Правила поведения в серпентариях

Вике хотелось говорить. Пустота раздражала ее, и в этой пустоте Яша раздражал: сидит и молчит. Делать нечего. И слава богу. Делать ничего не хочется. А у Вадима теперь много дел с Наташей. – Черт знает, чем мы тут занимаемся! Кому это нужно? Ну, что ты молчишь? – А что? – Ну, вот – ты. Чего ради ты торчишь в этой дыре? – Работаю. – Кому нужна твоя работа? – Мне. Людям. – Людям! Не смеши! Ты в город ездил? Видел? Змеи твои им нужны? Или наши ферменты? – Нужны. Они об этом просто не знают. – Ай, не надо! Уже и в газетах так не пишут. Все это ни-ко-му не нужно. Вокруг происходит черт знает что. А мы сидим здесь, дураки, ковыряемся в своей дурацкой науке, как будто это имеет смысл. Зачем я сюда приехала? Зачем?! – Перестань. – Нет, ты скажи, зачем? – Песня такая была. – Что? – Песня такая была, говорю. – Если ты думаешь, что я за ним сюда притащилась, то ошибаешься! – Я не думаю. – Да, я устала от него за эти шесть лет до чертиков! Думаешь, он мне так нужен? Это он без меня не может. Даже галстук завязать не умеет! – Конечно. Я ничего не думал такого, успокойся. – Бежит за каждой новой юбкой! Сколько можно это терпеть? Я знала! Я знала! Любая сучка!.. – Перестань! – Ну что – “перестань”? Что – “перестань”? Что, у них, скажешь, любовь? У него – любовь? Господи! Зачем я только сюда приехала?! – Вика, ты бы… это… занялась чем-нибудь. Что, у вас тут работы никакой нету? – Работы! А как же! Мы с Наташей ходим парой! У них теперь вся работа вдвоем. Обходятся без моей помощи. Прям, ну, все кипит у них в руках! – Ты своей работой займись. Ты же не лаборант! – Ах, действительно! Я же кандидат наук! Хоть кто-то еще об этом помнит. Нет у меня никакой своей работы! И никогда не было. Всю жизнь я занимаюсь только его делом и его делами! Даже моя кандидатская – часть его докторской! Смешно. – Одно другому не мешает. Ты просто не хочешь. – Да, я не хочу! Больше не хочу: быть с ним, терпеть его, ждать его, пока он по бабам, делать все для него и за него… Не хочу! И не буду! – Конечно. Успокойся. – Яша! Он не любит ее! Он не может ее любить: девчонка, дурочка, только пробирки мыть умеет!.. Ну, что она может ему дать? – Конечно. Хочешь, пойдем со мной в террариум, я тебе новорожденных змеек покажу? Ты же не была ни разу, у меня там красота такая! – Шутишь? – Нет, серьезно, пойдем? Вика помедлила, подумала. А почему бы нет? Ходят же люди туда на экскурсии? Встала. Подошла к шкафу и достала туфли. На каблуках почти стерлись набойки. Колготки новые и то купить негде. Вертолет прибыл с почтой в субботу, ей – ничего. Надо маме денег послать. И на колготки, пусть купит. Здесь их все равно тратить негде. В городе уже проблемы с хлебом. Черт знает, куда все идет!.. Там борются эти. Тут Вадим крутит с лаборанточкой. Яшка счастлив среди своих змей. Если бы работа могла быть для Вики личной жизнью… Она пробовала: нет, не получается. Сюда приехала – все бросила, ждала, надеялась, а жизни нет. С одной стороны – горы, с другой – змеи, с третьей – озеро. Западня. Неужели это – все и навсегда? Она посмотрела на Яшу: а ему все нипочем! Ну, идти – так идти.

Свое “хозяйство” Яша в последние советские годы успел обустроить. К террариуму вела бетонная дорога, по обочине и вокруг здания, на радость глазу, вытянулись пирамидальные тополя. На “задворках” Яша разбил небольшой садик, огородил, поставил скамеечки, стол для летнего чаепития. До начала холодов здесь бывало даже уютно. Большую часть времени Яша обитал в своей конторе, изредка навещая менее обжитую квартиру в “поселке” – так называли единственный в заповеднике дом и хозпостройки рядом с ним. Три десятка человек проживали в заповеднике постоянно, но мало кто прижился здесь так, как он. Этот белый кирпичный дом, этот садик на пустынной предгорной земле оказались его пристанищем. Настоящим. Единственным. Идеально совпадающим с миром его души. Детство, студенчество, университет, суета с диссертациями – все, что было до, оказывается, имело смысл лишь потому, что привело его сюда. Приехав в заповедник впервые шесть лет назад, он сразу понял это и в собственном сознании разделил свою жизнь на все, что было и закончилось, и то, что есть и будет теперь. Только Вика и Вадим перешли черту. Из прошлого вспоминалось мало что. Некогда было вспоминать и неинтересно. Но когда он возвращался в университет из своей пожизненной командировки, лишь эти двое существовали для него, в его памяти, в его планах. Это ему, Яше, принадлежала идея организовать здесь, в заповеднике, на озере, лабораторию Вадима. Он сам возил первые пробы, помогал пробивать. Лабораторию открыли, когда уже почти не верилось. Еще через год Вика и Вадим переехали сюда. Странным образом это нисколько не изменило привычное течение жизни. Сначала, как водится, отметили событие, а после виделись редко. Честно сказать, чаще и не хотелось. Вадим, как и Яша, был занят с утра до вечера и озабочен своими проблемами. Говорить им было почти не о чем. Вика… Теперь, когда она была всегда почти рядом, Яша заметил, что давно перестал думать о ней. Она мало изменилась внешне, наверно, незамужние женщины меняются медленнее. Но, глядя на нее как бы со стороны, Яша видел обыкновенную бабу, которая, если бы не была той самой Викой, не вызвала бы, кажется, в его душе никаких особенных чувств. Мечта его аспирантских лет – девушка с сияющими очами, каждую прядь черных волос, каждое движение которой он любил, исчезла. Или ее не было никогда. Яша не отвечал себе на эти вопросы. Если препарировать душу, получится мертвечина. Воспоминания лучше оставлять такими, как они есть. Все-таки эта женщина была Викой. Забыть об этом Яша не мог и не хотел. Он был соединен с ней, как и с Вадимом, невидимыми живыми сосудами, по которым передавалась ему горечь ее бабьих слез, ее боль, ее тоска. В последнее время он чувствовал себя неуютно, потому что плохо было ей. Тем более, он отчасти был в этом виноват. Осознание вины заставляло его чем-то помочь, но он понятия не имел, что нужно делать и как об этом узнать. Он стал чаще заходить к ней, что имело вид совершенно бестолкового времяпрепровождения. Убитого времени потом было жаль, и все эти ненужные, разрушительные чувства накапливались, собирались в мутный осадок, который мешал работать и отравлял некогда блаженный редкий досуг. Полтора месяца назад он утешал Вику у нее дома, остался и как-то глупо и неловко с ней переспал. Получил выигрыш по чужому лотерейному билету: никакой радости не осталось, одно смущение. Зачем так плохо складывается жизнь людей, думал Яша, понимая про себя, что будто бы все есть в природе для того, чтоб была она ровной, приятной и хорошей. Но какая-то лишняя энергия, не примененная и выброшенная наружу, разливалась и бушевала над человеческим миром, сотворяя несчастья и катастрофы, одних убивая, других лишая покоя. Шесть лет назад, оставляя Вадима и Вику вдвоем, он думал, что они будут счастливы. С тех пор он ничего не знал о том, как они жили. Он, правду сказать, вовсе не разбирался в том, как живут люди. Оказалось, все не так. Греться изредка у чужого огня ему не пришлось, на месте выдуманного им очага ветер шевелил черную золу.

– А они для чего? Тоже для яда? Как же его брать у таких огромных? – Эти? Нет. Просто коллекция. Красивые же. Нравится? – Ужас! Гады – они и есть гады. Прости, мне не понять, – Вика отчасти кокетничала, отчасти хотела Яшу позлить, но не слишком, чтоб совсем не обиделся. – Ну… дело вкуса. – А скажи, вот эту, например, мерзость можно почистить, как рыбу? Ой, извини!.. Я только хотела узнать: чешуйки на коже отдельные? Они же линяют? Каким образом: обсыпаются или слазит кожа целым чулком? – Чулком. Однако, фантазии у тебя!.. – Яша понимал, что Вика прикидывается дурочкой, и ему это было неприятно. Похоже, женщины говорят глупости, чтобы казаться моложе. – А как их дрессируют? – Их не дрессируют. – А как же тогда в цирке? Ну, когда с огромной такой дурой атлет выступает? – Не знаю. Наверно, использует некоторые инстинкты. Змей невозможно дрессировать. – Потому что тупые? – Они не тупые. Это – другой ум. – Какой еще – другой? – Собаки тебе почему умными кажутся? Есть твои человеческие стереотипы, в которые их поведение укладывается. А эти… Они совсем иные. У них иная организация. Нам не понятная. – Совсем непонятная? Никому? И тебе? – Совсем. Никому. – А случается, что жалят? – Обязательно. – И к людям не привыкают? – Нет, конечно. – И к тебе даже? Может укусить того, кто ее кормит? – Конечно. Это мы к ним привыкаем. Учимся, как с ними надо обходиться. Иначе… – Да, уж..! Лучше – от них подальше, ну их к черту! – Может и лучше. Но это невозможно: рядом живем.

Нежность, которую Яша обращал к своим холодным и, несомненно, бесчувственным гадам, была Вике непонятна, неприятна, но и странным образом ее растрогала. А что, любим же мы иногда предметы неодушевленные: какие-то вещи свои, дом или деревья? Правда, от них и вреда никакого. Возможно, это проблема интеллекта для тех, у кого он есть, решила Вика. Люби всю эту гадость и сам изволь позаботиться, чтоб она тебя не прикончила. Человек – существо загадочное и к проявлению чувств склонное патологически. Вика шла неспеша к своей лаборатории, а мысли ее от Яшиных змей незаметно опять перешли к Вадиму. Раньше она думала, что не сможет никогда любить человека, который к ней равнодушен. Она вспоминала себя с ним вместе когда-то, и память утешала ее. И следом же приходила мысль, что все это было слишком давно, много лет назад, в самом начале. А после того прошли годы, никаким особенным счастьем не отмеченные. Но она определенно хотела, чтоб они продолжались. Он увлекался, потом возвращался, она терпела и в итоге получала, чего ждала. Думая об этом, она успокоилась и поверила, что своего дождется опять. И будет все, как было всегда. Иначе не может быть.

Первая любовь Вадима случилась значительно позже первого любовного опыта – в семнадцать лет, в самом конце школы. Она приходилась ему двоюродной теткой. О ее существовании он, конечно, всегда знал. Фотографии видел: девочка с косичками держала его, маленького, на коленях. Знакомство произошло при великом стечении родни и повод имело нерадостный: “широкомасштабные” похороны киевского прадедушки, ее деда, человека государственного и густо отмеченного регалиями. С семейным кланом у Вадима были свои проблемы. Но – родня есть родня. Генеральская дочь Регина, к тому же, наполовину полька, была совершенно неотразима в трауре “от Кардена”. Разница в возрасте – всего семь лет. Юношам с большим будущим интереснее женщины “с прошлым”. Выпускник средней школы Вадим Холодов отлично знал, насколько сам хорош собой. Знал и то, что женщины красивы как правило, а мужчины – “как исключение”. И у него уже было время обдумать, что из этого следует. “На штурм” он пошел с беспечной отвагой молодого гусара, за сим был замечен и отпора не получил. Регина, как стопроцентная носительница не только фамильной красоты, но и фамильной гордости, между тем не без интереса наблюдала, что же получилось из ее знакомого младенца и что еще может получиться в дальнейшем. Подразнивая “малыша” изящным кокетством, не выходящим за рамки родственного приличия, она продержала его около себя всю неделю и осталась довольна: “победителя” видно с молочных зубов. Она даже увлеклась. Еще бы чуть-чуть, и – там, где нужно было остановиться, искушение победило бы ее рассудок. Желание привело ее к самой черте сладких видений. Только мысль о скандальной огласке на похоронном фоне помогла ей справиться с собой и с ним. – По-че-му? – спросил он почти беззвучно, артикулируя каждый слог. По окончании траурных торжеств “гостиничная часть клана” отбыла по домам, но в квартире еще проводили последний ночлег родственники самые близкие, в каждой комнате кто-нибудь спал. В неживом лунном свете фонарей Крещатика он увидел, как улыбнулась Регина, сверкнув зубами. Она не ответила, на всякий случай прикрыв его рот рукой. Утром началась суета последних отъездов. Вадим терзался, не находя возможности для прощального уединения. Она сама позвала его сходить “за компанию” к маминой портнихе. Он понял ее призыв как “все-таки да” и в подъезде сразу попытался поцеловать. Она отстранилась с улыбкой искусительно-лукавой. – Ну, почему?! – Второй штрафной балл. – Не понял?.. – Третий! Он обиделся. – Не хочешь – не надо. Так бы и сказала. – Уже лучше. Но надо не так. Надо было промолчать. – Когда? – Всегда. Промолчать – всегда лучше. – Зачем? – Терпеть не могу разжевывать! Ладно, тебе – как племяннику: старайся пореже спрашивать. Не дашь повода тебе не ответить и не останешься в дураках. – Ты всегда так делаешь? – Почти. – Врешь! – Спрашивать тоже можно по-разному. Не замечал? Жаль. Ну, ничего. Он всю дорогу молчал и думал. Время приближало к расставанию. Манящая Регина становилась навсегда недоступной. – Но я хочу спросить! О, эта улыбка!.. – Вчера я сам дал тебе возможность меня отшить? – Фи! Ну, если кто-то один возможности не даст, то кто-то другой ее, разумеется, не получит… – Когда спросил? Я понял.

У Регины, оказывается, уже тогда был официальный жених. Тоже чей-то там внук, выпускник МГИМО. На свадьбу Вадим не поехал: абитура. Через месяц молодожены отбыли в Нидерланды. Потом Вадим иногда узнавал о ней от мамы. Года три спустя прошумел внутрисемейный скандальчик: она развелась и вышла замуж за какого-то итальянского аристократа. Постепенно образ ее стерся. Вадим, пожалуй, даже и не хотел бы с ней встретиться: неизвестно, как время над человеком поработало. Но как-то само собой получалось, что его особенно волновали именно брюнетки или очень темные шатенки, непременно со светлыми глазами. А женщин без признаков интеллекта он вообще не научился замечать.

За много лет Вадим привык к полусовместному быту. Часть его личных вещей привычно оседала у Вики. В этом не было никакой необходимости, больше того – часто оказывалось некстати, но так получалось. Не обнаруживая немедленно какой-нибудь вещи, он сразу же открывал Викину дверь. Она все находила мгновенно, она хозяйничала в обеих квартирах и отлично знала, где что лежит. Все, что до сих пор с Вадимом происходило, как правило, вписывалось в его представления о том, как должно быть. Природа на нем своих даров не сэкономила. В годы учебы успехи удачно выделяли его среди прочих. Работа всегда соответствовала талантам. Женщины предлагались сами, часто опережая его желания. Все факультетские тетушки души в нем не чаяли, когда-то собирались женить на Вике, потом удовлетворились тем, что не женился. Не одно поколение студенток украшало девичий досуг мечтами о нем, ошибочно полагая по его печеринскому виду, что он несчастлив “с этой своей” и желая непременно осчастливить. Наиболее яркие цветы жизни Вадим, разумеется, срывал. Но он-то знал, что, сорванные, они вянут. Детальных воспоминаний не сохранял – гербарии не по его части. В памяти случайно задержалось одно: их с Яшкой боевые действия по захвату сердца ясноглазой студенточки Вики. Сия Виктория досталась Вадиму, что, казалось бы, само собой разумелось – не Яшке же с ним тягаться по амурной части! – но по жизни вышло не так-то просто. Знал бы тогда, зачем ему это? В молодости перспективы обдумывать никто не умеет – за отсутствием опыта. Он даже сначала хотел жениться. Пока новое увлечение, после окончательно забытое, не изменило его планы раз и навсегда. Мама сказала: “Миленькая девушка. Но простовата. А мне казалось, что тебе нужна женщина, всегда способная удивлять”.

Наташа навела порядок на столах, включила автоклав. – Я все закончила, Вадим Борисович. Мне уходить? Вадим был расстроен результатами: они не тянули даже на приличные промежуточные. Временами ему казалось, что мысли ходят где-то близко от принципиальной догадки. Как будто он уже обошел ее вокруг, но не смог проникнуть. Надо еще раз все детально обдумать, сесть и подробно расписать все по пунктам. Это должно помочь все точнее сформулировать, поймать нить. Она здесь, она должна быть здесь! О Наташе он забыл. И вот она стоит перед ним, халатик еще не сняла и волосы не распустила. Года два назад она еще ходила в школу. С дневником, в форме, воротничок белый. Ах, нет – форму, кажется, давно отменили. Жаль. Вадим отнял ее годы от своих и подумал, что теоретически у него могла бы быть такая дочь. Под халатом у нее джинсы и футболка. Вадим потянул конец завязанного впереди пояска. – Можно раздеваться? – спросила Наташа. Вадим на секунду закрыл глаза, потом посмотрел на нее взглядом театрально затуманенным и ответил шепотом: “Да!” Она смутилась. – Как тебе живется здесь? В гости не приглашаешь. Почему? – Зачем Вам? – Ну, мало ли! Говорят, по дому можно узнать человека. – Неправда. Не у нас. Обживаются люди чем придется. – Ну, все-таки… Стиль отсутствует только в вакууме. – Что? Стиль?! – она с такой явной досадой повторила это слово, как будто оно было неприличным. – Да, есть такой стиль: собирать всю жизнь, на что денег хватает. У моих родителей дома даже стулья все разные. “Ах, мы – бедные люди!” – зло подумал Вадим. Он терпеть не мог рабоче-крестьянского ерничества. “И она – туда же!..” – А не приходило в голову хотя бы разные стулья выбросить и одинаковые купить? – Мебель не выбрасывают. Где Вы видели? – А если ломается? – Ремонтируют. – Наташа! Но твои джинсы и теперь стоят больше зарплаты?! – Я санитаркой работала. На первом курсе. И уколы ходила делать на дом. За деньги. Я пойду, Вадим Борисович? Хотя уходить ей совсем не хотелось.

Поначалу ей здесь именно это нравилось: возвращаться домой. В свою квартиру! В девятнадцать лет – не койка в общаге, не комната даже. Квартира! Ничего, что маленькая и временная, Наташа приехала сюда на одно лето. А когда Вадим предложил перейти на заочное и делать здесь по его теме диплом, она мгновенно поняла, что давно уже хочет остаться. Нет, не из-за квартиры. Ей показалось, что жизнь как раз и происходит только там, где есть он, Вадим Борисович Холодов, без которого на факультете – она уже точно знала – было пусто и неинтересно. Она так и спросила: “А Вы не вернетесь преподавать?” И когда он ответил: “Нет”, тут же согласилась: “Тогда я остаюсь.” Потом она думала, почему он улыбнулся после ее слов? И догадалась: потому, что знал!

Работа и Вика долгое время избавляли Наташу от, так сказать, неформального сближения с Вадимом Борисовичем. Разговоров наедине она и сама, как могла, избегала. Боялась. Ей и без того уже было трудно скрывать свое небезразличие. Особенно к концу дня, по пути домой, когда он, всегда забывающий где-то ключ, шел не в свою квартиру, а в ту, что рядом. В коридоре к ночи тихо, и ей было бы слышно, если бы он выходил оттуда. Он обычно не выходил. Совсем или час-два. Однажды рано утром она зашла отдать Вике отчетные таблицы для отсылки, а он открыл ей дверь… Ну и что такого? Мужчина ночевал у своей женщины. А если кому-то не все равно, пусть этот “кто-то” репетирует перед зеркалом выражение лица, прежде чем соваться в чужие квартиры. Но как он на нее посмотрел! Почему он так посмотрел? Несколько дней подряд она вспоминала, представляла, закрыв глаза, и не могла для себя решить: неужели – да? Или ей показалось?

Зайдя вечером к Вике, Вадим машинально кивнул на предложение выпить кофе и сел за стол, сложив руки на груди и закрыв глаза. Он хотел сказать что-нибудь обидное, например, что по вечерам кофе пьют только проститутки и интеллигенты, не добитые советской властью, вроде присутствующих, которые завели привычку работать по ночам, когда нормальные люди спят. Но промолчал, потому что не понял, кого ему больше хотелось обидеть: Вику или себя. Вика, как всегда, отчасти успокоенная его присутствием, жадно не отпускала его глазами. Руки ее тянулись к его плечам, каждый мускул которых она видела под одеждой, знала наизусть. Ничего на свете она не хотела больше, чем прикасаться к нему, хотя бы кончиками пальцев. Она устала без него. Осторожно, удерживая всю себя из последних сил, она дотронулась до его волос. Вадим откинул назад голову и обмяк. Викины пальцы, утонув в волосах, добрались до его лба. Он поддавался их движению, все больше, еще, еще. Он ловил ее пальцы губами, подставлял им шею, виски, ключицы, напрягая скрещенные на груди руки, сдавливая ими разливающееся внутри липкое тепло. Ногти, не те ногти, слишком длинные и острые, чертили тонкие линии на его лице. Он стряхнул их одним движением, не открывая глаз, уперся ей затылком в живот и освободил руки, отпустив их вниз, к ее ногам. Он отстранялся от всего, что не могло бы его обмануть. Руки не знали желанного в этот момент, но уходили от не тех, жестких волос, слишком женских бедер, пока знакомое ощущение неостановимого обвала не лишило его выбора, подчинив простой механике действий, до взрыва, до самого конца. С возвращением сил в нем проросла досада. Не желая замечать Викиных выпрашивающих глаз, он молча встал и ушел.

Джип-”газик”, какой нынче нечасто встретишь, поднимая пыль, лихо затормозил у лабораторного корпуса. Солнце уже опустилось вровень с вершинами гор. Шофер выскочил и с разбегу влетел в здание. – Борисыч! Я пустой вернулся! Совсем эти чурки охренели (этим словом он делал поправку на присутствующих женщин), в город не проехать! Я, блин, со всех сторон тыкался – никак! – Почему – не проехать? Что за ерунда? – “Новости” не смотришь? Посты боевиков поставили! – Какие посты? – Ты даешь! Назависимость у них, как тебе нравится?! – Без реактивов ему никакая независимость не нравится, – спокойно откомментировала Вика, которая, кажется, не была удивлена ничуть. – Хана реактивам! Заводишко, между прочим, в бывшей мечети. – В медресе, – поправила Наташа. – Один хрен! Я вообще не знаю, как он до сих пор продержался. Вадим, постепенно вникая в смысл происходящего, чернел лицом на глазах. – Вы с ума сошли все – какие мечети?! О чем вы? Через четыре дня без реактивов накроется вся наша работа, все, что мы до сих пор..! Два года коту под хвост! Идиотизм! Господи, какой идиотизм!.. Мысли его лихорадочно разбегались, и он не мог сообразить, что делать и с чего начать. – Начальник, думай, как быть! Может, документы какие сообразить? Я – пас. – Может, написать этому их президенту, что ли? – предложила Вика. – Какому президенту, что за бред? – Вадим злился от беспомощности. – У нас четыре дня, не больше! – Я сгоняю за Петровичем в гадюшник? – Да, – Вадим начал включаться в “аварийный режим”. – И к вертолетчикам. Мне нужен командир отряда. Если его нет, пусть диспетчер его разыщет. И быстро! – Понял! – шофер выскочил пулей. Девушки молча смотрели на Вадима. – Что стоите? Делать нечего? Неожиданная его грубость почти вернула их в нормальное состояние. Обе занялись каждая своим делом, в некоторой растерянности, но все же полагая, что проблема будет решена, и решать ее придется не им. – Наташа, приготовишь после физрастворы, пять объемов. Аккуратнее, чтоб мне – ни капли и ни грамма! Виктория, ты займись средой и желатином. Рассчитай, на сколько нам его хватит по самому минимуму. Завтра будем консервировать фермент и культуру. На всякий пожарный. Смотрите мне, чтоб все оборудование работало как часы! Так, дизель-генератор… Это – я сам. Похоже, теперь начнется. Цветочки пошли, надо к ягодкам готовиться… Дурдом! Полный идиотизм!.. Он вышел на крыльцо. Цвет солнца, уходящего между мрачными облаками по склону хребта, показался ему зловещим, как дурное предзнаменование.

Наладится. Как-то все наладится. Должны же понимать люди, кем бы они ни были, какое важное дело здесь делается! Один Яшкин контейнер с ядом – это же здоровье сотен людей! А фермент? Как только удастся его получать промышленным способом в устойчивой фазе – смертники получат десятки лет нормальной жизни, никаких подключенных аппаратов, никакой инвалидности! Американцам не снилось! Это будет стоить миллионы, бог знает сколько миллионов! Надо объяснить, должны понять, какая ерунда и мелочь в сравнении с этим их глупые разборки. Президент? Хорошо, пусть – президент. Да, ехать к этому президенту! Как бишь его? Образование же есть у него, хоть какое-нибудь? Впрочем, это и на пальцах объяснить можно. Вадим принял решение, которое его отчасти успокоило. Возможность таким образом возникшие проблемы преодолеть казалась почти бесспорной. Придется посуетиться, но все наладится. Сворачивать работы по чьей-то глупости нельзя, даже – преступно. К приходу Яши у Вадима уже готов был план действий.

Яша оптимизма своего друга вполне не разделил, но с выводами согласился. Стоит попробовать, более делать нечего. Настроение у Яши было преотвратное: впервые в его райский мир вторгалась неумная человечья суета. Яша тоже мобилизовался “на борьбу”, но сама эта необходимость заставляла его чувствовать себя пришибленным. Предстоящая аудиенция у “президента”, которой еще надо добиваться, унижала. Транспорт яда надо передать вертолетчикам. Лишь бы худшего ничего не случилось. Не находя себе места, Яша бездельно прохаживался по террариуму, вдохновляясь созерцанием узорного великолепия колец и изгибов, заряжаясь невозмутимым спокойствием прекрасных созданий. К сожалению, никуда не уйти от факта, что по шкале ценностей этого самого “гомо”, который черт знает почему зовется “сапиенс”, возлюбленные его змеи стояли на месте самом последнем, похоже – сразу после жизни человеческой. Яша ощущал в воздухе привкус опасности, привкус пока слабый, но с оттенком неотвратимости. За огромным толстым стеклом под светом согревающих ламп блаженно замерла коллекционная анаконда, окрещенная гордым именем “Нефертити”. Ее ответом смятению Яшиных мыслей и чувств было безразличие. – Ты права, – сказал Яша. – Нас не касается. Мы себе жить будем. Он подошел к столу, достал бумагу и бланки. Так: письмо президенту. Никаких эмоций – только факты! Есть же такие факты, которые должны побивать все?

То – пусто, то – густо. Начавшиеся неприятности сработали катализатором. Прорыв произошел, когда Вадим, обдумывая письмо местному президенту, стал переводить сугубо научную проблему со своего языка на человеческий. Он, выйдя за привычные рамки, будто услышал щелчок, и все прояснилось! Кончились блуждания по лабиринту, “избушка” развернулась “к лесу задом”. Письмо, разумеется, могло подождать. Он заскочил к Яшке, сунул ему набросанные тезисы – давай, мол, дальше сам. Все, “ушел в себя”. Отпустил девчонок и сам до ночи “служил себе лаборантом”. В таких случаях он не любил вмешательства и предпочитал быть уверенным в соблюдении ювелирной точности. Впереди еще были три-четыре дня ожидания результатов. Мысль бежала дальше, он “ощупывал” открывшийся простор, предвкушал. Самое приятное – теперь все результаты будут хороши. Эх, техника слабовата! В Штатах он видел кое-что, еще полтора года назад – сюда бы эти штуки, вот пошла бы работка!.. А тут, еще..! М-да… Что за мода – шуметь, бороться, заборы ломать и баррикады строить? Того и гляди, стрелять начнут по-настоящему! Почему? Потому, что им плохо. Как будто от этого станет лучше. Одни “за”, другие “против”, а пули попадают в тех, кто вообще ни при чем. Намудрил старик Фрейд про инстинкты. Убийство – инстинкт! Догадался – так молчи! Дураки из любой науки известно какие выводы делают – дурацкие! Как там Ваня Бездомный говаривал? – на Соловки бы этого Фрейда, на Соловки! Отвлеченные мысли его в который уже раз заносили в одну и ту же сторону. Теперь от Фрейда – к Наташе. А раньше ему это имя, кажется, не нравилось? Ну да – Наташа Ростова! Самка, которая быть умной не удостаивает и бегает дома в грязном халате с дерьмом на пеленках. Убедил, матерый человечище: теперь они все такие. А других – днем с огнем… А как нежно звучит: Наташа! Сперва он влюбился в ее присутствие. Ничего особенного, но интересная девочка рядом всегда приятна, как нелишний эстетический объект. Неболтливая. Даже как будто конфетами пахнет какими-то, времен советского детства. Постепенно она заполняла собой неодушевленную пустоту, словно “проявлялась” штрихами, незначительными мелочами, в целый образ. Она неплохо играла в шахматы. Все больше вникая в суть работы, она вдруг задавала вопросы, от которых Вадим буквально обалдевал: откуда у студентки, еще не освоившей вполне азы, такая талантливая подвижность мысли? Неожиданные ее способности ему польстили. Получалось, что во всех отношениях она значила больше, чем он думал сначала. Он чувствовал, как ее молчание всегда настроено на него, но любая попытка уловить этот импульс или полушутя намекнуть пролетала по касательной мимо цели. Ускользание дразнило. Кстати, о Фрейде – Вадим чаще и чаще ловил себя на мыслях вполне конкретных. Еще и седина – не в бороду, а бес уже… Разумеется, его пугало не желание само по себе: что естественно, то нормально. Он натолкнулся на невозможность относиться к этому легко и не всерьез. Женщины не удивляли его давно.

Вика чувствовала все яснее, до какой степени она Вадиму безразлична. По тому, как он смотрел мимо нее. По тому, как заходил и уходил, не сказав ни одного обращенного к ней слова. Оставалось все меньше возможностей обмануться, когда он сидел у нее на кухне, положив на руки лоб. Все подтверждало: ты ему не нужна. И она просила, умоляла, вымаливала у Бога простого, как ей казалось, хотя бы этого, самого простого – объяснения или подсказки: что? Что ему нужно? Что он нашел в этой девчонке, чего нет у нее, Вики? Ей казалось, что если бы это узнать, то все еще можно вернуть, можно исправить. Она узнала о своей беременности почти месяц назад. И не находила возможности сказать. Она еще хотела получить его назад сама, без ребенка. Она бросала на свою чашу весов все, что могла и чего на самом деле не могла, но готова была создать любым немыслимым напряжением сил. Он уже не замечал ничего. “Яша, Яша! – говорила она, прижимаясь к подставленному плечу. – Что мне делать? Я не могу без него жить!..” Яшка гладил ее по голове, огорчаясь своей ролью носового платка и вдыхая близкое тепло ее волос, мокрых щек, обнимая одной рукой безвольные плечи. – Сможешь. Ничего, ничего. Без всего можно жить, даже без рук и ног. Вика отстранилась, подняла глаза. – Ты смеешься?! – Нет. Я просто дурак, извини. Я хочу тебе сказать, что все пройдет. Привыкнешь. Счастья всем хочется. Конечно, это понятно. Это ничего. Ничего страшного. Живут люди и без счастья. Ты прости, что я скажу, – Яша поморщился, готовясь произнести вслух никому не приятную правду. – Ничего у вас с ним хорошего уже не получится. Ну, представь себе, что Наташа вдруг исчезла? На тебя он не станет так смотреть. Вика еще сильней заплакала о том, чего не могла рассказать. Она уже призналась себе, но не смогла бы признаться Яше, что Вадим использовал ее вместо той, другой, которую хотел, но не решался. И страшнее всего было то, что Вика знала про себя: даже надувной куклой она бы согласилась для него быть. Даже вместо Наташи. Даже вместе с Наташей! Она шептала сквозь утихающие всхлипы: – Я хочу, чтобы она исчезла, я хочу!..

– …Аппарат допотопный! На одной цифре, что за черт!.. – Вадим с раннего утра торчал у диспетчера и крутил диск. – На весь поселок два телефона, безобразие!.. Мама! Здравствуй, здравствуй… Никогда Вадим телефонов своих родственников не знал и под рукой не имел. Но другого способа найти в этой бывшей автономной области хоть одно влиятельное лицо “с подходом” он сейчас придумать не мог. Между делом он думал о том, как легко могли бы решаться все его проблемы во времена приснопамятные, но – не пришлось. Однако, не все былое растаяло как дым. Брат деда, по-семейному – дядя Степан, бывший обкомовский хозяин, бывший персональный, а нынче просто пенсионер, попросил времени час-два: “Был там один человек… Попробую узнать”. Дядька оказался еще бойцом. В итоге ожидания медленный стариковский голос с неутраченными интонациями власти и значительности прозвучал Вадиму в ухо: – Вот что, сынок. Там у вас сидит Керим Салганов. Керим Русланович. Должности его я не выяснил, это и не важно. Телефон записывай: 2-14-17. Был у меня по воинскому комсомолу. Парень толковый. Обскажи ему все. Разберется. А там уж не знаю. Что сможет – сделает, – дядя Степан помолчал. – А что, важная у тебя там наука? – Да. Важная. – Вера говорила, лекарство создаешь, миллионное дело? Вера, то есть – мама Вадима, понимала в микробиологии еще меньше, чем в китайской грамматике, но в талант сына и важность его труда верила из последних сил. – Не совсем. Не лекарство, а… ну… – Ладно, я в твоей области ничего не смыслю. Но для Керима изложи как-нибудь понятнее, уж потрудись, – дядя Степан опять помолчал и глубоко и тяжко вздохнул.– Эхе! Вспомните вы еще нас! Мы науку берегли, по-государственному подходили! Да… Ну, давай, борись! Больше я тебе, сынок, уже ничем помочь не могу. Вадим поблагодарил и снова принялся накручивать диск, проклиная непробиваемую “пятерку” – выход в город. Ссылка на дядю Степана подействовала – Салганов взял трубку, внимательно, хоть и без энтузиазма, выслушал, подумал и назначил встречу “завтра-послезавтра”. – Вы сами сюда не доберетесь. Будьте готовы, пришлю за вами машину. Ваша фамилия?.. – Холодов. Вадим Холодов. Было понятно, что Салганов записывает. После чего он попрощался, и Вадим, наконец, смог покинуть свой “пост” с чувством некоторого удовлетворения. Он окинул усталым взглядом окрестности и улыбнулся собственной неожиданной мысли: “Берегли они науку, да уж!..”

Салганов слово держал. Через день после звонка рано утром к дому подкатил “Lend Rover” с шофером в форме боевика. Шофер говорил по-русски с сильным акцентом и был немногословен. – Холодов ты? Едем. Вику и Наташу суровый вид шофера испугал. – Ты знаешь, что у него на голове? – зашептала Вика, цепляясь за рукав Вадима.– Повязка зеленая? Он – смертник! Воин Аллаха! – Знаю. – Я с тобой! – Еще чего?! Брысь работать! Девушки проводили машину отчаянными взглядами, но Вадим был на удивление спокоен. Вторую фразу шофер произнес уже в обшарпанной приемной, куда он Вадима проводил и указал на три рядом стоящих стула. – Здесь ждать будешь! – Ждать чего? – Керима. Он занят. Приедет потом. В приемной у окна за секретарским столиком сидела, сжавшись в комочек, девушка, по-местному нелепо одетая и в платке. Ожидание оказалось долгим. Девушка привычно помалкивала, здешних женщин с детства приучают в присутствии мужчин без особой надобности рта не раскрывать. Вадим пытался думать о своем, но мысль не шла, и он уже томился. Дверь открылась, в комнату медленно прошел старик. Белая рубашка, застегнутая на все пуговицы. Брюки поношенные, но хорошего качества. Палочка. Очки. На лысой голове почему-то тюбетейка. – День добрый! Керим Русланович у себя, голубушка? Девушка встала ему навстречу и отрицательно покачала головой. – Что ж, подождем. Наше время стариковское, немереное. Старик потоптался и обратился, слегка наклонившись, к Вадиму, отчего тому тоже пришлось привстать. – А Вы, любезный, его ждете? – Да, – Вадим жестом предложил старику сесть рядом. Но тот, еще стоя, протянул руку для знакомства. – Тарасов, Александр Ильич. А Вы? Лицо мне Ваше будто знакомо? – Холодов, Вадим. Думаю, Вы меня не знаете. – По какому ведомству служите? Или служили? – Я биолог. Работаю в заповеднике. Старик закивал и прошамкал губами, словно произнес про себя что-то неопределенное. – Сами Вы откуда будете? – Из Москвы. – Родители Ваши тоже москвичи? – Отец. Мама из Киева. Старик оживился. – А где именно в Киеве проживала Ваша матушка? Простите старика, что я с вопросами, но нам будто пока занять себя нечем, кроме беседы, а я сам киевлянин! – На Крещатике, у метро. Там и сейчас живут наши родственники, семья дяди. – Да? Скажите-ка, как интересно! – старик оживился еще более. – А фамилия вашего дяди? – Старченко. Старик даже привстал на мгновение. – Да?! А вот и напрасно Вы не поверили моей памяти! У меня, знаете ли, все лица как сфотографированы! Бывало, мельком видел кого у министра на совещании, например, – в жизни не забуду! Вот и Вас я, кажется, знаю. Вы не правнук ли Андрея Федотыча? Вадим удивился. – Вы знали маминого деда? – Преотлично знал! Работал и с Андреем Федотычем, и с Сергеем Андреевичем. А более всего со Степаном Андреевичем и его супругой, еще когда с Брежневым – и в Молдавии, и немного в Днепропетровске. Степан Андреевич шел на повышение по своей партийной линии. А я – инженер-мостостроитель. Вам, наверно, уже неведомо, что такое был инженер в те годы?! Старик Тарасов погрузился в воспоминания, все больше извлекая из своей памяти людей, события и так живописуя подробности дел давно минувших, что Вадим заслушался. И, наконец, невольно удивился. Не столько осведомленности, сколько памяти человека, которому на вид и по рассказу должно было быть никак не меньше восьмидесяти лет. – Вас, верно, удивляет, как много я помню? – догадался старик Тарасов. – Я Вам скажу один секрет: память можно и должно тренировать! В наше время это было особенно важно. Наблюдательность и внимательность позволяли иногда избежать трагических ошибок! Плакат помните? – “Будь начеку!” Всегда начеку! Да-а!.. Это вам не нынешняя расхлябанность демократическая! – он хохотнул явно по поводу последнего словца. – Вот нынче Брежнева почем зря все ругают. А я Вам скажу, – тут он весь подался к Вадиму и перешел почти на шепот, – Леонид Ильич был большой молодец! Да-да! Что касаемо дел – все по минутам, зря не вызовет, ждать не заставит, лишнего не скажет, лишнего не спросит! У него многие учились. Умному дважды объяснять не надо, а дураков он не держал. Так-то! А по женской части, конечно, был ходок! Кстати, бабушка Ваша могла бы подтвердить. В добром здравии, говорите? Поинтересуйтесь как-нибудь. Очень уважал интересных женщин! Да и то сказать – красавец! О Брежневе как о красавце Вадиму прежде думать не приходилось. – А здесь Вы тоже мосты строили? – Что Вы, голубчик! Мосты я строил в тридцатые и недолго после войны. Потом работал в ЦК. Потом главк у меня был. – По мостам? – Да нет, конечно, – какие мосты!.. Кадры, знаете ли… Кадры использовались там, где было нужно, а не где хотелось. Жена моя, Надежда Евгеньевна, отсюда родом. На пенсии сюда переехали, здесь доживать. В тиши и покое. Здешний секретарь последний помог, устроил. Жили хорошо. Деток у нас нет, а так – хорошо жили, не тужили. А тут – ко всем этим неустройкам – беда: моя Надежда Евгеньевна заболела. Я из новых одного только Керима Руслановича и знал. Обратился к нему. Он, умница, не отказал старикам, всем помог. И врачами, и лекарствами. Онко! Вы понимаете? Рак! Прямой кишки. Намучились мы. Теперь она умерла. Опять же – к нему пришлось. Ну, гроб там, людей дал. Старик замолчал. К размышлениям Вадима об услышанном примешивались мелкие неприятные соображения. Двое очень пожилых людей. Смерть жены – наверно, единственного близкого человека – несомненно, большое горе. Но неужели все идут с этим к властям? И ведь не просто переехали, а “здешний секретарь устроил”. “Врачами”! – как о неодушевленных предметах. “Кадр”! Эту касту Вадим хорошо знал. Но его отец всегда был простым инженером. Простым! И с маминой родней сумел сохранить отстраненно-уважительные отношения. До самой смерти. Как это получается у нас, подумал Вадим, что страной все время управляют нувориши? Сначала советские, теперь – постсоветские… Он посмотрел в глаза старика. В них была только растерянность и тоска. – Девятый день сам отметил. Соседи теперь, кажется, мусульмане. Даже не знаю – приглашать или нельзя? Люди неплохие. Попросил их, если меня будет долго не видать – дверь ломайте и – в Надину могилу! Сторожу на кладбище денег дал, он тоже обещал. Так что решил все свои дела, – старик усмехнулся невесело. – Осталось Керима Руслановича за все поблагодарить. Надо бы лично. Торопиться нет нужды, дождусь. Не сегодня, так завтра. Может, это мой последний на земле долг. А за мной, надо признаться, остались и не отданные.

Видимо, удовлетворив вполне свою жажду общения или же просто устав, старик скоро ушел. А еще через полчаса в коридоре послышался нарастающий шум, и, распахивая двери, в комнату ввалилась толпа мужчин в полувоенном камуфляже. Спортивного вида смуглый брюнет с сединой коротко протянул Вадиму руку. – Холодов? Проходи. От своего отчества Салганов отмахнулся: “Просто – Керим”. – Есть хочешь? Давай со мной. На столе появился местный сыр, пресный хлеб, зелень, овощи. Вадим такую пищу любил, к тому же действительно проголодался. – Рассказывай пока,– распорядился Керим. Слушал молча. Продолжал молчать и потом, когда Вадим уже закончил и ждал. – Сыт? – спросил он наконец и встал. – Поедем на этот завод! Там посмотрим, что дальше. – Я слышал, там медресе теперь? – Откуда слышал? Уф! Если бы!.. Если бы хоть медресе!.. Завод стоял: сырье с мясокомбината перестало поступать еще две недели назад. В настежь открытом управлении сидел одинокий директор и рисовал чертиков. Керим договорился с ним быстро и приказал Вадиму и шоферу грузить в джип из холодильника “все что есть – дома разберешься!” – Ты все понял? Решай с вертолетчиками. Где у них штаб? В дивизии? – Наверно. В Южном Камне. Мы оттуда почту получаем. – Ну, вот. Пусть туда твой яд возят. Пока разберешься, где еще твои реактивы производят – на первое время тебе хватит. – Спасибо. – Еще что нужно? Вадим вспомнил про старика. Неожиданно он подумал, что если со стариком что случится, то Керим, может, никогда и не узнает, что тот, как на дежурство, ходил к нему со своей благодарностью, а это почему-то было бы Вадиму неприятно. – Без Вас старик приходил. Он еще придет. Хочет лично “спасибо” сказать. – Тарасов? Знаю. Интересный дед. Стариков всегда жалко. Знаешь, он кто? Вадим кивнул. – К Брежневу в гости запросто ходил. Сталин его знал. Между прочим, брата своего родного сдал в тридцать девятом. – В каком смысле? – Сказали ему: “Подпиши!” – он и подписал. Что смотришь так? Не он один. Хотя… Нашим такое рассказывать нельзя. Не поймут. У нас считают – лучше самому погибнуть, чем брата… – Может, и правильно. – Может. Он во время войны целый лагерь спас. Организовал секретное военное производство, ученых собрал по другим лагерям, инженеров, мастеров. Доказал Сталину, что так надо. Каторга, конечно, но все ели, тепло одевались и рады были, что для Родины работают. Все выжили. – А брат? – Брата сразу расстреляли. Ну, будь! Понадоблюсь – дорогу знаешь. У шофера документ на твое имя, пропуск через посты. Не знаю только, поможет ли.

– Так что, девицы мои, красавицы, вынужден себя и вас поздравить! Вадим выключил настольную лампу, что означало: на сегодня – все. – Я вам говорил, что мы рождены, чтоб сказку сделать былью? Говорил? А, то-то же! С этого дня идем по вариантам “16-C”, “D”, “E” и “J”. Инструкции – завтра. Сегодня предлагаю наше местного значения событие достойно отметить. Виктория, где там у нас спирт? – Есть же вино, грузинское? – Не-ет! Ритуал! – Ой, а я спирт не могу! – подала голос Наташа. – Свет мой, Наталия! Не расстраивай меня. И что значит: не могу? Ты что – пробовала? – Нет. – О чем речь тогда? На стакане – видишь? – деления есть: малолетним – подростковая доза. Вот отчего он с утра был такой веселый и ласковый, поняла Вика. А она-то думала… Размечталась. – У меня есть идея! – провозгласил Вадим. – Наташа, пьем брудершафт! На “ты”. Вике бы не смотреть! А как можно не смотреть?! Терпеть. Молча. До самого конца. И перетерпеть. Должен же быть конец? Не смотреть! Не видеть! Ждать! Господи, где же сил взять?.. Глоток спирта осушил Наташино горло и она не успела еще вздохнуть, когда ее губ коснулись губы Вадима. Она не ожидала такого сильного поцелуя, она думала: чуть-чуть, слегка, намеком. Вика же смотрит! И приняла его как удар. Колени ее дрогнули, Вадим тут же подхватил ее за плечи и талию. Единственное, чего не могла видеть Вика – движение его языка по наташиным деснам. Это была их тайна. От чужих глаз, от ужасного чувства происходящего стриптиза, Наташа вся укрылась в ней, в этой тайне, в ее плавном и медленном перетекании между зубами, в касании языков, когда Он, как острием, вскрывал ее обожженный рот, а потом втягивал в себя немой крик, не оставляя душе ее сил удержаться в груди. Она не поняла, как это кончилось. Но – кончилось. Глаза ее едва приоткрылись, как после долгого сна, и она не могла их поднять. Сердца в ней не было, оно не стучало. Из всего тела она ощущала только свои плечи на его ладонях. – Теперь говори, – сказал он тихо, и голос его скрипнул на стыке звуков. – Что? – ее голос оказался беззвучным совсем. – Что-нибудь. – Я не знаю. – Все равно. – Я не знаю. Вика уронила стакан. Этот звук оглушил и вытолкнул обоих из обложной тишины. – Пора домой, – сказала Вика. – Я ухожу. Никто не отвечал. – Вадим! Он, наконец, оглянулся. – У меня дома твой ключ. Наташе показалось, что спиртом окатили ее всю, от макушки до пяток. Вздрогнув, она отскочила от Вадима, метнулась в сторону, в другую, схватила на секунду ладонями виски и почти пришла в себя. Стала быстро собираться. Туфли. Тапочки – в шкаф. Халат. Сумка. Где сумка? Вот сумка… Все?.. Вадим швырнул свой халат на стул. – Идем!

Вадим открыл дверь подьезда и пропустил обеих девушек в коридор, где гулкий дощатый пол невыносимо громко разбрасывал по пустым стенам хлопающие звуки шагов. Три желтых двери. Две рядом, одна напротив. Вика и Наташа отомкнули свои такт в такт, одновременно. Вадим как ни в чем ни бывало вошел вслед за Викой к ней. Наташа, словно застигнутая воровка, втянув голову в плечи, нырнула в свою квартиру, захлопнула дверь спиной и осталась так стоять, не включая света. Боже, что же происходит?!. И сразу раздался стук. У распахнутой двери Вадим стоял, не входя. – Пригласи меня на чай! Она не соображала, что делать, будто чего-то еще ждала. – Не бойся! Она отступила, включила свет, движениями этими его приглашая. Она боялась говорить. Ей уже давно было трудно говорить с ним не о работе. Словно желая сказать слишком многое, она путалась в словах и в мыслях и, как будто подбирая самые верные, произносила что-то невпопад, осекалась и попутно теряла смысл, отчего выходило еще глупее, совсем бестолково – отрывочно, и не поймешь, о чем и к чему. Ничего из главного в голову ей не приходило. А то, что приходило, сказать было нельзя. Он прошел на кухню, сел. Он пришел. Он здесь. И не важно, что у него там, за той, другой дверью. Если он просидит так хоть до утра – зачем все остальное знать и о чем-то еще думать? Наташа вошла и опустилась на стул рядом, как в пространство блаженного бесчувствия. Оно росло и разливалось, не помещаясь уже в границах стен. Лицо ее улыбалось без движения расслабленных губ. Вадиму казалось, что счастье сейчас светится бликами на ее темно-русых волосах. Он любил их цвет и цвет ее лица, молочный оттенок зубов, белесые кончики бровей и ресниц. Из всех людей она единственная виделась ему движением живых красок, густых и ярких, или светлеющих до прозрачности, как акварель. Будто среди серых фотографических лиц лишь один ее образ написан был вдохновенным художником. И еще этот запах конфетный!.. Сегодня он, наконец, понял, что ему невозможно, немыслимо от нее отказаться! – Я побуду здесь у тебя? Недолго. Сколько скажешь. – Я поставлю чайник? – Не надо. Он тоже не находил слов. Он уже все говорил раньше. Многим другим женщинам и черт знает сколько раз. – Наташа! Не уезжай отсюда! Никогда! – Я не уеду. Никогда. – Ты любишь мед? – Мед? – А молоко? Кофе с молоком? Хочешь, я приду утром и приготовлю тебе кофе с молоком? – У меня есть инжир. И курага. – Хороший кофе! Мне передали из Москвы. – Ты уходишь? – Нет. Я уйду потом. Я уйду, уйду, – он показал в руке ключ. – Потом! – Ты не хочешь? – Нет. – Я приду утром. В семь. Или – в восемь. – Нет, в семь! – Я встаю неприлично рано. – А вдруг я не проснусь? – Я возьму твой ключ и разбужу тебя сам. А сейчас иди спать, ты устала. – Нет! – Да! Ты уснешь и я уйду. – Хорошо. Сейчас? Уже идти? – Иди. Она послушалась. Блаженное бесчувствие не покинуло ее. Наташа уснула быстро и сладко, как человек, у которого сбылась жизнь. Вадим не спал всю ночь. Он трижды ложился, вставал, ходил, пожалел даже, что давно бросил курить и под утро сел за таблицы, вчера оставленные на завтра.

Вика вошла без стука, дверь он забыл запереть. Ровно семь: Вадим наткнулся на нее в прихожей. – Что случилось? Вика, что? В полумраке он не сразу разглядел ее лицо. – Ты плакала? – Ты куда? Это что? – А? – Вадим глуповато развел руками. – Кофе. Мед… – А это? – Вика показала на два ключа, болтавшихся на мизинце. – Вика! Не надо, не сейчас. – Сейчас! В голосе ее слышались слезы, которые она не могла унять. – Ну, что ты хочешь? Ну, видишь: я спал здесь. – Я слышала. Ты не спал. – Какая разница! – Вадим… – Вика! Поговорим потом! Позже. – Нет, сейчас! Вадим вернулся в кухню, присел и закрыл глаза от усталости и безразличия. Он понимал, что виноват, что объясниться надо, но думал со злостью только одно: “Выбрала время!..” – Вадим… У нас ребенок будет. Он поставил на стол баночки и закрыл лицо руками. “Ох..! Да-а!..” Вика стояла, вытирая слезы на распухшем лице. “Так! – думал он. – Так, так, так… Нет, что за глупости! Надо что-то делать. А что делать? Что в таких случаях делают? А ничего, кроме аборта!” При этой, казалось бы, спасительной мысли у него заныло над солнечным сплетением. “Дур-р-рак!” – Сколько уже? – Девятая неделя. – М-м-м! – заныл Вадим вслух. – Бери отпуск, поезжай! – Куда? – Домой. Я все устрою. Свяжусь, с кем надо. Потом отдыхай, сколько нужно, не волнуйся. – Аборт? Я не поеду! – Ты что – рожать собираешься? – Да. – Не говори глупостей! А ты меня спросила? И потом – я не уверен, что при этих таблетках… – Я их не пила. – Как – не пила?.. А, ну все понятно! Спасибо! Самостоятельная! Сама решила! От меня ты чего хочешь? Зачем? Зачем ты пришла и все это мне сейчас..? Он посмотрел на нее. Она сползала по стене и лицо ее неестественно побледнело пятнами. Вадим вскочил, поднял и усадил ее на стул. Воды!.. Он стал брызгать на нее водой из стакана, наливая в ладонь. Вика открыла глаза. – Прости, – зашептала она прерывисто, сквозь рыдания. – Я тогда еще не знала… не думала, что… Я думала… А теперь, ну, что мне делать? Я не могу… Он уже живой… Прости. Я ничего… Мне ничего… – Успокойся. Выпей воды. – Я даже знаю, что это – мальчик… – Глупости! Какая разница. Вадим отошел к окну. За спиной всхлипывала Вика. Пейзаж нагонял тоску. Предстоял длинный день, а уже придавила усталость. – Ты пойдешь… туда? Поразительная чуткость! У Вадима опять заныло. – Иди спать. Я сегодня сам.

Уходя, он тихонько открыл Наташину дверь, прошел на цыпочках, чтоб не разбудить, и оставил на столе кофе, мед и ключ. Ну, вот и все. Чудес не бывает. Сон кончился, началась обычная жизнь.

– Дела-а! – Яшка почесал лоб. – Да. Говорят же: одно к одному! – Ну, вообще-то, оно же не само, ну… не без твоего участия… – Ты-то хоть!.. Сам знаю! – Извини! Я всегда не то говорю. – Ладно! – Вадим махнул рукой.– Все правильно. А мне, знаешь, только вчера показалось, что я что-то решил! Неловкость первой за много лет откровенности затрудняла разговор. Вадим уже пожалел, что вывалил все Яшке сгоряча. – А может, раз уже решил, то и… Ну, решил – так решил? – Ты думаешь? – Хуже нет – решать, перерешивать, потом снова перерешивать… Тем более, тут все варианты – “оба хуже”. Всем хорошо не сделаешь. – Действительно… – Вадим удивился Яшкиному совету, как божьему озарению. Все-таки Яшка – мудрый. Наверное, он – святой! – Хотя, ты же еще не знаешь, что я решил? – Ну, вообще-то… это только тебе было непонятно, а со стороны давно… – Даже так? Надо же! Что ж ты мне раньше не сказал? – Вадиму неожиданно стало весело. -Ты не спрашивал. Яшка, в сущности, даже отшучиваться не умел. К тому же, ему было жалко Вику, а никакие принятые Вадимом решения не отменяли ее проблем, и перед Яшкой высвечивалась реальная перспектива непременного в них участия. – Черт возьми! Ну как мне отсюда искать подобный завод? В Москву лететь? Тоже непонятно теперь, как это сделать. Аэропорт же они закрыли, – мысли Вадима странно прыгали. – Ладно тебе! Нам вообще повезло, что теперь граница рядом и есть этот вертолетный отряд. Могло быть хуже. К военным попросимся. – Скажи еще: пробьемся! – Кто знает… – Шутишь ты сегодня на редкость удачно! – А что – смешно? Мне как-то не очень. – Что ж у нас здесь все так непродуманно оказалось! – У нас? Почему? Это страна оказалась не продумана на случай развала. – Однако! Сыплешь цитатами прямо! – Вадим снова удивился и подумал, что, видимо, плохо знает Яшку, несмотря на второй десяток лет знакомства. – Думаешь, будет здесь война, по-взрослому? – Не знаю я, что думать. Но – не по себе. Как перед неправильной смертью. – Это как понимать – “неправильная смерть”? – Ну, такая – не по жизни. Не по сюжету, что ли. А так – как “здрасьте”. – Да она любая – как “здрасьте”. – Не-не-не, не любая! По жизни же бывают моменты, когда к смерти готов. А потом – опять не готов. Потом – опять. И так – все время. “Интересно, – подумал Вадим, – что же это, и я, значит, когда-то уже был готов к смерти? Разве был? Да, пожалуй. А почему сам не заметил раньше? Правильно: был или не был – я ее никогда не хотел. Что, между прочим, вполне естественно. Но ведь и “быть готовым” – не значит “хотеть”! А Яшка? Или ему нечем голову занять и поэтому есть время об этом думать, или…” Вадим внимательно смотрел на Яшку. – За все время поговорили, между прочим, первый раз. И то – по несчастью. Все годы дружбы они “держали дистанцию”. И, видимо, эта дистанция больше была нужна Вадиму, а Яшка, по природе отшельник, просто всегда считал себя плебеем и сорняком – не ровней, и в душу не лез. А сейчас Яшке показалось, что он спровоцировал Вадима на нехарактерное проявление чувств и смутился. – Нормально. Некогда же… – Вот именно: некогда, где уж тут приготовиться… – пробормотал Вадим и, все еще глядя на Яшку, подумал, что хорошо, однако, что он сейчас именно с Яшкой здесь. Хорошо! Очень хорошо!

В этот момент в лабораторию вошел собственной персоной Керим Салганов. – Гостей незваных чаем напоите? Привет! Керим! – назвался он, протянув руку Яшке. – Жара! Устал. И есть хочется. – Сообразим сейчас чего-нибудь, садись, отдыхай! – Вадим неожиданно для себя перешел на “ты” с человеком, которого видел второй раз в жизни. Достал из холодильника открытую банку варенья, консервы, включил чайник. – У меня – с собой. Сухпай. Куда? – Керим достал из сумки небольшой пакет: сыр в тряпочке, хлеб и базилик с тархуном. Вадим, непонятно почему, был Кериму рад. – А шофер твой? – Он там, в машине. Нальешь чаю во флягу, я ему отнесу. “Интересно, зачем он приехал?”– думал про себя Вадим и, между прочим, заметил, что явно голодный Керим шпротами и черным хлебом угостился, а к банке с тушенкой даже не притронулся. “Случайно?” – Хорошо здесь. Наши старики говорили, что это место святое. Озеро это, хотите – верьте, хотите – нет – непростое! – Ты мне объясняешь? – усмехнулся Вадим. – Я помню, ты говорил: бактерия эта. От нее цвет воды такой? – Если б она одна! От всего сразу. – А правда, что нигде в мире нет? – Не знаю. В стране нет больше. – А змеи почему только здесь? Что у них там за яд? – Да яд-то обыкновенный, как по виду положено, – вставился Яшка. – Ареал маленький, с четкими границами. Ограждения в долине – так, разве, чтоб люди не совались. Но, вообще-то, чтоб все здесь понять, академию строить надо. Но – нельзя! – Почему нельзя? – Уникальный природный комплекс. Это мы, люди, сами решили, что нам все про все надо понимать обязательно. Не факт! Но если не знаешь, не понимаешь, можно нечаянно нарушить, по неосторожности, это – да. Ну и пропадет все. Ломать – не строить, быстро может получиться. – Это правда, – глаза у энергичного Керима были еще серьезнее, чем в прошлый раз. Но непроницаемые – тяжких дум не выдавали, не могли только скрыть грусть. – Наш собрался в прошлом году здесь самую большую в мире мечеть строить. Вы не знали? Да. Чуть не начал. – Он что, верующий такой? – спросил Яшка. – А как же! – фыркнул Вадим. – Дурака заставь богу молиться, обязательно лоб разобьет. Жалко, что не свой! – Многие в душе и раньше верили, – вяло возразил Яшка. – Не знаю, – сказал Керим. – Афган он бомбил. Исправно, как и приказывали. – Так то – приказывали! – Яшка сам не знал, спорил он или рассуждал вслух. – А что строить не начал, это – правильно. Видать, хорошо ему объяснили, и он понял. – Не знаю, – опять сказал Керим. – Понял или другая причина. Но объяснять было трудно. Он своих решений отменять не любит. Когда приказал “советские” школы закрыть, сам понял, что погорячился, но… При мечетях столько сразу не откроешь, мечетей мало, муллы не готовы, Коранов нет. Большая часть детей в новые школы не попала. Кто-то своих смог устроить, другие не смогли… Бардак начался. Зачем людей злить? Русских полно, армян – куда им? Но решил – и все тут! До сих пор не можем проблему снять. Только ездим и обещаем. Успокаиваем. – Дурак он у вас, что ли? – искренне удивился Яшка. Керим обиделся. – Ты мне умного покажи, тогда я отвечу! С кем сравнивать? – Совсем не с кем? Не перегибай! – вступился Вадим, как ему самому показалось – за истину. – Есть! В Москве, например, да? – Что – в Москве? – То! Как и везде! Умные есть, но они потому и не президенты! Их даже в премьер-министрах долго не держат. Разговор явно выходил за рамки корректности. Вадиму совсем не хотелось задевать национальные чувства Салганова. Но Керим был единственным человеком, который хорошо знал и понимал все, что здесь происходит, и у которого сам Вадим мог об этом спросить. – Ты мне скажи, что дальше будет? Зачем вам эта независимость – это я еще могу условно понять. Но неужели за это воевать надо, убивать? – А кто убивает? Кого уже убили? Ты знаешь? – Зачем тогда отряды боевиков? Посты? По-твоему, это приметы мирной жизни? Митинги эти с криками на площадях? Керим схватил Вадима за руку и сильно ущипнул. – Тебе больно? А другим как? Всем больно одинаково! Мы от боли кричим. Давно. Раньше надо было услышать! А когда не слышишь и не понимаешь ни черта, все можно раздавить и разломать, это он правильно сказал! – кивнул Керим в сторону Яшки. – Но мы же хотим вас понять! – А это не обязательно! А может, и невозможно! Или живи здесь, как мы хотим, или мы тебе разрешим, как ты хочешь, если нас устроит. Или – уходи отсюда! Как там, у змей – заграждения, говоришь, чтоб люди сдуру не совались? Вот так! Вас много. Слишком много для нас! Слон большой, а мышка – маленькая, он ее раздавит и не почувствует. А мышка ему кожу в ноге прогрызает, влазит и кусает потом за живое мясо, очень больно! Или змее на хвост попробуй наступить! Наверно, не захочешь? – Керим замолчал и продолжил после длинной паузы, уже успокоившись и с улыбкой немного странной. – Наши предки считали, что мы произошли от змей. От одной змеи, ее звали Адмо. На Адама похоже, да? Собравшись уходить, Керим остановился в некотором нерешительном молчании. Не зная, на счет чего отнести затянувшуюся паузу и его пристальный взгляд, Вадим, на всякий случай, сказал: – Если мы что обидное сказали, извини, ради бога! – А, пустяки! На то мы и люди, чтоб разговаривать. Тут вот что… – Керим опять помолчал. – Ночью федеральные войска пытались забросить десант. Правда, с утра отказываются. Я со всеми уже связался, с кем только мог: все отказываются. Был бой. Отряд Мусы взял шестерых, еще девять убитых, остальные ушли. Вадим и Яшка переглянулись. Керим продолжил. – Думаю, обойдется. Но… Женщин отправьте домой. На всякий случай. Лет пятьдесят назад я бы вам пообещал, что здесь, в этом месте, никто даже просто стрелять не посмеет. Но сегодня… Ничего не могу пообещать. Все может быть. Потом он постоял еще и подал руку Вадиму, Яшке. – Бог не выдаст – свинья не съест, – сказал Вадим. – Спасибо. Разберемся.

Три дня Керим мотался между штабом дивизии и отрядом Мусы, уговаривал, убеждал, развешивал такие словесные кружева, что самому было противно, но своего добился: пленных передали и получили в обмен витиеватую устную формулировку о недопущении впредь подобных инцидентов. Иногда ему казалось, что он ненавидит всех. Самое непростое дело – добиваться от людей человеческого поведения. У Керима было такое чувство, что он попал в жернова, которые пытается остановить. Что-то похожее на страшный сон, когда тщетность твоих усилий лишь продлевает кошмар. Он видел, каким лживым стальным взглядом провожал его полковник, и вспомнил, что такими же вчера были посылаемые ему украдкой взгляды ребят Мусы. Он хотел забрать из отряда домой соседского мальчишку. Взывал к нормальной логике взрослого мужика Мусы: ребенок не должен воевать! “Он – мужчина, сам может детей делать. И он уже воюет, – был ответ. – Ему здесь лучше”. Совсем не по пути было, но Керим набросил крюк и еще до начала сумерек подьехал к уже знакомому лабораторному корпусу в нижней части заповедника. Кроме Вадима, застал он там на этот раз Наташу и уже не удивился, что здешние обитатели ему с первого взгляда приятны. – Я снова к тебе! Не пугайся, плохих новостей нет. Вадим подумал, что, кажется, понимает, зачем теперь появился Керим: хочет убедиться, что здесь все идет хорошо. Вадим даже был ему благодарен за это и рад был бы видеть его хоть каждый день. Наташа быстро собрала на стол нехитрые угощения, к которым Керим, кроме обычного своего сухпая, добавил бутылку армянского коньяка. – Может, все-таки, позовешь шофера? – Я сам. – А как же?.. – А, ничего!.. Керим был почти весел. Общество молодой девушки вызывало в нем какие-то настроения из прошлой жизни, в которой случались неприятности только мелкие, а знакомство с хорошенькой женщиной могло стать началом нового романа или, по крайней мере, причиной поиграть мускулами и извилинами себе и людям на радость. Выпив несколько раз по чуть-чуть, Керим расслабился, и тихая грусть постепенно окутала его отстраненным примирением с неизбежностью. Он говорил все меньше и все больше думал о том, что будет делать то же и так же, как до сих пор, и сделает, что сможет и как сможет, и что это хорошо, потому что во всем том плохом, что случится, не будет его вины. Спокойный голос неразговорчивой красивой Наташи и нежное свечение ее глаз возрождали в нем молодую уверенность в своей силе и в оправданной необходимости этой силы. Он понял, что она – женщина Вадима. Но хотел, чтобы ей не было страшно или плохо, пока есть на свете он, Салганов Керим. Потом Наташа занялась чем-то своим, оставив совсем было замолчавших мужчин вдвоем. – У тебя дети есть? – спросил Вадим. – Двое. Сыновья. – А жена? – По-твоему, откуда дети берутся? – У кого – как. – Нет, у меня – как положено. – Говорят, у вас многоженство даже при советской власти было, а теперь и по закону можно? – Это, действительно, у кого – как. Мне больше не надо. – Керим впервые улыбнулся весело. – Думаю, мне повезло. – Обычно у вас большие семьи. – У меня жена русская. И она работает. Детским врачом. – Из местных русских? – Нет, из Тулы привез. – Отправил в Россию? – Нет. Говорю же: работает. – А я слышал, что всех, кто язык не знает..? – Я разве сказал, что она не знает? Вот люди! Английский за три месяца учат! А скажешь: выучи язык соседа – в обморок падают. “Караул, дискриминация!” Мы пятнадцать лет женаты. Она не из тех, кто в чужой монастырь – со своим уставом. – Что, и платок носит? – Платок не носит. Раньше, говорит, не носила и теперь прятаться ни от кого не буду. Нет, она в порядке. Ее здесь больше своей считают, чем меня. – А тебя-то почему? Керим ответил, помолчав. – У нас говорят: брат двух врагов – враг для обоих. Лицо Керима, когда он это произносил, снова окаменело и не выражало ничего. Но Вадим догадался, что сказанное сейчас – главная его боль. – По-русски ты – вполне! У тебя какой язык родной? – Оба. Когда говорю по-русски – думаю по-русски. – Интересно. Я, кажется, никогда не смог бы думать на двух языках. – Кто сказал “на двух”? Я еще по-армянски могу. А понемножку, чтоб объясниться, здесь любой человек с десятком языков знаком. Так всегда было. Земля такая – Вавилон! Сто километров в сторону – другой язык. “Поэтому они везде здесь будут “свои”, а мы – везде “чужие”. И это правильно. Потому что “раньше надо было слышать”, как он сказал. А теперь поздно. Стрельба оглушает”. – Скажи честно: правда, нет плохих новостей? – Правда. Пока нет. – Но будут? Керим прислушался к стеклянным звукам и шуму воды из соседней комнаты. Должно быть, Наташе не был слышен их разговор. – Сейчас очень многое зависит не от меня. Понимаешь? – То есть, будут? – Не надо паники! Я тебе это говорю, чтоб ты был готов. Только для этого! А паники не надо. Любой узел еще можно развязать. – Развязывать будешь ты? Керим захотел как можно точнее и короче выразить все то, что надо было понять Вадиму. То, что он знал и двадцать лет назад, но до чего никому тогда не было дела, когда все волновались за негров в Америке и хотели непременно узнать, есть ли жизнь на Марсе. Но мысли его бессонных ночей в полном объеме оказались абсолютно непереводимы ни на какой язык. – Послушай! Я не один такой хороший, как ты подумал. Вопрос в том, чтоб найти решение для ситуации, которая уже есть. И это при том, что в любое время она может измениться к худшему, и найденное средство уже не сработает, надо будет искать другое. Понимаешь? Дырку от пули на лбу зеленкой не мажут. Беда в том, что из плохих ситуаций хороших выходов вообще нет. И очень трудно обращаться к разуму людей, когда одни его уже теряют, а у других его вовсе никогда не было. Но пока… Пока все еще не так плохо. Еще есть время. И возможности. И живые люди с целыми головами. Когда Керим встал, чтобы уходить, и замер в молчании, перед тем, как подать руку на прощание, Вадиму показалось, что они видятся в последний раз.

Если бы у Наташи спросили потом, чем она занималась весь этот вечер, чем были заняты ее руки, она бы не смогла вспомнить. Она ждала. И абсолютно точно знала, что то же самое чувствовал Вадим. Салганов не мешал им ждать. Можно было даже увлечься разговором или думать о чем-то, как угодно долго растягивая ожидание. Они не торопились. Они приближались друг к другу по напряженной струне, и почти весь путь был уже пройден. И теперь натяжение времени проявлялось звучанием пространства, в котором менялись шумы и голоса, и дрожащий воздух сбивал дыхание, когда они остались вдвоем. Они оба сказали себе: не здесь! Это последнее препятствие освобождало их немеющие тела и слова, говорившие больше привычного смысла. А каждый новый звук снова сковывал их страхом несбыточности желания и страхом возможного обмана ожиданий, в который они не верили и сомневались в неверии, так, что пульсировала душа. Они не разрешали себе движений, сидя на расстоянии двух шагов. Они видели друг друга, закрывая глаза, не отвлекая зрение ничем посторонним. Вадим понял вдруг, что хочет говорить об ЭТОМ, что ему было мало знать, что это сегодня будет, а хотелось слышать, и чтобы она слышала и чтобы тоже говорила. Чтобы сначала в словах пережить и свое желание, и ее согласие, и представлять себе как все будет, в каждом слове, в каждом мгновении их совпадающей тишины, много-много, до бесконечности много раз. – У тебя были мужчины? – Один. – Давно? – На первом курсе. Три раза. – Тебе было хорошо? – Да. Второй раз. Не надо, я не хочу вспоминать! – А я боялся… – Это плохо? – Нет! Но если бы я знал, что не буду первым… Я бы соблазнил тебя еще год назад. – Я была бы согласна. – Прости меня. – Мне давно уже все равно. Даже если бы ты просто так. Я завидовала Вике. Даже Юльке. – Кто это? – С нашего курса. С зоологии. Ты не помнишь? – Нет. – Все равно. Хотя бы и так. Я бы согласилась. – Ты с ума сошла! – Мне казалось, что это заметно. Что все видят. И ты. Ты не знал? – Нет. Я догадывался. Но не так. Прости меня. И я еще хочу тебе сказать… что познакомлю тебя со своим сыном… от первого брака. – Я не знала, что ты был женат. – Не был. Но сын будет. Родится в конце зимы. Ничего не спрашивай больше, ладно? Теперь все не так, как раньше. Помнишь, ты зашла утром к Вике, весной? А я открыл дверь? Я тогда понял. Что я хочу, чтобы ты… меня любила. – Я тебя люблю. – Скажи еще раз. – Я тебя люблю. – Идем? – Да.

Сначала ему показалось, что они идут к ней, но, подойдя к двери, он понял, что хочет ее у себя. Он управлял всем происходящим, каждым движением с таким забытым наслаждением, будто хотел ее изнасиловать сквозь сплошное согласие. Он поставил ее перед собой у дивана и, раздвигая одежду, стал целовать в живот. Кожа ее пахла карамелью. Теперь, близко, он узнал этот запах. – Не бойся. Я так теперь хочу тебя, что… могу ничего не делать, если ты не захочешь. Пока ты не скажешь сама, что хочешь этого. Сказав это, он понял, что ни секунды уже не может ждать. Что струна между ними вот-вот лопнет и что он сейчас разорвет ее сам. Выжимая из нее это сдавленное страхом: “Я хочу!”, он вспарывал сведенное дрожью узкое тело и ему казалось, что он входит оттуда в ее красиво-безвольные откинутые руки, болью врезается в позвоночник, до основания вытянутой шеи. Он будто хотел знать, что ей больно, и молча приказывал терпеть. Он умер бы от стыда и ужаса, если бы на секунду дал ей хотя бы сравнить с этим тот ее единственный второй раз. Он прорывался сквозь полуощутимые пределы, вспинался и распластывался. Его опутывали оболочки слизи и нити пота, стекающего со спины. Он пробивался в нее насквозь и вбирал ее внутрь себя, растягивая ее и сжимая в ту единственную точку, которая сопротивлялась ему пронизывающими импульсами такой неожиданной силы, что сорвавшиеся удары выбили его из жизни, до полной потери сознания и всех чувств. Через вернувшееся время ему опять показалось, что этого мало. Что он еще не достал ее всю изнутри. И тогда он, упав на спину, поднял ее над собой и стал приближать ее к себе сначала медленно, вытекая плазмой из собственных костей, потом ускоряясь и твердея, опять собираясь в один, разрезающий над собою плотное небо, клинок. Когда последними ударами он опять пробил его и упал, когда пружинное пространство комнаты остановилось, он почувствовал рядом с собою Наташу, а потом уже невесомого и бесплотного себя. – Ты восхитительно отдаешься. Мне все еще мало тебя. И я тебя люблю.

– Знаешь, что он мне сказал? – Вика впервые была обреченно спокойна.– Что хоть он и не был ни разу женат, но у него уже есть ребенок от первого брака. Понятно? То есть, мы как бы уже развелись. Яшка понял, что она уже смирились. Но он понял и то, что она смирилась не окончательно, что еще много раз в ее состоянии ее будет “пробивать” и желание, и ревность, и отчаяние от обиды и невозможности вернуть. Что ж, значит, так должно быть. Еще он подумал, что сейчас хорошо бы было предложить Вике выйти за него замуж, но он сомневался не только в ее желании поступить таким образом, но и в своем. – А все-таки дуры бабы! – возмутился он вдруг. – Сказала бы, что ребенок мой… – Ты разве поверил бы? – Нет, наверно. Но мне бы хотелось.

“Land Rover” Керима ехал, будто летел. И подпрыгивал на бездорожье весело, совпадая, как хороший пес, с радостным настроением хозяина. Керим понимал, что дело, им задуманное, пока только начато, что коптеть ему еще как медному котелку. Пока еще люди с обеих сторон оценят свои перспективы и интересы на случай поворота к замирению, пока успокоят свои амбиции, пока раскачаются, наконец… Но время, спокойное время, по мере удаления от критической, точки работает в его, Керима, интересах. Днем он успел заскочить домой и пообедать вместе с женой и сыновьями. Шутили, смеялись. И мама была в хорошем настроении. “Не дам я вам повоевать! – с мальчишеским задором думал Керим. – Ни хрена, не дам!” Сегодня он уже верил в успех, потому что был не одинок. Люди есть, есть люди! И этой новостью он хотел поделиться с ребятами из заповедника. Он торопился, у него выкраивался часок, и на подъезде к городу Керим свернул в знакомую сторону, по пути нагоняя еще минуты, чтоб провести их там. Еще даже не начало вечереть. Он представлял себе Вадима, Яшу и Наташу, как они будут пить чай. Он вез к чаю мармелад. Он пытался вспомнить, какими конфетами, как ему показалось, пахла Наташа. Что-то из детства, но вспомнить не мог. Оставалось несколько минут пути, когда Керим ощутил всем телом непонятно откуда идущий удар. На мгновение стало темно, а потом остановившимися глазами Керим увидел в полной тишине проявившийся круг солнца и что-то медленно падающее, и понял, что убит. Солнце лопнуло и разлилось. Ему показалось, что он сделал рывок всем телом и вскочил, но багровое мокрое солнце, пульсируя, собралось в тот же круг перед ним, и пока оно меркло, он безразлично подумал, что не знает, кто это сделал и не узнает, ни он, и никто другой, никогда. Самой последней и бесконечно медленной его мыслью было: “Надоело мне, пошли вы все на..!”

Вика с Яшкой сумерничали в террариуме. Когда стемнело, неспеша пошли домой. Яшка неумело заводил разговоры о том – о сем. Вика потихоньку приучалась чувствовать себя беременной. Уже было понятно, что все известные ей подробности об этом состоянии – чистая правда. Привычная еда оказывалась безвкусной, странно беспокоили запахи. Вика смотрела на Яшку, прислушивалась к себе и наблюдала за собой. Наташа и Вадим пребывали вдвоем, и им было неважно – где. Если они говорили, то говорили о себе, и узнавали друг о друге все от рождения до этого часа. Прочие немногочисленные обитатели заповедника отдыхали в своих квартирах, ужинали и смотрели телевизоры. Ничего тревожного в этот вечер им не сообщали. А завтрашние новости уже пошли в рост. Связывались, сплетались пока незаметными смертельными метастазами. Никто не расскажет потом, с чего и с кого началось, и каждый сможет поверить в то, что ему удобнее. Далеко за полночь в небе появилось мерцающее зарево, и ветер стал доносить неясный гром. Только около священного озера некому было их замечать.

Утром Вадим решил, что ему пора поработать. Яшка-”жаворонок” зашел к нему уже из своего “гадюшника” с новыми идеями по выживанию в экстремальных условиях. Они покумекали часок над своими скорбными делами, когда Вика и Наташа ворвались в лабораторию и затарахтели наперебой. – Война! Войска введены! Сегодня в пять утра! Боевики ушли из города и по предположению военных экспертов будут пробиваться в горы! – Без “экспертов” понятно. Куда ж еще? – Там такое!.. Город бомбили! – Панику прекратите! – распорядился Вадим. – Боже мой, Вадим! Надо что-то делать! У нас же нет никакого оружия! – Вика кричала стоном. – С ума сошла! Какое оружие?! С кем ты воевать собираешься? – Вы что – не понимаете?! – Наташа в полном ужасе смотрела на обоих мужчин. – В горы они пойдут через нас!!! Вике сделалось плохо, ее уложили на топчан. Яшка рассыпал на столе аптечку в поисках валерьянки. Он старался не суетиться и все время спрашивал: “Вика, Вика, ты меня слышишь? Отвечай, не молчи!..” Наташа потянула Вадима за рукав, показывая, что нужно отойти в сторону. – Ничего, малыш. Боевики здесь безобразничать не станут. Керим сказал, у них здесь святое место, не бойся. – Вадим! Знаешь, еще что сказали?.. Машина прокурора Салганова взорвана на дороге. На нашей дороге. Недалеко от города. Вчера. – Он ранен? – спросил Вадим, но понял ответ раньше, чем услышал. – Нет. Керим убит.

Телевизор из четверых был только у Вики. Ее уложили на диван, укрыли теплым одеялом. Наташа готовила некую еду, заваривала чай. Яшка с Вадимом то сидели, то ходили по комнате и по кухне, томились. Передачи первого канала время от времени прерывались экстренными выпусками новостей, ради которых они и торчали здесь вчетвером уже половину дня. Новости, однако, были скупыми и ничего не объясняли. Чаще всего передавались телефонные сообщения корреспондентов под одну и ту же “картинку”. Вот стены сгоревшего почтамта, несколько разрушенных домов, горящее трехэтажное здание бывшего исполкома – недавняя резиденция президента. Опять мелькнул искореженный остов знакомого джипа. Того, что осталось от прокурора Салганова, не показали ни разу. “С ума сойти! Это ж сколько они на него..!” И Вадим поймал себя на мысли, что не знает и даже не может догадаться, кто такие эти “они”. Бои продолжались на вокзальной площади. Там, в здании вокзала – предположительно, президент и один отряд. В окрестностях города “заканчивалась операция” по ликвидации “разрозненных бандформирований, уже лишенных единого руководства”. Вика тяжело вздохнула и закатила глаза. У мужчин фраза про “единое руководство” вызвала нервные ухмылки. Очередная капля новостей опять потонула в океане неясности. – Схожу-ка я еще к диспетчеру, – подытожил Вадим. – Может, узнаю что… – Пойдем вместе! – оживился Яшка. – Нет! – застонала Вика. – Не уходите, я боюсь! – Ладно, ладно, – деловито успокоил Вадим. – Яш, ты останься! Я быстро. Он выскочил из дома и побежал в сторону поля. Жажда новостей подгоняла его. И, хотя он понимал прекрасно, что диспетчер вряд ли знает сейчас больше, чем он сам, но ждать в бездействии нового бестолкового “экстренного” выпуска не было сил. Яшка вышел на кухню, где заваривала новую порцию чая Наташа. – Яша, а Вы стрелять умеете? – Что? А… Умею. – Яша, а может, она права? Нам бы оружие, хоть какое… – Зачем это? Нет, нет, не права. – А если… Защищаться нам надо же? – Не надо. Глупости. – Почему? Ну это же – война? – Да, наверно. Ты стрелять будешь? В людей? Я – нет. По-моему, это большое счастье, когда не надо в людей стрелять. А бояться не надо. И потом… В человека без оружия стреляют реже все-таки. Война… Во время войны, мне кажется, самое умное – не воевать. А? Как думаешь? – Не знаю, – Наташа вздохнула. – Воюют разве одни дураки? – А? Нет, конечно. К сожалению. Яшка садился, вставал, ходил, останавливался у окна и смотрел вдаль внимательно, будто собирался там что-то разглядеть. Еще один экстренный выпуск, еще чай. Наконец, в дверях возник Вадим. – Ну, что? – все обратились к нему, Вика даже привстала. Вадим посмотрел рассеянно, отрицательно покачал головой и отмахнулся. Яша опять отошел к окну. Теперь уже явно были различимы похожие на сухой кашель звуки перестрелки. – Чудно! – сказал Яшка. – Из Москвы хотим узнать, что у нас под носом делается! – Вот! Я же говорила! – Вика опять залилась слезами, пряча лицо в подушку. – Нет, это в стороне, далеко, – Яшка все всматривался и вслушивался. Звуки прекратились. – Я сделаю бутерброды, – встала Наташа. – Кому сколько? – Все. Хватит! – Яша решительно направился к выходу. – Пойду я к себе. – Яша! – Вика села на диване. – Не надо, останься! – Ну, перестань, перестань! Мне змей накормить надо. И вообще… – Может, действительно… – начал Вадим. – Да глупости все! Надоело! Сидим как дураки! Чего сидим? Если что, я – там.

Они остались втроем, кое-как скрывая друг от друга неловкость такого расклада. К сумеркам уставшая от истерики Вика заснула. В вечернем выпуске сообщили о завершении боев в черте города. Показали взятый пустой вокзал. Даже без убитых и раненых. Куда и каким образом исчезло полсотни людей из “кольца” федеральных войск? Ни одного целого здания. Не очень-то все это подходило к уверенно победному тону заявлений. – Как думаешь, это скоро кончится? – спросила Наташа, надеясь услышать что-нибудь, что ее успокоило бы. – Когда погибнут все, кто будет мстить. – Никогда? – Наташе очень не хотелось с этим соглашаться. Вадим понимал, что надо сказать что-то, поддерживающее надежду. Но что? – Странная вещь: появление крови, даже в простой драке, казалось бы, должно останавливать? Ничего подобного! Кровь опьяняет. Я не знаю, малыш, что здесь может помочь. Только чудо. Месть, наверно, становится смыслом жизни, когда другого смысла в ней уже нет. А можно ли сделать так, чтоб он опять появился? Я не знаю. Яша в этих материях разбирается лучше. Он ближе к Богу, что ли. Как все отшельники. – А ты в Бога веришь? – Я бы хотел. Не получается. Но… Знаешь, кажется, с Яшкой – верю! Оставив спящую Вику, они перешли в квартиру Наташи. Новостями они пресытились до тошноты и больше ничего не хотели узнавать. Ночь укрыла их от надоевшего ужаса первого дня войны. Они, наконец, отодвинулись от него, заслонились друг другом, неправедной, переступающей через несчастную Вику любовью доказывая свое право на эту единственную жизнь.

К утру любые вчерашние кошмары бледнеют. Жильцы дома в заповеднике, проснувшись, начали стряхивать с себя оцепенение, придумывая дела и причины, чтобы выйти наружу. Шофер возился у “газика”, задумываясь и озираясь по сторонам. Мужики-змееловы курили на крыльце, собираясь отправиться по своим делам. Женщины оказались более терпимы к добровольному заточению. Вадим перемолвился “на тему” и зашагал в лабораторию. Но по дороге передумал и пошел дальше – к Яшке, в его “хозяйство”. Сначала он заметил, что вокруг непривычно мусорно, и это ему не понравилось. Тревога появилась и нарастала по ходу. Наконец, свернув на прямую, он сразу увидел и сразу понял все. Яшка лежал на дороге навзничь, с открытыми глазами и удивленным белым лицом. Кровь, вытекшая из его головы, высохла коричневым пятном и уже покрылась пылью. Отсюда были видны распахнутые двери террариума и окна с выбитыми стеклами…

Вадим сорвался, когда мужики втроем пытались засунуть Яшку в холодильник. Вадиму растерли спиртом виски и грудь и заставили выпить.

Он не заметил и не запомнил, кто, как и когда сообщил девчонкам о случившемся. Он даже не помнил, кто все это время был рядом с ним. Память вполне вернулась к нему там, у холодильника, когда он почувствовал, как больно, как нестерпимо больно жить! И хотя у него еще не было сил возвращаться к Наташе и Вике, но он пошел туда.

Если сфотографировать человека на задержанном вдохе, получается на снимке такое лицо, будто он хочет что-то сказать. Именно такая фотография была в Яшкином паспорте. И никакой другой у Вадима не было. Всего эта одна.

Картина вырисовывалась ясная. В Яшкином террариуме повсюду валялись изрубленные змеи, стекла, мусор, окурки, кровавые бинты и тряпки. Скорее всего, в Яшку выстрелили случайно. С перепугу не разобравшись. И ушли. Прихватив все съестное, даже свиную тушенку.

Яшку похоронили в садике, на задворках его хозяйства. Вертолетчики привезли гроб, Вадим обил его сам желтыми шторами и сам вырыл могилу. Ему казалось, что он неудобно уложил Яшку на жесткое дно, что на бугристой подушке неровно лежит голова, он мучился этим, и его постоянно тянуло поправить. Прощания не получилось: Вику рвало, а Наташа жалась в угол и боялась смотреть. Думалось больше о всякой ерунде, например, что не придется, к счастью, теперь кормить змей. Ночь прошла без сна, за литровой банкой разведенного спирта, без разговоров. Под утро заснули девчонки, и Вадим вздремнул ненадолго и без сновидений, которых боялся. Ясные летние дни начинаются настроением радости. Это замечаешь, даже когда она ни к чему. Проснувшись, Вадим почувствовал уже привычную тяжесть в груди. Яшки больше нет. И все. Показалось, что эта мысль, явившись первой, будто навсегда отпустила его. Потом он вспомнил Керима и понял, что думает о них обоих, как о прошлом. Странная мысль показалась ему почти приятной, во всяком случае, несколько смягчающей эту тупую боль: они оба не мучились. В Яшу стрелял снайпер. Керима, скорее всего, разорвало на части. Ни того, ни другого, видимо, никак нельзя было спасти. И облегчения боли не потребовалось: они не успели до нее дожить. И не ждали помощи все то время, пока он, Вадим, о их смерти не знал.

– Поедем сегодня в город, – говорил Вадим Наташе, готовя завтрак и глядя все время в никуда. – Я хочу найти там одного старика. Керим знал его адрес, может быть, знает еще кто-нибудь. Бывший первый секретарь, например. Не такой уж большой город, найдем. Если он погиб или умер, я знаю, где его нужно похоронить. Сторож русского кладбища, кажется, могилу его жены должен помнить. А если он жив, привезем его сюда. Квартира пустая есть, будет жить с нами. Он с Брежневым дружил, Сталина знал. Прадеда моего. Всех знал, все помнит. Каждый день своей жизни помнит, рассказывает очень интересно. Будем по вечерам ходить к нему пить чай и слушать. Он строил мосты. Но это – давно, до войны еще. И немного после. Мне кажется, он жив. Он, знаешь ли, такой… ну, живучий, что ли? Если человек почти девяносто лет прожил и выжил, отчего бы ему не выжить еще и в этот раз? Он всю жизнь знает. Не так, как мы, а – всю! Даже если к смерти готов, ее лучше отложить на потом. И все время откладывать на потом, каждый день. Каждый день.



НОВОСТИ И ОБНОВЛЕНИЯ