – А где вы? – Вот, – указала пальцем, не глядя, тетя Альбина. – Альбина Кац. Ах, правильно, конечно! – вспомнила Лиза. Она же – дочь танцора Каца! – Вы – дочь танцора Каца, да, тетя Альбина? Да? Тетя Альбина кивнула, потом улыбнулась и положила руку на голову Лизы. А мама, кажется, рассердилась, но сказала тихо: – Не вмешивайся, когда взрослые разговаривают! – Да, ничего, ничего, – заступилась тетя Альбина. Мама тоже взяла «лимонную дольку». – А где это наш молодой человек? С невестами прогуливается? – Дома. В своей комнате. – Мог бы и показаться? – От тебя прячется. Мама чуть улыбнулась и поправила рукой волосы. – Отправь Лизу к нему. Пусть там посидит. Бери свои «дольки» и отправляйся! – добавила она, уже для Лизы.

Тетя Альбина отвела Лизу в конец темного коридора к высокой двойной белой двери. Левую половину она, дважды стукнув, отворила и подтолкнула Лизу вперед. – Ты не занят? Поразвлекай наше сокровище, пока мы с Лидой поболтаем. Хорошо? Сначала Лиза увидела неясный свет от бледного торшера в левом углу комнаты, а когда закрылась за ней дверь, непонятно откуда услышала приятный тихий голос, ответивший: «Хорошо». На темно-красном, как вино, диване, под таким же красным, с неразличимым узором, ковром, сидел человек. Светлые волосы, почти до плеч, светящимися волнами спадали вдоль лица. Человек весь был тонкий и в тонких руках держал разноцветные прутики. Уходящие высоко в темноту стены, теплый свет и прозрачные в этом свете волосы и пальцы необычного человека – Лизе показалось, что она слышит музыку, которой нет. Ее никто не играл. Странные звуки смешивались движением коротких цветных лучей в его руках. «Что это?» – хотела спросить Лиза, но оказалось, что она забыла прожевать «лимонную дольку». – Иди ко мне! – сказал человек. Он был, конечно же, молодой, но почти взрослый. Как назвать его: «дядей» или «на ты»? – Ты – маленькая Лида, – медленно произнес человек. – Я – Лиза! – хрипло возразила она, сглатывая сладкую слюну. – Лида – моя мама. Ей почти не верилось, что он, похожий на бабушкиного Бога, может пошевелиться. – Что это? – Это? – переспросил человек. – Соломинки. Чтобы пить коктейль. Я плел из них венок. А получилась, кажется, корона для тебя. Видишь? Иди же ко мне! Она подошла, споткнувшись о ковер, о он протянул к ней руки и положил невесомую корону из цветных лучиков на ее волосы. – Теперь нельзя стать королевой. Их уже нет, – пожаловалась Лиза. – С чего ты взяла? Бледный узор на ковре плыл, как дождь по стеклам. – Их, конечно, очень мало. Но ты обязательно станешь. Когда вырастешь. Королевой красоты. Все принцессы почти наверняка становятся королевами. Не переживай! «Неужели?!. Не может быть!,, Как это?.. И почему?!.» – Вот, посмотри! – он взял ее зха плечи и повернул от света лицом к стеклам, за которыми стояли книги. В стеклах прозрачно отражалась Лиза, а на одинаковых больших книгах светились золотые буквы и цифры. Она подошла ближе. – А это что? Зачем столько одинаковых книг? – Они разные. Только похожие. Это – энциклопедия. В ней написано про все на свете. Вот это – да! Про все на свете? Неужели он их все прочитал? Значит, он умнее дедушки и папы?! – А я тоже читать умею. Лиза с завистью смотрит на удивительные книги. – Значит, можешь узнать, что здесь написано. Ах, когда это будет! Ей за целый год не прочесть столько огромных книг! К тому же, у нее таких нет. Неужели она так и не узнает про все на свете? – А, зато, я знаю кто такой Сталин! – Я тоже. – Он умер давно, когда меня еще не было, а был – наш вождь! Лиза довольна: как удачно она именно сегодня узнала о Сталине! Теперь этот человек непременно поймет, что она тоже почти взрослая, а не какая-то там глупая малявка! – Нет, – не согласился человек. – Сталин был бандит. – Правда? – оборачивается Лиза к этому удивительному, красивому человеку, который так много знает, и который, оказывается – самый настоящий сын того самого Танцора Каца… – Правда. …Но Лиза уже не помнит его лица и всего, что было потом. Она спит.

- Она заснула, Лида – говорит юноша, почти мальчик, женщине, заглянувшей в его комнату. Голова Лизы лежит на его коленях, он осторожно поддерживает ее ладонью. – Не люблю телячьих нежностей, но, правда – такая зайка, когда спит! Прямо – ангел… – Не буди ее! Я донесу, недалеко ведь… «Я не сплю!» – хочет сказать Лиза, но не может раскрыть рта и видит только разноцветные ломаные лучи. Чьи-то руки несут ее и тепло прижимают к себе. Незнакомый запах. Одинаковые толстые книги звучат как клавиши в контроктаве. Открывается половинка белой двери и пропускает к Лизе много людей в кружочках и с фамилиями вместо ног. Люди плачут и жалуются ей: «Мы – нерусские, мы – евреи, что ж поделаешь, так родились…» – Пташечка моя! – Держите! До свидания, Лида! – Ластонька бабушкина, глазоньки мои ясные, заснули, притомились… Это бабушка. Лиза приоткрывает глаза. – Бабушка, а я знаю, что Сталин был бандит… «Правда! – говорит Светящийся Бог, – А ты будешь королевой Музыки и красоты. Вот тебе навсегда пышное платье и туфли, как у Золушки!» Туфельки звенят, словно маленькие колокольчики. Они сияют в темноте и освещают что-то с бледным узором. Красный ковер разливается и капает струйками в зажженные бокалы, на ярко-зеленые листья акаций. Листья играют минорную гамму. От звуков вздрагивают разноцветные лучи, такие же, как те, из которых корона на голове Лизы… «Корона! Я забыла свою корону!» – испугалась Лиза и открыла глаза.

Темно. Лиза лежит под одеялом. Это ее комната. Сквозь желтые шторы из зала столбом проходит свет. Там разговаривают. Негромко. – Сколько раз тебе говорить, старая чума! Не развязывай язык! – Так я ж… не то!.. – Нехай – то или не то, оно тебя не касается! – Так я ж сказал – вождь!… – Это не наше дело! И как оно было – мы не знаем! И завтра же прими его оттуда! Нет, сейчас прими! – Мама, да что вы, прямо, такую проблему делаете?! Ничего страшного, и в газетах уже писали. Какая разница – вождь, бандит… – Лида, детка! Ось, послухай меня! Я жизнь прожила. И какую жизнь! Думаешь – легко? Послухай меня: они сидели! И пацан ихний тоже. За что, ни за что – то не наше дело! И кто он был и как – вождь или не вождь – нас оно не касается. А детю – жить! Не води ее туда! Разговоры эти – ни к чему. Кто это знает, как оно дальше повернется?..

Корона лежит рядом с Лизой на стуле. Голоса сливаются, она уже не может разобрать слов. Желтый столб света в темноте расплывается и медленно гаснет.
Главное, что она запомнит: в круге лучистого сияния – Светлый Бог с короной для Лизы в руках – Сын Танцора Каца, которого она не увидит больше никогда.