Ведьма

– А тебя часто называют ведьмой? – Часто. – Про глаза говорят? Что колдовские? Не верь. Они у тебя блядские. – Спасибо. – “Спасибо” – много, червонец будет в самый раз. – Мне кто-то так уже шутил лет пять назад. – Куда?! Стоять на месте! “Питерский гость” преградил ей путь. – Я закричу. – Ну? Давай, сбегутся эти твои… Пляшут перед тобой на цырлах. Ты, че, течкой их всех обмазала? Хотя, я бы тоже… это… не отказался. Ладно, не бойся. Во, уставилась! Точно, ведьма! – “Питерский” убрал выставленную руку с косяка, а потом, вдруг, рассмеялся, – Постой, я хотел поговорить! – Не о чем, – Лиза не оборачиваясь пошла по длинному темному коридору. Опять Полина к соседям за стремянкой пойдет – лампочку менять. Что это они у нее перегорают каждую неделю? Подарить ей эту самую стремянку как-нибудь…

- Кто этот придурок? – спросила Лиза у Полины. – Лешка? Сосед мой бывший. Десять лет назад в Питер уехал. А что? Не обращай внимания. Он же мент, лимитчик. Огрубел. – Лиза! Я не мент! Я офицер госбезопасности! – Не подслушивай! – Полина вскочила с дивана и схватила за рукав мужа, – Костик, завари чай! – Лиза! Я хотел с тобой поговорить! – Я не хочу с вами разговаривать, офицер. Лиза посмотрела на часы и собралась уходить. “К сыночку?” – сочувственно спросила Полина (“Нарочно?”). Лиза кивнула. Конечно, надо было поехать к маме, была суббота перед Вербным Воскресеньем. В который уже раз она нацеливалась пойти в церковь и взять с собой сына. Но с недавних пор Лизой владело навязчивое желание: она очень хотела видеть одного человека.

. . Ничего больше, чем видеть. Все диктовалось обстоятельствами. С тех пор, как появились приличные пивные бары, она стала захаживать в один, недалеко от дома. Завела приятельские отношения с официантами и иногда обедала там салатиками, поскольку сын постоянно жил у мамы, а Лиза считала, что дома готовят только те экзальтированные особы, которым нравится перманентное решение проблем лишнего веса. Мальчик этот появился здесь полгода назад. Она стала замечать, что, входя, ищет глазами его лицо. Потом выучила расписание. Теперь знание его смены работало как приказ. Всякие подробности, вроде Вербного Воскресенья и дня рождения Полиного мужа ничего уже не меняли. Оставалось чуть больше часа до закрытия, Лиза выскочила на дорогу с вытянутой рукой наперерез такси.

- Маленькое светлое? Я думал, вы уже не зайдете. Я рад видеть вас, Лиза, именно сегодня! Несколько раз он отходил и подходил снова. – Завтра праздник, большой праздник, вы знаете? – Большой, светлый, – проговорила она ему вслед. Посетители здесь обычно засиживаются, до закрытия – полон зал. Работы у мальчика было много. – Лиза, вы не торопитесь сегодня? “Куда можно торопиться, когда я уже здесь?” Лиза улыбнулась и отрицательно покачала головой. – Задержитесь! Когда закроемся, посидим, ладно?

В темный маленький зал свет проникал только из раскрытых дверей кухни. Там гремели посудой и слышались негромко торопливые голоса. – …С тех пор, как умер папа, мне кажется, я не была счастлива. – Мне тоже, у меня тоже. А когда? – Почти десять лет назад. Мой папа, он, знаешь, был такой… Красивый – это мало сказать. В него девочки влюблялись. Ну и, потом, узнавали же иногда. – А он кто был? – Андрей Свешнев, легкая атлетика. Чемпион олимпийский. А меня принимали за его жену или любовницу. Смешно, но так получилось, папа был единственным мужчиной, которому я говорила, что люблю его. – Отчего он умер? – Разрыв аорты. – А мой папа умер пять лет назад от инфаркта. – Я на похоронах все шептала ему: “Я люблю тебя!”, как будто он мог услышать и вернуться. Мне казалось, не может же он меня одну оставить! А когда крышку заколотили, ужас такой…. Он в ящике, и два метра земли над его лицом! Навсегда! У него ведь тоже была клаустрофобия. Как и у меня. Я всегда путаю страх смерти с клаустрофобией. – Ты боишься смерти? – Кто не боится? – Я, наоборот, после папы перестал бояться. Я, понимаешь, почувствовал Бога. Что Он есть. До этого не знал. Я понял, что папа теперь там, и мы с ним потом встретимся. – Ты впечатлительный, Дима. Книжек начитался. Ему не понравилось то, что она сказала и как. И он, кажется, пожалел о своей поспешной откровенности. – Лиза, нам пора уходить. Она посмотрела в его глаза за стеклами очков и поняла, что ту фразу, которую она собралась произносить, говорить нельзя. Но ей хотелось. Сказать или проверить, почему так показалось. Она начала осторожно. – Я бы могла пригласить тебя к себе… – Нет! Не надо. Я не пойду, – он смутился. – Только не думай, что я не хочу! Я бы мог говорить с тобой до утра. Но завтра – служба. – Ты работаешь? – Служба в церкви. Вербное Воскресенье.

. . Пасха пришла с почти летним теплом. Лиза отвезла сыну и маме яйца, сваренные в шелухе крымского лука. Она собирала ее всю зиму ради этого буро-кровавого цвета, который никакими покупными красками не достижим. Сын вынес ей подарок прямо к порогу и спросил: “Ты уже уходишь?” Раньше он звал ее с собой играть, но Лиза не умела и не знала о чем говорить с ним. Мама угощала куличами и, невольно или нарочно, давала понять, что появление дочери нарушает заведенный в доме порядок. Дом этот всегда был ее домом. А маленький Андрюша Свешнев похож был не на того, чье имя носил, а на свою бабушку, которая тридцать пять лет назад напрасно надеялась родить сына.

Лиза обычно мерзла. Летом она спала под пуховым одеялом и зябко ежилась в рассеянной тени листвы. Сегодня же солнце насквозь пронизывало ее, и было тепло. Ей нужно было ждать вечера. Она зашла в Покровскую церковь, чтобы издалека посмотреть на Диму. Он стоял серьезен и светел. Золото одежд отражалось на его бледной коже, и сверкали от зажженных свечей стекла очков. Открытые Царские Врата приглашали к радости. Но радостью для Лизы сегодня был он. Воскресший Христос обретал его черты. Лиза поспешила уйти. Семья Полины в угоду русскому зятю тоже отмечала Пасху. Приехавшие родители кивком отвечали на “Христос Воскрес!” и усаживали за обильно накрытый стол. – А, и ты здесь, ведьма! – ввалился с кем-то “питерский офицер” Лешка. Без приглашения он уселся рядом и навязчиво принялся ухаживать. Пришедшие с ним оказались его братьями, отчего шума стало втрое больше, и все лезли целоваться. Лиза безнадежно посмотрела на часы, все еще обещавшие долгое ожидание. – Ведьма, можешь меня околдовать? – Зачем? – Хочу в тебя влюбиться! Лиза черкнула глазами по осоловевшему лицу и уголками губ улыбнулась едва заметно. – А для этого уже ничего делать не надо. – Ну, штучка! Косте дали гитару, и Полина запела. Глазами и жестами она показывала Лизе, мол, подпой, но Лизе не хотелось, да, впрочем, она знала, что Полине этого не хотелось тоже. Ту часть внимания, которую роскошная толстушка Полина могла взять на себя, надо было ей отдать. “Питерский” не отлипал. Полин вокал не оказывал на него чарующего воздействия, а прилично сделать вид, что слушает, Лешка не умел и не догадывался пробовать. Он наклонился к самому уху Лизы и прошептал: – Напилась, чертова ведьма, крови нашего Христа?! Лиза вздрогнула всем телом, сердце подпрыгнуло в ней как холодная жаба. – Дурак ты, офицер! – она посмотрела в его глаза, словно собиралась в них что-то прочесть. – Просто дурак.

. . Нам хочется, чтоб наши мертвые возвращались. Это желание больше страха. Нам не хватает снов, которым доверия нет, как только утро прогонит их. Ты продолжаешь любить и ждать, любить и ждать, сквозь неверные сны и дневное одиночество, пока смерть побеждает твою память по капле. Ты просишь: приди, отзовись, хотя бы один раз! Ведь если бы возможно было знать, что есть оно, это “там” за ожидающей всех чертой, где ждут тебя те, кого уже нет рядом, то одиночество перестало бы обкрадывать жизнь, а память обрела бы смысл. Ты спрашиваешь об этом, а ответа нет из пустоты. Ответ записан в конце, ты сможешь узнать его, когда придет твой срок. И ты начинаешь догадываться: эта тайна существует лишь благодаря возможности веры. Ничто и никогда не подтверждало того, что сделало бы веру знанием. Она – обман небытия, дразнящее мнимым отраженным движением зеркало на глухой стене. А за ним – космический холод неживых тел.

- Я знаю, чего ты хочешь, – сказал тот, кого называли “Учителем”. – Ты бредишь возвратом любви. Судя по боли, которая исходит от твоей души, он умер. Кто он был? – Мой отец. – Сколько времени прошло? – Год. – Забудь! – Я не могу. – Подумай сама: чего ждать? – Не знаю. Может, встречи? – Ее не будет. – Вера сказала… Дело в том, что мне Вера сказала… – она поперхнулась, она смутилась. – Ах, Вера… Ну да, я понял. Блажен, кто верует. – Как ты это делаешь? – Что? – Ну… Она говорила, что… – Лизе стало неловко. – Что разговаривала со своим мужем… – Гипноз. “Как глупо, – подумала Лиза. – Как я глупа! А, впрочем… Какая разница!?” – Я тоже хочу. Он закурил и пошел на кухню – Чай, кофе? Может, выпьешь? Коньяк. Армянский. Лучше нет. Впрочем, и этот неплох – экспортный. – Мне это нужно, и ты это сделаешь! – Ого! Каков напор! Сдаюсь! – Ты сделаешь? – Нет. – Почему? – Выбрось из головы. Тебя нельзя загипнотизировать. Это невозможно. – Даже если я сама этого хочу? – Даже. Он подал ей бокал. Лиза отошла к окну. Ей показалось, что давно уже привычно-спокойная боль, пульсируя, выползала из всех щелей наружу и замутила соленым жжением мысли и глаза. Она старалась делать ровные вдохи и беззвучно выдыхала рвущийся изнутри стон. – Расскажи мне о нем? Она собрала в горле голос. – Не сейчас, – она повернулась. – Значит, все – обман? Ты обманываешь их? Зачем? Нравится быть “учителем”? Повелевать? Распоряжаться чужими жизнями? Не глядя на Лизу он пригубил из своего бокала и, похоже, не находил нужным отвечать на ее оскорбительные выпады. У нее не нашлось сил продолжать. Тишина показалась долгой. – Я знаю, Лиза, что тебе больно. Я даже вижу, насколько. Не все умеют терпеть такую боль. Сядь. Выпей. Сейчас пройдет. Тебе не нужны иллюзии. У тебя хватит сил знать любую правду. Слушай, я народу повидал в жизни всякого. Можешь мне поверить: твоя душа обладает такой силой, что сравнивать смешно. Твоя душа – чудо, которое я вижу в первый раз. – А она есть? Душа? – Есть. – А Бог? – Есть. – А жизни после смерти нет? – Нет. Есть после смерти одних жизнь других людей. – А Бог? – Он такой же живой, как и мы. Поэтому он есть. А мертвых нет. Нас тоже не станет. Разве ты не знала этого? Это не страшно. Страшно тебе жить без любви твоего отца. Ты хочешь ее вернуть. Или сделать так, чтоб можно было ее чувствовать. Нет, Лиза, у смерти ничего отнять нельзя. Смерти не существует. Она – прекращение существования. Всего. Людей, животных, вещей. Разрушенное можно построить заново, но оно будет не тем, что было. Не призывай к себе фантомы пустого сходства. Успокойся, – голос его в самом деле успокаивал, как будто укутывал, гладил, обнимал. – Все пройдет. Любви достаточно у жизни. Бери ее! Она вся может принадлежать тебе, Лиза. Лиза, все может принадлежать тебе. Ты заражаешь собой, как чума!..

. . “Ты можешь все, – говорил он. – Я уверен. Я покажу тебе это”. Они стали встречаться каждый день. Лиза научилась погружать людей в сон, снимать боль. Научилась легко, будто всегда умела. Учитель захлебывался от восторга. Но ему было мало. Он заставлял ее слушать и видеть все вокруг, он стал требовать от нее большего – управлять. – Сделай так, чтоб он забыл ключ! – Зачем? – Сделай! – А как? – Думай! Сама! Он становился зол, когда не получалось. – Сделай так, чтоб у нее зачесалась правая щека! Отметив подтверждающее движение, он радовался как ребенок. – Смотри на этого человека! – показывал он кивком мужчину, медленно идущего навстречу по бульвару. – Что ты видишь? Темные или светлые пятна? Лучи? Цвет? – Ничего. – Что ты знаешь о нем? Смотри туда, где у него сердце. Что с его сердцем? – Правая сторона растеклась, она очень большая и мягкая. Даже будто журчит, что ли. Ему плохо, он плохо чувствует ноги и руки. – Как ты это определила? – Не знаю. Я могу чувствовать то, что он. Остальное просто знаю. Почему так? Откуда я это знаю? – Сам удивляюсь. Перестань на него смотреть и не представляй себе ничего, ради Бога! А то помрет еще. Так вот… Понимаешь, эти, с позволения сказать, экстрасенсы, они обычно видят некую картинку, вроде знаковой системы. И читают ее. А твое знание абсолютно! Без “перевода” в символы. Так бывает, но для этого… Для этого необходимо пройти через… одно условие. Скажем так. – Какое? А если мне его пройти? – Даже не знаю. Посмотрим. Он сразу увел разговор с этой темы. – А почему я раньше так не могла? – спрашивала она иногда. – Могла всегда. Просто не пробовала. Потому не знала. И еще он сказал ей однажды: “Самое страшное для тебя, девочка моя, знаешь что? Тому, кто может все, никто не может помочь”.

. . Музыка кончилась и включили верхний свет. Перед тем, как уходить, она еще подумала, посмотрела на мелькающего между столиками Диму и, наконец, подозвала его: – Мне подождать тебя? – Да!!! Ей казалось, что она давно разучилась мечтать. Но пока они медленно шли к ее дому, она поняла, что мечтала только об этом, именно об этом, и уже очень давно. – Как называл тебя твой папа? Просто Лиза? Как еще можно? Лиска? Ты похожа на лисичку. Лизок? Лизочка, Лизушка? Не могу придумать. Мне все не нравится. – Веточка. – Почему Веточка? А хорошо, правда! – Елизавета – Вета – Веточка. – Веточка! Я тоже буду звать тебя так! Она дотронулась до его волос, а он, будто ждал этого, или любого другого жеста, как стартового выстрела, схватил ее за плечи и, успев тут же смутиться, осторожно поцеловал над ключицей, у основания шеи. У Лизы ослабли ноги. – Веточка. Веточка. Я уже хочу тебя. Но… – Ты боишься? – Да. Я боюсь. В моей жизни было уже так… Я знаю: после будет плохо. – Дима, в твоей жизни еще ничего не было! – А теперь будет? Теперь будет все, да?

Он рассказывал ей о том, как решил стать священником. О том, почему ушел от пострига. Как почувствовал однажды, что все равно вернется. Мечты его были, впрочем, тщеславны. Лиза улыбалась. – А мне, знаешь, всегда хотелось заглянуть в Ад. Фраза получилась легкомысленной и не выражала, собственно, ничего конкретно. – Там ничего нет. Только холод. Могильный холод. – Ты откуда знаешь? – И он не отпускает тех, кто приблизился к нему. – Да. Не отпускает. Все время холодно. Но откуда знаешь это ты?!.

А однажды он спросил: “Мы когда-нибудь будем делать это?” И засмеялся. Он всегда потом спрашивал так и смеялся. Как мальчишка. Он и был мальчишкой. Иногда ей приходилось себе об этом напоминать. – Расскажи мне о женщинах, которые любили тебя? – Что рассказывать? Я не знаю. У тебя удивительный запах! Знаешь, ты пахнешь моей женщиной! Никогда еще так не было. Я видел фильм, там ангел становится человеком, потому что нашел женщину, назначенную для него. Я так люблю тебя, Веточка!.. Должно было что-то произойти, ради чего я вернулся. Теперь я знаю: мне была назначена твоя душа. Дима засыпал. Слабый голос таял в воздухе комнаты, делая его сонным и теплым. Она гладила его волосы и была уверена, что ее слов он уже не слышит. – Душа. Ты ошибся. У меня ее нет.

. . В тот вечер она не сразу догадалась, что именно Учитель ей предложит. Поэтому смысл его слов проходил мимо. Единственное, что она понимала точно: сейчас произойдет то, о чем он говорил как о некотором “условии”. Но в голосе его слышалась тревожность, он словно опасался ее непонимания или сопротивления. Это обстоятельство заставило Лизу перейти от отрешенного наблюдения за его нервными движениями и прислушаться внимательнее. – …Если ты не станешь выдумывать глупости про обескровленных младенцев и опереточные “черные мессы”, то сможешь отнестись ко всему нормально. Но, учти, что сначала тебя стошнит. Это нормальная первая реакция. Кровь – слишком тяжелая вещь для непривыкшего желудка. Не пугайся. У тебя адаптация наступит быстро. Пей! Он подал ей стакан. – Откуда она? – Не взбалтывай! Не томатный сок! – Где ты ее взял? Она твоя? – Нет. С пункта переливания. Пока не важно, чья она. Уйми фантазию. Ничего романтического, моя девочка. Так-то вот.

Кровь не дурманила. Кровь до безумия отрезвляла. Теперь Лиза перестала спрашивать “отчего” и “почему”. Видя в человеке сердце, точно знала, что может его остановить. Власть пугала ее, но увлекала безнаказностью. Страсть к наблюдению спасала от необдуманных поступков. Учитель ликовал. – Хорошо, предположим, что этот дар – от дьявола. Никакого дьявола нет, разумеется, но раз ты так хочешь – предположим. Он, что, хочет купить твою душу? Посмотри вокруг, посмотри на эти толпы уродов! По-моему, их души он подбирает оптом, по копейке за связку. Если за твоей душой ему зачем-то надо охотиться, значит она того стоит! Заставь его платить! А мы будем назначать и поднимать цену…

Наконец произошло то, что давно должно было случиться, и чего она по здравому уму не хотела. Она репетировала отказ. Но он правильно прикоснулся к ее плечам. Потом так же верно угадал прикосновение ладонью к животу. Все, что он делал, попадало в “десятку” и совершенно отключало ее волю. Лиза нехотя поддавалась повелевающим токам. Когда он вошел в нее, ее пронзила пьянящая вертикаль и свет померк в глазах, не желающих видеть этого мужчину. Она согласилась с происходящим. Ответ пульсировал в ней отчаянной жаждой иного, но упирался в силу и власть, которой невозможно было сопротивляться. Такое повторялось всякий раз, когда он этого хотел. От раза к разу она чувствовала нарастающее томление в сердце, которое ждало чудесного разрешения.

Это произошло однажды днем и было похоже на бесшумный взрыв. Внутри у Лизы вспыхнул холодный свет, вслед за ним разошлась по телу горячая волна, сбилось сердце, и на несколько мгновений остановилось все. Остановилось время. Потом волны вернулись назад, собрались в комок под ребрами, и Лиза почувствовала, что с ними в нее вошло нечто. Вздрогнуло в животе и затихло. Тут же всю ее заломила легкая тянущая боль и кончики пальцев ощутили малиновый цвет. Боль сразу растаяла, оставив абсолютную слабость и птичье трепетание убегающего сердца. Постепенно она пришла в себя, но испуг остался: что это было? Через две недели с небольшим все стало ясно. Пустой формальностью анализа начался отсчет. Лиза уже не сомневалась, что беременна. Кровь Учителя множилась у нее внутри.

. . “Я так люблю тебя, Веточка!” – говорил всегда усталый Дима, засыпая. Руки его в последнем порыве обвивали Лизу и замирали на ее спине. “ И я так счастлив!..” – Ты еще не знаешь, на что я способен! – он снимал очки и слепо смотрел шальными глазами. – Конечно, – соглашалась она. Он сел на пол у батареи. – Ты голоден? – Иди сюда! – Пол холодный… – Иди ко мне! Она села на его ноги. От его ладоней стала таять спина. Он наклонял ее к своему лицу и губами брал ее губы, то нежно, то сильно, то едва касаясь ее открытого рта своим, то выпивая ее дыхание до предела. Лизе захотелось пустоты, чтобы в ней самой не осталось ничего несоединенного с ним, не отданного ему. Лиза задыхалась томлением, раздвигающим оболочку слабеющего тела. Он не отпускал. В полуприкосновении губ она робко сглатывала сладкий воздух и снова сама ловила его губы, как будто без них жизнь ушла бы из нее совсем. Она боялась, что это кончится, что она отдаст себя всю и ей будет мало. Она плакала, она чувствовала в горле горячие слезы. В приоткрытых глазах Димы Лиза видела полную над собой власть. “Да! Навсегда! Все, что ты хочешь! И все – только тебе!” Бессмысленное время оставляло их друг другу, отступая каплями долгих минут к утру. “Больше не будет так никогда, – подумала она. – Господь мой! Если Ты есть, и если воля Твоя – не наказывать меня после отчаянием, пусть я умру сегодня, сейчас!..”

Она, казалось, и не спала, или незаметно для себя проснулась раньше. Осторожно освободилась от его рук, открыла шкаф и достала с верхней полки круглую деревянную коробочку. Развернув вынутый кусочек пергамента, насыпала щепотку содержимого в ложку, проколола ножом палец и выдавили туда три капли крови. Дима спал и улыбался во сне. “Нет! Он любит меня! Когда это пройдет, я буду его другом, его сестрой. Пусть! Нельзя привязывать его! Он – мое спасения, моя потерянная душа. Я не хочу ему зла, как не хочу зла себе!” Лиза открыла кран и бросила ложку под струю. Уже второй месяц она чувствовала то место над ключицей, в которое он поцеловал ее первый раз. Каждый день от пробуждения до сна, каждую секунду отданную мыслям о нем, она слышала одни и те же слова несмолкающим эхом: “Я так люблю тебя, Веточка!.. И я так счастлив!..”

. . Редкие командировки Лизу обычно радовали возможностью смены обстановки и в основном вспоминались приятно. Отбирая вещи и складывая их в чемодан, она уговаривала себя, что неполных две недели – пустяк. А если удастся справиться до субботы (что вряд ли, но возможно), то получится всего пять дней. В дверь позвонили. В проеме опирался на косяк питерский офицер Лешка. Дурашливая улыбка выглядела вполне миролюбиво, и прогонять его с порока казалось неудобно. – Привет! На пару слов пустишь? Он робко вошел, дождавшись разрешения и послушно сел на указанное небрежным жестом место на диване. – Извини, я буду собираться. – Я, между прочим, тебе привет привез. Из Питера. Слышь? – Да. – Ну история, я тебе скажу!.. Я коротко. Не психуй. “Белое братство” помнишь когда было? Вот. Нам после этого спустили, ну не приказ, а – так, на словах, установку разобраться в ситуации по городу на этот предмет и взять на учет. Ну, чтоб контролировать. Статьи нет, а так… Я понял: короче! В общем, начали работать по ориентировкам. Психов – не поверишь, в цирк ходить не надо! – Кофе будешь? – Давай. Ты слушай! – Я слушаю. Извини, времени мало. – Вот. Познакомился я с одним мужиком. Врач. Там все чисто было, в этом его центре, но проверяли, так, на всякий. Главное, что – ну называют его ребята “учителем”, ну учит он их. А, вроде – подозрительно, ну сама понимаешь. Мужик отличный, вот с кем поговорить!.. Хребет мне исправил, печенки-селезенки – не поверишь, как новенький стал! А, уже интересно, да? Лиза остановилась с вешалкой в руках и молчала. – Да, так вот. Интересные дела: рассказал он мне, что жена от него сбежала с сыном. Можешь, говорит, по своим каналам найти? Понятно, могу! Он же и денег с меня не взял. А потом я как сам посмотрел, кто ты и откуда – елки палки, во земля тесная! Класс, да?! Ты че? – Ты дал ему адрес? – А как же! Да ладно ломаться, как дите! Не хочешь с ним жить – не живи, разводись. Убьет он тебя, что ли? Чего бегать, прятаться? – Я не прячусь. Я живу у себя дома. Захотел бы – давно бы нашел. Без твоих стараний. – Да ладно, не психуй, – Лешка несколько смутился. – Я, вообще-то, предупредить тебя хотел, чтоб знала. Думал, посидим, поговорим. Твой, между прочим, просил разузнать, с кем ты тут шашни водишь. – Можешь сообщить, что я сплю со всем городом. – Этого не знаю, а любовника твоего уже вычислил. В кафе работает, на Набережной, десять минут отсюда, да? Так как? Сказать ему? – Слушай, офицер! – Лиза взяла Лешку за ворот у самого горла и так придавила иглами зрачков, что тот испугался и попятился. – Куда ты лезешь?! Если ты хоть словом..! Запомни: убью!

. . Как будто тот страшный день разрезал ее жизнь. Его иногда удавалось забыть, но память прожитых лет все равно оставалась разделенной на две части: до и после. Тогда она ничего не поняла и не сразу заметила, что происходит. Мужчина средних лет, минут десять спокойно лежавший на кушетке и почти игриво отвечавший на ее вопросы, вдруг захрипел и стал хватать руками воздух. Этого не могло быть. Лиза не видела причины и не знала, что делать. Слишком долго. Учитель вбежал в комнату на ее крик, когда было уже поздно. Через месяц дело закрыли. Пациент обращался в Центр “Альфа” по поводу ревматической боли в суставах. Причина смерти – обширный инфаркт – не была с этим связана никак.

- Беременность! Все дело в твоей беременности. Лиза, ну что же ты!.. Эх, если бы я знал!.. Он долго, часами, много дней подряд объяснял ей то, что она и сама могла бы сказать в свое оправдание:“Подумай, ведь даже запахи для тебя изменились, даже руки ты иногда чувствуешь чужими…” Все так. И она, конечно, не знала, что ее тайна окажется такой опасной. Она не виновата. Это случайность. В конце концов, есть заключение следователя об отсутствии состава преступления. Пусть так. Но Лиза не сомневалась – этот черный день стал наказанием. За все. И от этого всего надо было уйти.

А уходить-то как раз было некуда. Ребенок, растущий внутри, постепенно отнимал у нее права на собственную жизнь. Иногда она ненавидела этого ребенка. Существо, по какому-то праву паразитирующее на ее плоти, подчиняло себе все больше и больше мысли, волю, лишало свободы, и не только физической. “Еще и называется – “плод”! Как будто, я – дерево!” Ненависть незаметно сменялась глупой сентиментальной слезливостью, жалостью к себе и к этому неизвестному будущему человечку. Мозги отказывались напрягаться и постепенно привыкали к растительному существованию. Даже без удивления Лиза отметила, что, оказывается, может просидеть несколько часов кряду, абсолютно ни о чем не думая. Она вспомнила, что беременные и молодые мамаши всегда казались ей поглупевшими до идиотизма и вызывали чувство гадливости. Примеривая это к своему нынешнему состоянию, Лиза снова плакала от беспомощности и бессилия. Тело, раньше всегда послушное и легкое, становилось непосильной обузой. Отвращение к себе росло единственным ответом уродливому отражению в зеркале. Кроме того, этот самый “плод”, не желающий сочетать свои жизненные интересы с материнскими, давил изнутри, бил в диафрагму, пережимал какие-то сосуды или нервы, отчего острая боль отнимала в момент то одну, то обе ноги, то вовсе парализовала, и волосы на голове становились дыбом от ужаса. “Теперь я знаю, что такое старость, – однажды подумала Лиза, и это, кажется, была единственная мысль, пришедшая в ее голову за все прошедшие месяцы. – Страшная неуправляемость безобразного тела и угасание мозга. Старость – это унижение”.

Настал момент, когда ей захотелось смерти. Она перестала бояться того, что должно было скоро произойти и, наконец, освободить ее в случае любого исхода. Роды начались вечером. Сжимая зубы и дыхание, она приноравливалась терпеть накатывающие приступы схваток, которые с каждым разом становились дольше и нестерпимее. Один из них оборвался хлынувшей по ногам теплой волной. Но сразу вслед за тем ее сдавило со всех сторон, она захрипела, упала и опрокинула рот, заполненный рвотой, к плинтусу. Облитый гнилого цвета жижей подол больничной рубахи лип к коленям и царапал кожу подсохшими краями. Ее давило все сильнее, иногда только, на секунды, отпуская для вздоха, как будто жизнь Лизы была нужна для продолжения мук. В глазах плавали кровавые кляксы. Увидев белое стекло окна, Лиза догадалась, что пришло утро. Она захотела позвать кого-нибудь, но звук не выходил из горла, вместо крика резал уши изнутри сухой хрип. Ноги распирало в шпагат. Она поползла вдоль стены к родзалу, где шевелились белые пятна халатов. Ее подхватили. Прикоснувшись спиной к каталке она сразу заснула, в тут же секунду проснулась, а потом перестала различать смены мгновенных снов, бессмысленные обрывки чужих слов и фраз, звенящий свет круглых ламп и непонятные мелькающие образы. Она устала. Усталость оказалась больше боли, и боль потерялась в ней. Не осталось ничего, кроме ожидания конца. А когда что-то скользнуло изнутри мягким журчанием, Лиза поняла, что пришла смерть.

- …Хорошо. Я понял. Ты возвращаешься в Православную Церковь. К этим ряженым. Будешь каяться. В чем? Я что хочу понять: что именно и какими словами ты будешь говорить священнику? Давай попробуем расписать возможные ситуации. Первая: поп – нормальный мужик. В ответ на твое заявление, что ты родила ребенка от дьявола, он пошлет тебя к психиатру. Вероятнее второе: как большинство попов, он окажется в меру мракобесом. Ну, тогда он тебя выгонит! Тебе даже не придется добавлять, что ты пила кровь пациентов. Что одного из них ты, как тебе кажется, убила. Пойми, ты вышла уже из игры по их правилам! Проклятие – единственное, что у них для тебя припасено!

Он был прав. Он озвучивал то, о чем она сама думала. Церковь – оставленная ей в наследство папой их общая тайна, была для нее закрыта. Мальчика еще можно было крестить. Но об исповеди нечего было и думать. – …И потом, ты для этих святош в черных платьях – вообще не человек. Их вера – для мужчин. А ты – баба. Тебе и в алтарь нельзя, и с месячными в церковь не суйся, и сейчас, после родов. Это для нормальных людей материнство – святое. А для них ты грязная. Еще два месяца. Так что, у тебя есть время подумать.

Она думала дольше. Она все продумала и хорошо подготовилась. С вещами и ребенком исчезла из жизни своего мужа и учителя в один день.

. . Даже в те дни, когда счастье любви переполняет естество и брызжет на окружающих через макушку, все же, никто не способен поверить вполне в его бесконечность. Зная всегда о том, что конец будет, что необходимо будет с этим примириться, Лиза так и не смогла понять, как это произошло в нем, в Диме, и почему произошло именно так. Рано, ей еще было рано! Она отмерила себе больший срок. Нет, не вечность, конечно, но почему еще не месяц, не два?.. Ее сердце разбилось от первого же взгляда в его глаза после возвращения. С тающей надеждой она еще спросила: ”Что произошло? ” – Я исповедовался. Сказал, что у меня была связь с женщиной, с которой мы не можем пожениться. “Не можем. Понятно. Это была связь. И эта связь – БЫЛА”. – И… Что дальше? – Ничего. Я надеюсь. – Но… хотя бы… ты можешь со мной поговорить? – О чем? – О нас. – Нет. Не могу. Мне это будет тяжело, Лиза. Я слабый человек. Он ушел. Ей хотелось услышать: “Веточка”. Но она поняла, что этим именем никто и никогда ее больше не назовет.

. . Она, казалось, готова была закричать этому человеку с порога: “Убирайся к чертовой матери!” Он снова вторгался в ее жизнь без приглашения и вел себя в ней как хозяин, которому до всего есть дело. Он появился так, словно она звала его и ждала. И она поняла: звала и ждала! Только с ним, с его постоянным желанием ее и со своей ненавистью к нему она могла не быть так страшно одинока. – Помоги мне! Он молчал. Выдерживал паузу, длил очевидность своего торжества. – На моем месте надо было бы напомнить тебе, что ты обещала просить помощи только у Христа. Это злорадство, это его победа. Увы. – Мне плохо. – Вижу. А в таких делах он не помощник. Да? Не надо ничего рассказывать. Я все понял. Ну, и чего ты хочешь? – Чтобы он любил меня. – Ты могла это сделать. Только не ври, что не пробовала ни на ком! Он же ночевал у тебя? Ты ему кофе утром варила?! Так? – Он чистый, светлый мальчик. Он хочет стать священником. – Ну, вот и станет. Чем ты не довольна? – Помоги мне! Или убирайся! Какого черта ты явился?! – Как его зовут? – Дима. – Лет ему сколько? – Не знаю. Около двадцати пяти. – Увидеть мне его можно? – Нет! – Где он живет? – Не знаю. Больше ничего не знаю. Ни фамилии, ни отчества, ничего я не знаю о нем! – Фотография его у тебя есть? – Нет. – Что-нибудь, что он тебе дарил? – Ничего. Одну розу. Она завяла. – Что угодно, за что он платил деньги? – Платила я. Всегда платила я. Он довольно хмыкнул. – Символическое признание! Ты у нас большая любительница платить по чужим долгам. С твоим рвением к возвращению в лоно Православной Церкви могла бы уже запомнить, что это нигде не приветствуется. Священником, говоришь? Кстати, мужчинам Православная церковь запрещает любить женщину. Они должны любить Создателя, его дух и его сына. Такой вариант духовного гомосексуализма. Между прочим, ты заметила, как одновременно у нас эти два явления распространились в народных массах, я имею в виду православие и гомосексуализм? – Избавь меня от твоих пошлостей! Ты можешь мне помочь? – Вернуть его в твою постель? Представляешь, как сильно я в этом заинтересован? Моя женщина отдается какому-то пацану, забрасывает его деньгами и подарками, и я же еще должен ей в этом помогать! – Я забыла, что тебя нельзя ни о чем просить. И я не твоя женщина. – Ты – моя женщина! И только поэтому тебе все можно. Но смысла нет. Отдающий беззащитен. Помнишь? Ладно. Смешно мне. Баба, которая может любого привязать к себе намертво, сидит и распускает сопли. Что ж ты его не сделала? Так поверила в его любовь? С каких пор ты стала в нее верить? Скажи мне, хотя бы… Черт! Он пробовал тебя? Ртом? …блядь… – Нет. – ?!. Даже так?! Хм!.. Понятно. Хм… Что же было в этой любви для тебя? – Счастье. Ты не поймешь. Это не о сексе. Трахали меня и лучше. Но меня никто и никогда так не целовал. Она отвернулась к окну, прижалась коленями к холодной батарее. Он курил. – Принесешь мне его волосы. Твое дело, как ты их достанешь. – Волосы? А что можно с ними сделать? Это поможет? – Поможет. Раз уж до такой степени. Поможет. Когда ты захочешь послать его к их христианским чертям.

. . Не так-то просто было теперь сказать Диме хоть пару слов. Она выкраивала время, по часу, по пятнадцать минут, чтобы зайти в кафе, чтобы найти секунды для себя. Он ускользал. Он не смотрел даже в ее сторону. Время шло, и Лиза все яснее понимала, что оно не лечит. Но оно, время, уносило надежду хоть что-то вернуть. Она так много хотела ему сказать. С каждым днем этих слов становилось все больше, но они, непроизнесенные, стирались, казались уже не теми. Сказать ей было нечего, кроме той фразы, что сама сорвалась с языка: – Я так люблю тебя!.. Дима поднял на нее испуганные глаза. – Лиза, об этом должны знать все вокруг? – Неужели, ты ничего не хочешь мне сказать? – Зачем ты приходишь сюда и сидишь здесь с просящими глазами? Так нельзя, Лиза. Женщина не должна быть такой… прямолинейной. – Ты мне нужен. Прошу тебя, давай поговорим! Я согласна, пусть наши отношения будут такими, как ты хочешь. Я не помешаю твоей вере. Только, не отказывайся поговорить со мной! – Я хочу одного, Лиза, – он прятал глаза, ему было страшно неловко, что их разговор так заметен и может быть услышан и понят. – Я хочу, чтобы мы оставили друг друга в покое.

. . – Все! Я хочу, чтоб его не было! – Лиза держала в вытянутой руке тоненькую прядь волнистых волос. – Ты уверена? Это не так просто – убить человека. – Ненавижу! Не могу больше! Я хочу, чтоб его не было! Сделай! – Не-ет! Я-то причем? Это сделаешь ты сама!

Несколько дней он наблюдал за ней молча. Сначала спокойно. Но, чем дальше, тем с более явным желанием все это прекратить. – Я что-то делаю не так? – Меня пугает твой азарт. Пойми, девочка моя: ритуал – пустяк! Есть вещи пострашнее. Ты связываешь себя со смертью. Остынь! Отпусти его! Зачем тебе он? Пусть живет. Я с тобой. У нас есть сын. Много лет назад я говорил тебе и сейчас повторю: вся жизнь принадлежит тебе, стоит только захотеть. Подумай, как много мы можем вдвоем! Кто этот дурачок? Официант, лакей, попик незадавшийся. Неужели он так много значит для тебя? Разве, ты так уж любишь его? Лиза вздрогнула и остановилась. – Я люблю его. – Дурочка моя, как же ты не понимаешь: твоя любовь убьет не его, а тебя…

. . Убить Диму было легко. Лиза видела слабый клапан аорты и распухшую селезенку, этого было достаточно. Его длинные белые пальцы нервно дрожали, а глаза за стеклами очков смотрели мимо. “Подойди и скажи, что ты любишь меня! Ничего не надо больше, только подойди и скажи!” Любовь это или другая боль сжимала его красивый лоб? Он должен заплатить! За легкомыслие. За слова, которые ничего не значили. За ее напрасную веру и обманный лик Христа. За ожидание днями и ночами. За неумение любить. За отказ от дружбы после любви. За то, что оставил ее одну. За то, что пришел к ней. За то, что любил. За то, что мало любил. За то, что больше жизни она хотела быть с ним хоть еще один день, чтобы вспомнить, чтобы еще раз почувствовать, как тогда, у батареи, его любовь, запекшуюся на ее губах…

Она увидела, как Дима побледнел, как прижался спиной к стене, как съежились его плечи. “Прощай! Я приду поцеловать тебя в гробу. Другой возможности ты не оставил мне”. Лиза встала и прошла к выходу. Завтра его не станет. И все. Ошибки не было, если исчезло напоминание о ней. Никому не дано торжествовать победу над ней, Лизой. Никому больше не будет отдана она вся. Ни у кого больше не будет права бить ее такими словами. Она сама дала ему это право. Она сама позвала его. Зачем? Не надо было трогать того, в ком гордыня и страх сильнее других чувств. Да и были ли эти чувства, или все – выдумка, желанный самообман? Что может знать о вкусе чистой воды мальчик, еще не узнавший жажды? Он сам – чистая вода. У него легкая улыбка и прозрачный смех. У него нет прошлого, не было страшных мыслей и боли – всего, что годами занозит и оседает на дне мутным илом…

С Набережной, уже далеко от своего перекрестка, Лиза свернула на мост. Ей показалось, что Дима идет за ней. Этого не могло быть, но она оглянулась в пустоту. Дойдя до середины моста, Лиза остановилась.
Черное без луны небо холодом отражалось в тяжелой воде. Знакомое тепло обняло ее плечи и медленной болью заныло у основания шеи, над ключицей. Она приникла к нему спиной, и беззвучно сказала своему неверному сну: “Не уходи! Не оставляй меня! Я знаю, что тебя нет, но обними меня еще!” Слезы на щеках показались ей его губами.
…“Ты пахнешь моей женщиной”.
“Мне была назначена твоя душа”.
“Я так люблю тебя, Веточка!”
“И я так счастлив!..”
Тому, кто может все, никто не может помочь.
“Нет!!! А Бог?! Еще не поздно! Господи, если Ты есть! Все, что я сделала – бред! Это от боли, от обиды, от тяжести ненужной ему любви!..”
Лиза очнулась в судорожном ужасе. А вдруг сквозной луч секундной стрелки уже заканчивает отсчет?
Решение простое: тот, кто связал двоих смертью, может выбрать, чья она.
Лиза наклонилась и протянула руки к реке. Мгновенная легкость оборвалась холодной вспышкой удара. И Лиза почти сразу забыла, как показалось, будто кто-то ее подтолкнул.



НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ